Глава двадцать первая

После завтрака. В Гнезде.

      «Время улетать в никуда» — сообщает мне надпись на грязном зеркале туалета. Вензель последней буквы «а» превращается в галочку птицы. Очень хочется пририсовать птичке дополнительных попутчиц, но у меня нет с собой чёрного маркера.

      Художественное вдохновение исчезает при взгляде на своё отражение. С той стороны зеркала на меня смотрит окровавленный монстр.
Эта окаянная поперечная царапина на губах не подружилась со столовским омлетом и снова лопнула. И вот сейчас, сколько бы я не умывалась, кровотечение не останавливается.

      Выхожу из туалета прямо в круг собравшихся колясников.

      — Мама Зо! Ты только что сожрала чей-то труп, а с нами не поделилась? — спешит уточнить Дорогуша, снимая с головы свою неизменную шляпу. — Мир праху попавшего под раздачу.

      — Судя по кровище на губах и зубах, труп отчаянно сопротивлялся. Это наша вечная ошибка — недооценивать недобитость потенциального обеда. Мы его кушать, а он нам — шеи сворачивать. Поэтому мы все… такие уязвимые! — вздыхает Ангел. Закатывает глаза и начинает слезливо всхлипывать над собственной последней фразой.

      — Помалкивай, «уязвимый», — с сомнением осекает его Бабочка и тут же переводит для меня: — Это были слова сочувствия.

      — Я так и поняла, — усмехаюсь я и снова морщусь. — Умф! Говорить больно… Спасибо, ребят.

      Конь стоит поодаль от колясников и нервно бьёт копытом. Как только наши взгляды пересекаются, он поджимает губы.

      — Ты меня не простишь, я знаю, — наконец, говорит он, в момент, когда я прохожу мимо.

      — За то, что ты меня изуродовал? — уточняю я из-под ладони с окровавленной салфеткой у рта.
Конь виновато опускает гривастую башку. Невесело усмехается.

      — Я, получается, наказал самого себя. Думаешь, мне самому не стрёмно каждый день смотреть на свои «труды» у тебя на лице? Смотреть и понимать, какое я, на самом деле, дерьмо?

      Слова главного бандерлога Третьей заставляют меня остолбенеть. Удивлённо оборачиваюсь. Мгновенно нахожусь с ответом.

      — Да ладно тебе. Это жизнь. Третья быстро впечатала мне в табло свой штамп собственности, не успела я толком у вас освоиться.

      — Не «у вас», а «у нас», — тут же поправляют меня слушатели.

      — Я даже загордилась немножко. Но, должна признаться, это было очень больно.

      — Ну чё ты сразу «табло"-то? Лицо, — бубнит Конь, продолжая трясти опущенной гривастой башкой.

      — Какая сентиментальность! — не выдерживает Дорогуша, подъехавший к нам ближе всех. Смеётся фальцетом. Неприятно и жутко. — Короче, в стае — стайные порядки. И Зо, и все мы об этом помним. Поэтому, — Дорогуша смотрит на меня прорисованными синяками вокруг глаз, — могла бы и поделиться съеденным трупом.

      — Да тебе полтонны косметики из Наружности притащили и новые цвета мулине! А тебе всё мало?

      — Зависть, Ангел, плохое чувство.

      — И кто это тут завидует? Я? Я?! Ты на себя сначала посмотри!

      — А вот и посмотрю! И оранжевая помада тебе не идёт!

      — Да что ты говоришь?

      — Опять началось… — обречённо вздыхает Бабочка.

      — Мальчики, только не деритесь! — успеваю пискнуть я.

      Приготовившиеся к петушиным боям падальщики одновременно оборачиваются. Оба оскорблённо кривят физиономии.

      — Мы, по-твоему, похожи на бандерлогов? — с вызовом уточняет Дорогуша.

      — А чё логи-то сразу? Чё логи? — тут же отзывается Пузырь, приехавший поддержать Коня.

