Музыка внутри

Музыка - как вода. Как живительная влага. Вдохновляющая, помогающая. Неугомонная и не останавливающаяся. Не дающая покоя. Внутри. Продолжающая начатое. Где исток ее звучания? Куда направлен ее бег? Заставляющий волноваться. Терзающий сердце. Разрывающий на части. Думающий. Любящий. Прислушивающийся…

Музыка - как вода. Появляется ниоткуда. Исчезает - никуда. Ее не удержишь в руках, точно птицу. Ее - можно носить в сердце, как любовь... Она снова появляется. Ниоткуда. Снова наполняет собой сердце, будто живительной влагой. Расправляются крылья, закрываются глаза. Музыка звучит изнутри, пробегая прохладной волною по всем клеточкам души. Сердце бьется ей в такт. И воображение уже далеко от своего обладателя. С легкостью переплетаются пейзажи, люди, чувства, мысли в неведомый доселе колос строк и рифм, по которым, как по ступенькам, можно отправиться в никем не открытый мир. Мир, которого пока еще нет.

Музыка, как любовь, живет в сердце, наполняет его мечтами, точно бабочками летом, за которыми хочется бегать и ловить их. И, смеясь, отпускать. Ведь музыка - внутри! Ее невозможно поймать, ее невозможно удержать. Потому что музыка - как вода, музыка - как любовь, музыка - птица. С нею можно летать. Ее можно петь, танцуя ей в такт, прислушиваясь к стуку своего сердца, рисуя свои шажочки буквами на бумаге. Слово, рифма, ступенька – еще одна и еще. Музыка внутри, которая, как любовь, рождает что-то прекрасное. Рождает новые слова. Рождает новые стихи, которые кружатся в танце, убыстряя и замедляя шаг. Стихи, которые еще не слышны никому. Стихи, которые рождает музыка. Стихи, которые хочется написать. Потому что музыка - внутри...

Ель росла на углу пересечения двух тропинок. Росла давно, неряшливо и несуразно. Это было не пушистое, пахнущее хвоей дерево, одетое в праздничное, дорогое, длинное, бархатное зеленое платье, расклешенное снизу, похожее на высокую пирамиду. Эта Ель была точно девушка-подросток после вчерашнего своего Дня рождения, на котором родители ей объявили, что она теперь взрослая, однако внутри-то она все еще оставалась ребенком, и ей совсем не хотелось переставать им быть. Но у нее, в общем-то, никто не спрашивал об ее желаниях...

Ель была уже довольно высока и, на первый взгляд, казалась взрослым деревом, но ствол ее еще был тонким и хрупким, песочного цвета, с нарастающими на нем, как мужская щетина, маленькими зелеными иголочками, еще совсем не огрубевший и потемневший от прожитых лет. От сильного ветра Ель гнулась, отклонялась в сторону и порой даже могла сломаться из-за своей неуклюжей высоты. Отяжелевший подтаявший снег поздней зимы тоже мешал ей узнать, как сохранить свое равновесие. Ее ветви не были столь могущественны и огромны, как крылья орла, чтобы она могла ими маневрировать, как пилот боевого истребителя среди вражески изменчивых сезонов погоды. Ель росла, ничем особым не выделялась, пыталась привыкнуть к своему новому повзрослевшему состоянию, но ей это никак не удавалось: то ветви были слишком короткие, то корни слишком глубокие, то иглы не совсем длинные и зеленные. Каждый год ей что-то не нравилось в своем состоянии и облачении, и она постоянно чувствовала себя все тем же Ельчонком-подростком, которым уже давным-давно должна была перестать быть, но почему-то не переставала. Со стороны наблюдающих, она была самой обычной Елью, неприхотливой в своих желаниях и потребностях, и вполне довольной своим местом под солнцем и участью. Никто не знал, сколько ей было лет, а может, и не помнил, а может, и не хотел помнить. Она была без возраста, без особой красоты и одаренности. Ель просто росла вверх, и большего ей было не надо.

