Таланты и поклонниики. Алтайские вариации

1. В лихие девяностые у нас на Алтае издательском кооперативе верховодил будущий местный олигарх Муравьев (он, к счастью уже умер, поэтому можно обойтись без псевдонимов). Это издатель зазывал с широкой душой к себе начинающих авторов: наше де издательство открыто новым именам, у нас де внимательный и квалифицированный редакторский коллектив, ну и вся херня в том же духе. Неизбалованный, особенно в провинции автор, ринулся туда, авось что-нибудь да в самом деле как-нибудь.

Как-нибудь и оказалось. За все время существования кооператива так ни один автор оттуда и не шагнул в печать (за исключением тех, что немилосердно издавались за свой счет на поганой бумаге и даже без корректорской правки). Зато появилось несколько сборников и рассказов и стихов этого будущего олигарха, которые ко всеобщей оторопелости были составлены из присылавшихся рассказов. Несколько обиженных авторов сунулись в суд, но их даже на порог не пустили, то есть физически не стали даже дела заводить: они приносят заявление, а его у них не принимают. То что их противником был олигарх, не имело никакого тогда значения, ибо олигархом-то он был будущим, а тогда простым кооператором.

Все же мой друг Володя Марченко проявил настырность и сумел добиться у суда рассмотрения своего дела. И оказалось, что предъявить ему в защиту своих авторских прав нечего. Ну принес он отпечатанный на машинке экземпляр. Так его в суде на смех подняли: он отпечатал его за свои деньги у той машинистки, которая работала в том издательском кооперативе. И у олигарха был точно такой же экземпляр того же самого рассказа, отпечатанный на той же самой машинке, даже и без следственного эксперимента все было ясно как день.

К несчастью, Володя ранее напечатал этот рассказ в местной "Правде". И это продлило его агонию. Сам он жил в районе и попросил сходить в редакцию меня. Мне там рассказ не дали: переписывай мол, если хочешь. Во-первых, на такой подвиг даже ради дружбы я не был готов, в во-вторых, что значила бы моя копия? Я ее точно так же мог бы переписать и из удостоверенного силой печатного слова сборника олигарха. Все же я записал номер газеты, где был опубликован володин рассказ. Но дело в том, что он в газете в свое время дал его не под своим именем, а под псевдонимом, и в суде ему открытым текстом сказали: "Может будущий олигарх и вор, но это никак не доказывает, что этот рассказ твой. Он может с таким же правом утверждать, что это именно он печатал под этим псевдонимом".

Короче, в этой истории право копирайта без особых хлопот нокаутировало право автора: посчитав автором того, на стороне которого был копирайт.

2. В. Короленко как-то заметил, что история Хлестакова "в тысячах живых снимков повторяется ежегодно, ежемесячно , чуть не ежедневно по всему лицу русской земли". Вот один из свежих примеров. Есть такое издательство Ивана Лимбаха. Читаем его credo

Назвать издательство собственным именем посоветовал Ивану Юрьевичу Лимбаху Андрей Битов: существовали же в России издательства Девриена, Маркса, Сытина, Сабашниковых Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: "Ну что, брат Пушкин?" - "Да так, брат, - отвечает, бывало, - так как-то все..." Большой оригинал
Визитной карточкой издательства стали превосходно подготовленные, снабженные обширным научным аппаратом, издания отечественных классиков. Событием отечественной культурной жизни стал выпуск [многочисленных переводов]. Не будет преувеличением сказать, что миссия Издательства Ивана Лимбаха и состоит в том, чтобы нести весть о возможности совершенства -- хотя бы в мире книг и литературы Моих много есть сочинений. Все это, что было под именем... все это я написал... Как же, я им всем статьи поправляю
Книги издательства стали заметным событием культурной, литературной и художественной жизни России. Их отличает продуманность и одновременно неожиданность оформительского решения и редакционного подхода Кажется, все написал, всех изумил... Я, признаюсь, литературой и существую. У меня дом первый в Петербурге: так и известен, дом Ивана Александровича

Почти наверняка составители этого проспекта не читали "Ревизора", но наверняка слышали о нем, и хоть одну из многочисленных экранизаций или постановок да смотрели. Но как-то "Над кем смеетесь, господа, над собой смеетесь" осталось без внимания. И долго еще хлестаковщина будет визитной карточкой одной из сторон русского менталитета.