      — Проснулся, бандерложья твоя морда! — фыркает Ангел.

      — Я, между прочим, вообще молчал! Харэ гнать-то, да? — начинает заводиться Пузырь.

      — ЗАТКНИТЕСЬ! — прилетает из-под потолка, и стая мгновенно затихает.

      Девочки-птички, безмолвно наблюдающие за потоком эмоциональных реплик, почему-то победоносно заулыбались.

      — Вы сегодня очень шумные, детки, — продолжает говорить Вожак уже другим, спокойным голосом. — Радость пришедшего к Коню раскаяния следовало бы встретить менее помпезно. Существует опасность нового приступа агрессии, и тогда нынешнее покаяние в грехах перестанет являться таковым. Нехорошо.

      Слова о покаянии в грехах, сказанные с лихорадочным жёлтым огнём в глазах и неприятной острозубой улыбкой, прозвучали угрожающе и зло.
Кем возомнил себя Папа Птиц? священником? Каким-нибудь свидетелем Иеговы?

      «Псих! — с досадой подумала я, и тут же мне стало ещё досаднее. — Да и я тоже ничем не лучше».

      Беседа за тарелкой пшённой каши опять стала казаться нереальным сном, каким-то моментом из параллельной жизни. О чём-то личном, о каком-то особенном отношении к себе со стороны Вожака не возникает и мысли. Всё внимание Стервятника принадлежит многочисленным фанаткам. Ради них он даже соизволил спуститься со стремянки, — чтоб лично поздороваться с каждой из девушек.

      Стая разлетается по углам Гнездовища. Колясники и ходячие отвлекаются на свои дела.
Дракон, Дронт и Гупи затеяли партию в покер. Красавица терзает соковыжималку, сверяясь с рецептом из подаренной книги. Слон самозабвенно сосёт игрушечного жирафа. Я всё ещё унимаю сочащуюся из царапины кровь.

      Неожиданно активизируется чужой голос у меня в голове:

      «И тебе Дом подарил кровавую улыбку монстра».

      — Разве есть ещё кто-то? — удивлённо спрашиваю я. Но ответа в голове так и не звучит. Голова сама собой поворачивается в сторону Папы Птиц, будто кто-то невидимый заставил меня на него посмотреть. Я опять не вижу Тени за его плечом. Не при свете дня.

      Пожимаю плечами. Улыбочка у Стервятника, конечно, не ахти, но никакой кровищи там не наблюдается. А вот у меня…

      Продолжая вслушиваться в звуки соковыжималки, я вдруг вспоминаю о начатом стихе для Красавицы и Куклы.
Я совсем забыла про него! Начала писать сотню лет назад и за всё это время не продвинулась дальше двух начальных строк.

      «Вот этим-то я сейчас и займусь,» — определяю я для себя и лезу в пакет с тетрадями, — где-то там завалялся мой поэтический черновик.

***



В коридоре.

      «Не запрещайте людям думать о любви!» — читаю я первую строку у себя в черновике. Мысли от Красавицы и Куклы уходят к Лорду и Рыжей. Как бы я хотела попросить чайку Джонатан «не запрещать» мне…

      Знаю, мне давно уже пора распрощаться со своими пустыми мечтами. Лорд, моя сердечная зазнобушка, мой придуманный рыцарь без страха и упрёка, всё равно никогда не будет моим. Никогда не обнимет. Никогда не поцелует — хотя бы в щёчку. Никогда не накормит переслащенной кашей собственного приготовления.

      От последней мысли почему-то стало как-то совсем кисло, и я поспешила стряхнуть с себя навязчивые сравнения. Я не собираюсь проводить параллели между тем, о чём мечтается, и тем, что есть!

      «Всё равно меня никто из них не любит,» — невесело подытоживаю мысленные полёты фантазий и углубляюсь в написание стиха.

      — Зо! Как здорово, что я тебя нашла! — Русалка выдёргивает меня из потока рифм, символов и фразеологизмов. — Удели мне минутку.