Рядом с Елью, так же давно, а может, и чуть позже или раньше, рос несколько раз подмерзший и пересаженный несчитанное количество раз, стойкий, как оловянный солдатик, из-за непрекращающихся смен своих гарнизонов, всегда улыбающийся своими ярко-желтыми острыми и нежными лепестками, длинный и худостебельный, под стать своей соседке, Золотой Шар. К нему мало кто относился серьезно, и своим вниманием его тоже не баловали. "Что с него взять-то? Выживет, значит, выживет..." - кто-то как-то сказал, проходя мимо.  Однако меня он всегда привлекал своим солнечным соцветием, похожим на парик свободолюбивой Анжелы Дэвис, белокурые локоны неповторимой Мерилин Монро и остриженную голову воинственной Жанны д'Aрк. Цветок Золотого Шара – будто само солнце в руках, сама свобода, которая так близка, но до которой нужно еще и дотянуться, вставая на цыпочки и протягивая к ней свои руки.

Золотой Шар рос, делясь своими корнями и расширяя все больше и больше круг своего нового гарнизона, расселяя своих бравых отпрысков все дальше и дальше от себя, осваивая потихонечку собой заброшенные и никому не нужные земли. Цвел, привлекая меня своей солнечно-медовой радостью, которой так и хотелось коснуться и улыбнуться ей. А больше никаких особо выдающихся поступков Золотой Шар  не совершал и наполеоновских планов в себе не вынашивал. Он просто рос и цвел около Ели и был доволен тем же.

Пока однажды, когда лето уже паковало свои чемоданы, выгадывая, на какую электричку по расписанию ему бы успеть, я, взяв с собой свою черную коробочку с таинственным и волшебным механизмом, не пошла попробовать уговорить его остаться у нас еще хотя бы на пару недель... Я шла длинной тропинкой, чтобы потом свернуть с нее и по пути заглянуть на огонек всегда горящего для меня Краснощекого Орешника, который, как великий акробат, всегда готов исполнить передо мной свое непревзойденное сальто. Я шла, и оставшиеся два шага до поворота с тропинки почему-то мной не были сделаны. Головокружительный солнечно-медовый поцелуй Золотого Шара остановил меня. И я, предательски забыв о своих намерениях, осталась стоять, как мне казалось, несколько минут около не стесняющегося целовальщика. А Краснощекий Орешник все так же продолжал верить в меня и ждать, тренируя своя вестибулярный аппарат.

Неожиданно для себя я вдруг услышала музыку, которая доносилась легким ветерком откуда-то из глубины разросшегося куста Золотого Шара. Она была еле слышна, но ее легкая и воздушная мелодия была для меня удивительна и нова.  Мне хотелось вслушиваться в каждую нотку этого диковинного произведения, запомнить ее и не отпускать. Но я не могла. Мелодия звучала, проникая в меня, и исчезала, оставляя на моих губах лишь еле заметную улыбку. Я не могла поймать музыку. Музыка поймала меня. И не отпускала.

Продолжая вслушиваться в замысловатый такт мелодии, мне вдруг показалось, что Золотой Шар чуть-чуть отклонился в сторону, потом в другую сторону, потом снова отклонился, а потом еще и еще. Он как будто слышал ту же самую мелодию, звучавшую в моих ушах, и танцевал под нее, колыхая на ветру своими медовыми лепестками, точно флагом забытого корабля. Золотой Шар танцевал. Но как будто предлагал не мне свой танец. Его мягкий и ласковый взгляд был направлен на его соседку Ель. Он смотрел на нее пленительно и, повернув свою ветку тыльной стороной, как влюбленный кавалер, приглашал ее на танец под музыку, которую слышала и я... Ель же, погруженная в какие-то далекие раздумья, вдруг моментально из них вынырнула, точно поплавок удочки  от ушедшей с крючка рыбёшки, и тотчас приняла заявленное приглашение, не успев даже понять, рада ли она ему или совсем не рада... Золотой Шар обвил своими длинными ветками тонкий и молодой ствол своей партнерши, великолепная музыка продолжала звучать, завораживая мой слух своим невообразимо легким мотивом, и танец совсем не подходящей друг другу пары начался.