3. Странная и притягательная штука литературная слава. Слаще меда и денег для многих она. А для богатых порой так они только и воруют похоже, чтобы потом купить на нее славу. Вот как об этом рассказывает Сенека:

[5] Aliud litterarum genus adiutorium admittit Calvisius Sabinus memoria nostra fuit dives; et patrimonium habebat libertini et ingenium; numquam vidi hominem beatum indecentius. (5) Чужая помощь возможна в другой, не в этой науке. Жил еще на нашей памяти богач Кальвизий Сабин. И по богатству своему, и по складу души это был настоящий вольноотпущенник. Никогда не видел я человека столь непристойного в своем блаженстве.
Huic memoria tam mala erat ut illi nomen modo Ulixis excideret, modo Achillis, modo Priami, quos tam bene noverat quam paedagogos nostros novimus. Nemo vetulus nomenclator, qui nomina non reddit sed imponit, tam perperam tribus quam ille Troianos et Achivos persalutabat. Память у него была такая плохая, что он то и дело забывал имена Улисса, либо Ахилла, либо Приама, которых мы знаем не хуже, чем рабов, приставленных к нам с детства. Никакой старик-номенклатор, который вместо того, чтобы вспоминать имена, выдумывает их, не приветствовал граждан до того невпопад, как Сабин - троянцев и ахеян. А хотелось ему слыть знатоком.
Nihilominus eruditus volebat videri. Hanc itaque compendiariam excogitavit: magna summa emit servos, unum qui Homerum teneret, alterum qui Hesiodum; novem praeterea lyricis singulos assignavit. И вот какое средство он придумал: купив за большие деньги рабов, одного он заставил заучить Гомера, второго - Гесиода, еще девятерых распределил он по одному на каждого лирика.
Magno emisse illum non est quod mireris: non invenerat, faciendos locavit. Postquam haec familia illi comparata est, coepit convivas suos inquietare. Habebat ad pedes hos, a quibus subinde cum peteret versus quos referret, saepe in medio verbo excidebat. Чему удивляться, если они дорого обошлись ему? Ведь таких рабов не найти, их готовили для него на заказ. Собрав у себя эту челядь, стал он донимать гостей за столом. В изножье у него стояли слуги, у которых он спрашивал те стихи, что хотел прочесть, - и все-таки запинался на полуслове.
Suasit illi Satellius Quadratus, stultorum divitum arrosor et, quod sequitur, arrisor, et, quod duobus his adiunctum est, derisor, ut grammaticos haberet analectas. Сателлий Квадрат, прихлебатель богатых глупцов, который перед ними пресмыкался и (ведь без того невозможно!) над ними насмехался, посоветовал ему поставить грамматиков сборщиками упавших объедков.
Cum dixisset Sabinus centenis millibus sibi constare singulos servos, 'minoris' inquit 'totidem scrinia emisses'. Ille tamen in ea opinione erat ut putaret se scire quod quisquam in domo sua sciret. А когда Сабин сказал, что каждый раб обошелся ему в сто тысяч. Квадрат отвечал: "Столько же книжных ларей ты мог бы купить дешевле!" Но тот все же упорно считал, что знания каждого из его домочадцев - это его знания.
Idem Satellius illum hortari coepit ut luctaretur, hominem aegrum, pallidum, gracilem. Cum Sabinus respondisset, 'et quomodo possum? vix vivo', 'noli, obsecro te' inquit 'istuc dicere: non vides quam multos servos valentissimos habeas?' Bona mens nec commodatur (наделять, одарять) nec emitur; et puto, si venalis esset, non haberet emptorem: at mala cotidie emitur. Тот же Сателлий стал подзадоривать Сабина, человека больного, изможденного и хилого, заняться борьбой. А когда тот ответил: "Как же я смогу? Я и так еле жив!" - он сказал: "Во имя богов, не смей так говорить. Разве ты не видишь, сколько у тебя здоровенных рабов?" Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно и продавалось, все равно, я думаю, не нашлось бы покупателя. Зато низость покупается ежедневно.
Аналогичный случай был и у нас на Алтае. Некий местный олигарх, сколотивший себе деньги на ГКО, подобно сенековскому богачу был одержим бесом литературной славы. И вот что он придумал. Он объявил о создании нового журнала и громогласно заявил, что страницы его издания открыты для новых идей и новых имен и приглашал к себе с распростертыми объятиями молодых авторов.