      — О, привет! — улыбаюсь я и тут же прикладываю салфетку к губам. — Извини, не могу улыбнуться шире.

      — Бедненькая. Тебе, наверное, очень больно. Табаки шутил, комментируя, как ты насмерть загрызла омлет в столовой, прокусив ему главную кровеносную артерию. Но теперь-то я понимаю…

      Над словами Табаки хочется смеяться. Русалка вновь тотчас зажигается как солнечный зайчик.

      — А ведь я к тебе не просто так подошла! — таинственно сообщает она, и колокольчики в её волосах подтверждают сказанные слова серебряным звоном. — Зацени рукоделие! Прости, что так задержалась. Сама не ожидала, что провожусь с задумкой столько времени. Но я всё-таки это сделала! Прими в подарок, от всей души.

      Продолжая загадочно улыбаться, Русалка открывает свою холщовую сумку, перекинутую через плечо.
«Make love not war!» — сообщает мне надпись с лицевой стороны сумки.
«Чудо произойдёт» — отвечает бордовыми буквами вышитая надпись с тёмно-синего палантина.

      — Ну? Подарок удался?

      — Это мне?

      — Тебе, конечно! — нежно смеётся Русалка и тут же грустно вздыхает. — К сожалению, у меня не нашлось чёрной ткани, а только тёмно-синяя. Но я уверена, это не нарушит общей гаммы настроений у тебя в Гнезде. А фразу мне подсказал Табаки, опять же. Он был очень настойчив в своём мнении, и в итоге я согласилась. Получилось весьма жизнеутверждающе. Ты не находишь?

      — Нахожу… Спасибо.

      — Тебе не нравится, — расстраивается Русалка. — Я же вижу. Ты даже в лице изменилась.

      — Русалка, — невесело говорю я, — твой подарок потрясающий, правда. Сразу видно, как много труда и вдохновения ты в него вложила. Но вот за эту фразу птицы меня сожрут.

      — Почему ты так считаешь?

      — Потому что «чудо произойдёт» звучит непростительно оптимистично, в то время как в Гнездовище царит траур. Птицы сочтут это насмешкой и поспешат меня проучить… А я не хочу отправиться к праотцам раньше времени.

      — Глупости какие! — дёргает плечом Русалка, и на её детском личике появляется необъяснимая уверенность и решительность. — Каждый имеет право на самовыражение. Траур — это состояние души, а не стиль одежды или надпись на подаренном палантине.

      — Думаю, нашему Вожаку этого не объяснить.

      — Так тебе всё-таки нравится мой подарок, но ты боишься реакции Стервятника?

      — Да.

      Русалка уже не расстраивается и снова смеётся:

      — Так значит, дело только в этом? Ты боишься не угодить вашему Папе? Если так, давай я поговорю со Сфинксом. Они с Большой Птицей — друзья. Думаю, он сможет на него повлиять. Я даже больше чем уверена, после ты стопроцентно получишь разрешение.

      От жизнерадостных улыбок Русалки настроение скатывается в полномасштабный пессимизм. Эта девочка-рыбка настолько уверена в своём парне, что ни на минуту не усомнится в его героизме и благородстве. Зачем мне переубеждать её в этом? Зачем мне ставить её перед фактом: Сфинкс остро недолюбливает меня и палец о палец не ударит за меня перед моим Вожаком? Тем более, что пальцев как таковых у него и вовсе нет.

      — Да. Я поговорю с ним. Так что бери и смело надевай. Сфинкс присоединяется к нашей команде дарителей.

      — Русалка…

      — Мне будет очень приятно увидеть, как ты пройдёшь по коридору, и края нашего палантина будут лететь у тебя за спиной. Совсем как крылья. Как крылья, Зо! Как у настоящей птицы! По-моему, это здорово!