Легкое покачивание, мощный поворот, убыстрение ритма, надрыв, плавное движение - все это мне напомнило то самое Аргентинское танго: горячее, как солнце, и страстное, как любовь; в котором он, влюбленный  кавалер, Золотой Шар, как настоящий мужчина, брал на себя все, и вел свою партнершу Ель по только ему начертанной сердцем линии танца, побуждая ее на движение, обманывая, рискуя, любя ее, владея ею, но не останавливаясь, не переставая, не давая намека на конец, не оставляя секунды на сомнения - ей же! Ель! Ель... Ель не умела танцевать танго. Так же, как и не умела танцевать все остальные танцы на свете. Да и слышала ли она ту самую неповторимую музыку, которая исходила из глубины Золотого Шара?.. Которую слышала я и слышал - он. Я не могу сказать, я не знаю, и узнать об этом мне не представилось возможности. Но эта неумелость в танце и небоязнь признаться в ней не только себе, со своей непотерянной детской непосредственностью, совсем не сыграли с Елью злую шутку. Напротив. Она не старалась казаться лучше, чем она есть. Она была собой, такой, какая она - есть. Она не побоялась полностью отдаться в танце Золотому Шару, позволить вести ее, задавать ей ритм движения, быть слабой, беззащитной и простой. Женщиной. Она не сопротивлялась ему. И Золотой Шар все больше и больше воодушевлялся своей партнершей, влюблялся в нее, желал ее, несмотря на то, что и парой они, казалось бы, не могли быть.

Они танцевали свое танго, непохожее на чье-либо еще. Иногда мне казалось, что Ель стояла неподвижно и даже не смотрела на своего неустанного партнера – Золотого Шара. Он же, не жалея себя, укутывал Ее покалывающий ствол в листву своих объятий, прижимался к ней свой цветущей медово-солнечной лепестковой головкой и долго не отпускал ее. Она не могла долго оставаться равнодушной к нему и будто по наитию неумело прикрывала его своими колючими ветками, точно пучеглазая лесная сова своими большими, теплыми и мягкими крыльями своих маленьких птенцов в гнезде. Потом мне снова казалось, что они стоят отдельно друг от друга и их жаркое танго вот-вот закончился. Как вдруг через мгновение набегала новая волна нестесненных движений, двусмысленных взглядов, страстных прикосновений, тайных желаний... Они не хотели останавливаться. Музыка продолжала звучать, и звучала еще громче, развивая свой композиционный замысел, точно спелое яблоко наливалось своим сладким соком под летним палящим Солнцем.

Казалось, это была любовь к музыке, к солнцу или друг к другу... Я снова не знаю. Они танцевали танго, и им нравилось это независимо от их умения или неумения. Они танцевали. И кто знает, был ли этот танец красив, как чертенок, или некрасив, как он же. Просто музыка звучала откуда-то из глубины. Была легка и красива, как лето, которое я пошла уговорить погостить у нас еще пару недель. А может, и больше, если оно захочет. И лето решило остаться, бросив свои чемоданы на опушку леса, вдохнуло полной грудью глоток прохладного воздуха, зажмурилось, расправило плечи и пошло хозяйничать по своим необъятным угодьям, чуть приподнимая свое невесомое цветочное платье. И я была рада ему так же, как и оно улыбалось мне.

Музыка продолжала звучать, и мне не хотелось никуда уходить, никого останавливать. Прекрасные танцоры продолжали начатое. Но я не могла ухватить музыку, удержать ее, унести и показать кому-то. Никто ее не слышал, кроме нас. Музыка была нашей. И сердце, открыв все свои двери, окна, ставни и форточки, пустило в себя музыку, словно живительную влагу, как дождь, как птицу, как любовь, чтобы наполниться ею, согреться и взлететь, даже если этот полет никто не увидит. Никто не услышит музыку, никто не поймет любовь. Даже если завтра Ель, снова превратившись в подростка-Ельчонка, не оглянется на своего соседа Золотого Шара, а тот не вспомнит о ней, командуя своими бравыми отпрысками, и не услышит музыку, звучавшую откуда-то из его глубины, сегодня нужно было прожить день так, как он был прожит. Сегодня - стоило танцевать то самое Аргентинское танго, под музыку, которая исходила изнутри и уходила никуда, которую не услышал никто другой, которую никто не поймет. Но музыка была внутри, и ради этого стоило жить этот день лета, которое решило остаться...