      От Русалки пахнет сладким водным запахом. Вдыхая в себя воздух её присутствия, я представляю себя в утреннем тумане цветущего луга. Мир пробуждается от сна… защебетали первые рассветные птахи… влажно, зябко, и, в то же время, радостно. Душа встречает новый день, жадно впитывает в себя жизнь и признаётся в любви всему Миру…

      — Обещай мне, что будешь его носить.

      — Обещаю.

      Разговор окончен, пора расходиться по своим делам. Но тут Русалка замечает тетрадь у меня в руках и, как любопытный котёнок, интересуется:

      — А что ты собралась писать, если не секрет? Не говори мне, что это тоже «стукаческий дневник».

      — Нет, что ты. Это я так… Дописываю стих для Красавицы и Куклы. Неделю назад ещё начала, и вот только теперь вспомнила.

      — Ой, как здорово! — с восхищением ахает Русалка и тут же пылко хватает меня за руку. — Мама Зо! Зо-Зо-Зо-Зо-Зо, а мне напишешь? Пожалуйста!

      Пока я удивлённо моргаю глазами, Русалка продолжает:

      — Я очень тебя прошу! Напиши, пожалуйста, о Сфинксе и обо мне. Я буду тебе так благодарна!

      Девочка-рыбка смотрит на меня по-детски широко распахнутыми умоляющими глазами, и мне хочется обнять её со всей немыслимой материнской нежностью. Восторг, с которым она просит меня о стихотворении, заряжает меня невероятной энергией и моральным подъёмом.

      — Я обязательно напишу для вас стих. Даже не один. Могу поклясться в этом, — уверенно отвечаю я.

      — Какая же ты замечательная! — радостно восклицает Русалка и бросается меня обнимать. Я с головой ныряю в её обалденные волосы.
Кажется, жизнь опять наладилась и заиграла новыми яркими красками.

      «Чудо произойдёт»

      Придётся пойти на риск и сообщить об этом всем обитателем Гнезда.

      Задумчиво бреду вдоль коридора, уже завёрнутая в подаренный палантин. Остро жалею, что не взяла лилейник с собой. Тяжесть его горшка в руках дарит чувство защищённости и поддержки, а за широкими листьями всегда можно спрятаться от нежелательных взглядов.
Хочется скорее добраться до Третьей, вытерпеть раздачу по поводу коварной надписи на подарке и, если Слонёнок позволит, схорониться от всего мира под одеялом. Хочется посидеть в безмолвной темноте, а потом выскочить из убежища и сообщить Красавице новость: я всё-таки написала стих для него с Куклой. От всего сердца, с искренним пожеланием любви и счастья. Ведь любить, на самом деле, это прекрасно. Даже если любовь безответна.

      «Но, может быть, когда-нибудь мне тоже повезёт», — мысленно вздыхаю я.

      «Ты дальше собственного носа не видишь, жалея себя,» — говорит мне моя шизофрения.

      — Ты бы лучше действительно с математикой помог! — капризно отвечаю я посторонним мыслям в голове и решительно шагаю обратно в Гнездо.

      Среди общих надписей стен подозрительно активизировался рой рычащих букв. Я стала натыкаться на вездесущее «R1» буквально на каждом шагу. От мыслей о Чёрном Ральфе настроение опять портится. Чуть позже оказывается, что это был сигнал. Нехорошее предчувствие встречи с воспитателем в точности сбывается, стоило только завернуть в коридор второго этажа.

***



Разговор с Р Первым.

      — Значит, ты теперь новый летун Дома? — вот так, без лишних приветствий, уточняет Р Первый, восстав передо мной тенью святой инквизиции.

      Губы поджаты. Взгляд коршуна. Рука опирается на стену. Пальцы перетирают не выкуренную самокрутку. Вся поза Чёрного Ральфа с его показательной расслабленностью говорит мне о том, что нас ждёт обстоятельный долгий разговор, и уйти от него мне не удастся.

      — Нет. Я не летун.

      — Прям так категорично? Птицы о тебе иного мнения.

      — Значит, они ошибаются.

      — Разве? — Ральф отклеивается от стены и расслабленной походкой приближается ко мне. — Поразительная самоуверенность! Даже нечего возразить.

      — Так вы и не возражайте, — тихо отвечаю я, зябко кутаясь в палантин. Мне неприятен этот разговор. Мне неприятен этот человек. Его попытки включить обаяние передо мной не приносят нужного результата. Это чревато новой вспышкой агрессии.
Замечаю скапливающуюся толпу зевак.

      — Допустим, я не буду возражать, — идёт на попятную воспитатель. — Добрые четыре часа в Наружности провела ты, а не я. Тебе это ни о чём не говорит? По-моему, всё очевидно: ты слишком наружная для Дома. Тебя нужно чаще выгуливать за его пределами. Это пойдёт тебе на пользу.

      — Я и без вас разберусь, что мне на пользу, а что нет, — отвечаю я чуть слышно. — Лес не сравнить ни с чем.

      — Лес? — с ударением переспрашивает воспитатель. — Да ты хоть знаешь, что это такое?

      — Да, Р Первый. Знаю.

      Чёрный Ральф смотрит на меня с неподдельным изумлением. Он будто оглушён моими словами.

      — Под дурью там оказалась или сама?

      — Не вашего ума дело! — гавкаю я в ответ, взбешённая бестактным вопросом. При этом снова ощущаю, как лицо превращается в клюв.

      Ральф заметно злится от моей грубости, но сдерживается. Продолжает изображать своё адское дружелюбие.

      — Ладно, закрыли тему. Что ты тащила в своих мешках? Твои покупки следовало бы проверить, как на таможне.

      — Подарки.

      — Для подарков сейчас не Новый год.

      — Мне не нужна официальная дата, чтоб сделать ребятам приятное.

      — Это Длинная Габи делает ребятам приятное. А ты лишь заискиваешь перед стаей, чтобы тебя не побили в очередной раз, — комментирует Р Первый. — Смотрю, в копеечку тебе обходится твоя безопасность.

      — Для моей безопасности и в Стае, и в Доме вообще-то существуете вы. Я очень рассчитываю на вашу бдительность и бесспорный авторитет.

      — Тогда укороти себе язык! — обрушивается Ральф и опять трёт переносицу. Вставляет самокрутку в зубы. Закуривает. Выдыхает дым прямо на меня. — Как там Рекс?

      Вот теперь настала моя очередь удивляться.

      — Понятия не имею, — отвечаю я. — Вы воспитатель, вы и должны знать. Пойдите сами у него спросите.

      — Хватит включать дуру! Я задал тебе вопрос, и ты прекрасно знаешь, какой ответ я хочу получить. Не заставляй меня снова лезть к тебе в сознание.

      — Мне нечего вам сказать.

      Ральф пускает новую струю дыма и усмехается, наблюдая, как я закашливаюсь.

      — Что ж, — неожиданно сдаётся воспитатель, — не хочешь говорить — не надо. Спросим у более разговорчивых людей. У вас же теперь «личная жизнь» прогрессирует, как я понял.

      — Моя личная жизнь вас не касается.

      — Касается, — припечатывает Ральф. — Кстати, прими добрый совет. Ты бы обратилась к паукам за помощью. У тебя опять кровь по физиономии течёт. А подобие «заячьей губы» очарования тебе не добавляет.

      Воспитатель усмехается и уходит с уверенностью триумфатора. Обмен неприятностями состоялся, и я на этот раз проиграла.

      Под взглядами перешёптывающихся свидетелей нашего разговора, я продолжаю путь обратно в Гнездо.

      Вопрос Ральфа о Вожаке несколько озадачил меня. Что хотел услышать Р Первый? Какая правда ему нужна? Пожимаю плечами и снова кутаюсь в палантин.

      — Чудо поизойдёт… чудо произойдёт… чудо произойдёт, — слышу шепотки за спиной.

***



В Гнезде.

      Я долго держалась, целых пятнадцать минут, а то и больше. И палантин за это время успела убрать, и лилейник полить, и даже подмести полы.

      — Вы слышали? Р Первый нашу Маму Зо заткнул.

      — Давно пора.

      — Да уж, сразу такой деятельной стала!

      Девочки-птички перебрасываются колкими фразочками, будто бы специально играя на моих нервах. Пользуются отстутствием вожака, чтобы продемонстрировать мне своё презрение. Я, по их мнению, по-прежнему нахожусь на привелегированном месте. Каждая из них считает себя более достойной права жить в Гнезде. Они день назад мерзко улыбались и шушукались, услыхав про наказание для меня, и были неприятно удивлены после моей поразительной живучестью. Сейчас же, угадав моё угнетённое состояние после разговора с воспитателем, девочки-птички готовы ликовать. Я получила по заслугам.

      Оправдываясь сама перед собой, мол, от неприятного человека и следовало ожидать неприятностей, я стараюсь изжить из себя полученную порцию негатива. Я опять стараюсь убедить себя, что я — не мусорное ведро. Но именно им сейчас себя и ощущаю.

      Каждой девочке, от мала до велика, нужно получать комплименты, нужно слышать от окружающих, что она — красивая. Это залог её уверенности в себе, залог её силы. Едкое напоминание от Р Первого о моём увечье, в котором рваная рана стала «заячьей губой», мгновенно свело всю мою уверенность к нулю.

      Как главный хранитель порядка в Доме, как самый брутальный мачомэн, по мнению его фанаток, Ральф мог бы и не говорить мне подобных бестактностей. Но он сказал. Мастерски унизил и сделал вид, будто бы не заметил этого. Заткнул грубиянку. Постарался… Браво, Р Первый!

      Вместо того, чтобы забраться под одеяло, я вновь закрылась от всех в туалете. С силой тру себе лицо холодной водой, будто отмываюсь от ядовитых плевков. Но смываю с себя только кровь, макияж и жгучие слёзы уязвлённого самолюбия.

      — Мама Зо. Ну чего ты? Ну… не плачь, — в дверях туалета топчется Слон. Хочет подойти и, в то же время, не решается. Оборачиваюсь на него, жалкая и зарёванная. Малыш открывает объятия, и я поддаюсь сентиментальному порыву.

      — Не плачь, — гнусит Слонёнок. начиная опасно кукситься следом за мной. — Ты хорошая. Не плачь!

      Не зная, как ещё выразить чувства, малыш обнимает меня всё крепче и крепче. Я не отстраняюсь. Эти объятья спасительные для меня.

      — Нет, я не понял, а что случилось-то? — в открытые Слоном двери туалета въезжает Пузырь. Следом за ним — Ангел и Бабочка. Оборачиваюсь на них, и трое колясников в один голос выдают:

      — Ой!

      — Это уже не передоз Наружностью. Это уже Чёрный Ральф, — включает Ангел свою убийственную проницательность.

      — Отмстил, с*ка. К гадалке не ходи! — догадывается птицелог. — А вроде не злопамятным казался, весь такой мужик-мужик из себя…

      — Со здоровой долей собственных бзиков, — эхом подытоживает Бабочка. — Как говорится, не тронь г*вно — оно не завоняет.

      — Да что ж в, конце концов, произошло-то? Зо, может объяснишь? — не выдерживает Ангел.

      И меня хватает на короткую фразу:

      — Нервы сдали.

      — Бывает! — оптимистично вздыхает Пузырь.

      — Так. Стоп-стоп-стоп. Нервы просто так не сдают, — Ангел подъезжает ближе.- Р Первый опять тебе угрожал, да? Господи, неужели он даже смел вновь на тебя замахнуться?!

      — Нет, — вздыхаю я, отпуская Слона из объятий. — Просто поговорили с воспитателем с обоюдной прямолинейностью, и мне посоветовали подкорректировать мою внешность.

      — А что не так с твоей внешностью?

      — Я — уродина, — признаюсь я и опять начинаю реветь.

      — Приплыли.

      — У-у-у-у-у, я в этом не участвую, — бандерлог тут же берёт самоотвод. Обращается к двум другим колясникам: — Девочки, это по вашей части. Слонёнок, ты давай-ка тоже рули на выход. Тут твоей Маме Зо мозги вправлять будут.

      — Да-да. Будут, — зловеще скалится Ангел, заметив, как я вся съёжилась и напряглась.

      — Да не трусь ты, — не выдерживает сердобольный Бабочка. — Не поколотим.

      Я присаживаюсь на край раковины. Продолжаю всхлипывать и вытирать слёзы. Ангел и Бабочка в одинаковом жесте складывают на животах лапки.

      — Зо, — веским тоном бывалого начинает Ангел, беспрестанно закатывая глаза, — ты уже не первый день живёшь в Гнезде и могла бы сама заметить: в Третьей не принято сыпать хвалебными дифирамбами направо и налево. Обидные слова имеют свойство запоминаться, а приятные — обесцениваться. Каждый пернатый об этом помнит. Поэтому, здесь, в Гнездовище, комплименты друг другу кроются не в словах, а в поступках.

      — Только не путай их с чувством долга или вины. Разница всё-таки есть, — вставляет своё слово Бабочка.

      — Если ты переживаешь из-за того, что до сих пор никто не сказал тебе: «Мама Зо, ты очень красивая», то, спешу сообщить, переживать ты будешь ещё долго, — продолжает Ангел. — Тебе никто этого не скажет. Никогда. Но!

      Ангел и Бабочка снова переглядываются.

      — Но, — Ангел выдерживает многозначительную паузу и напускает таинственности в голос, — птицы, опять же, НИКОГДА не будут петь песен некрасивого человека. А насколько я помню, твою «Рано или поздно» мы спели в первый же день.

      — Понимаю твой намёк. Этот комплимент оправдывется тем, что в первый день мне ещё не успели пропороть губы шпорой. А теперь, с разодранным ртом…

      — Ты говоришь глупости! — вдруг резко обрывает меня Ангел. Опять возвращает на место свои глаза и погружается в глубокое молчание.
Бабочка смотрит исподлобья и тоже молчит.

      Внезапная тишина становится гнетущей.

      Я вдруг понимаю, как это, оказывается, страшно — когда в Гнезде замолкает Ангел.

      «Говори! Пожалуйста! Пой, плачь, поясничай — только не молчи! Я должна тебя слышать! » — хочется закричать мне. Между тем, тишина всё длится и длится. Это становится невыносимо.
Будто меня пытают.

      После долгого молчания, Ангел наконец заговаривает, но каким-то другим, хриплым, не своим голосом.

      — Насчёт разорванных ртов тебе следует обратиться к Папе. Он не любит об этом говорить. Хотя ему-то точно есть, что сказать.

      — Только не говорите мне, что и Чёрного Ральфа это тоже касется.

      — Напрямую, — отвечает Бабочка.

      Какое-то время я пытаюсь унять охватившую меня тревогу. Срабатывает инстинкт самосохранения: не лезть не в своё дело, не докапываться до подробностей того, что мне знать не положено.

      Ангел и Бабочка оставляют меня одну. Плакать резко расхотелось. Всё, что я хочу на данный момент — чтобы никто не увидел моего зарёванного лица.

      Воспитатель видит во мне монстра и общается со мной именно как с монстром, которого нужно укротить. То, что я человек и тоже имею право на уважение к себе, Р Первый даже не вспомнит. Но обо всём об этом я ещё успею подумать в течение оставшегося дня.

      «Нам остаётся надеяться и молиться, что его осенит сменить свои жёсткие методы приручения на более мягкие», — вспоминаются слова Вожака.
Горько усмехаюсь.

      Надежды и молитвы напрасны. Р Первого не осенит.