Тогда еще демократия не увяла окончательно: на Алтае издавалось множество всяких "журналов" и "книг" (листков и брошюр), поэтому многие клюнули на это начинание. И книга действительно вышла из печати, да не в местном, а в ленинградском издательстве то ли "Питере", то ли "Эксмо" -- что ж, и там работают люди и им тоже нужны деньги.

На хорошей бумаге и прекрасно оформленная, насколько это возможно в современной России, где профессиональная работа давно уже преследуется как занесенная в Красную книгу дичь. Но только это был не сборник, а авторская книга. И единственным автором, как легко догадаться был этот богатей. Поскольку демократия еще теплилась в холодных ветрах с Антарктики, случай этот попал в печать и наделал много шума.

Сегодня, конечно, этому бы никто не удивился. С тех пор у нас побывали многие московские журналы, издательства с самыми солидными и громкими именами "Новый мир", "Наш современник", "Дружба народов"... боюсь, что начав перечислять кого-нибудь, забыв упомянуть, обижу. И все они проводили творческие семинары, или, как их стали позднее именовать, мастер-классы и все они собирали на сборники произведения начинающих авторов, после чего исчезали в московских подворотнях, а потом эти произведения появлялись в тех же самых журналах под другими названиями и именами. И так длилось пока Интернет и многочисленные on-line издания не избавили московских издателей и от этого труда: бери готовые стихи, рассказы, романы прямо оттуда и не нужно тебе никаких мастер-классов организовывать и разъезжать по провинции.

Судить слишком строго провинциального автора трудно: полная безнадега толкает его на необдуманные поступки, не соверши он которых, он точно так же, как и совершив останется у разбитого корыта. Совершать или не совершать -- дело вкуса и темперамента, а итог все равно будет один.

Но олигарх на этом не остановился. Мало того что он присвоил себе чужие произведения, так он еще умудрился и наградить себя за это литературной премией. Тогда один алтайский писатель -- Родионов -- организовал Демидовский фонд для поощрения алтайских науки и искусства. Ясное дело, денег у него не было, поэтому он ходил с протянутой рукой к нуворишам и собирал на премиальный фонд.

Удалось кое-что наскрести. Были розданы премии по миллиону рублей на одну номинацию -- тогда месячная зарплата среднего неостепененного преподавателя университета, после чего меценаты так с душой и до утра отметили это событие, что у нашего поэта Владикара родился очередной афоризм; "Не выноси спонсора из избы" .

Как бы то ни было первое награждение действительно отметило достойных на Алтае людей. А вот далее спонсоры стали давать деньги лишь при условии, что награждать будут тех, кого они сами сочтут достойными. Так вот наш олигарх таким достойным литературной премии посчитал себя за свой изданный то ли в "Эксмо", то ли в "Питере" сборник. И получил Демидовскую премию. Здесь не только общественность, но даже нувориши возмутились.

А ему хоть бы что. Он продолжил свою литературную деятельность и довольно-таки успешно. Рассказывать обо всем скучно, да и я и не следил за ним особенно. Помню только, как однажды он обобрал наших переводчиков. Интернет только что набирал силу, и он придумал, выуживать из сети (разумеется, не сам, ибо кроме как воровать он ничего другого не умел), рассказы иностранных авторов. Потом давал их переводить преподавателям иностранного языка нашего университета, а далее уже по накатанной издавал переводы, но не просто как переводы, а как свои собственные рассказы. Получалось весьма уродливо, ибо этот козел даже не считал нужным хоть как-то камуфлировать иностранные реалии и заменять их отечественными, только русифицировал имена и фамилии персонажей.

И хотя все предприятие, надо думать, приносило ему одни убытки, но он и здесь не мог не жульничать. Я, собственно говоря, и узнал об этом мероприятии лишь потому, что никому из переводчиков он не заплатил, якобы сославшись, что перевод некачественный.

4. (Рассказ переводчика)-- Знаете анекдот, как еврей заполнял анкету.

-- Да уж знаем.

-- Ну тогда слушайте. Вот значит приходит еврей заполнять анкету. Девушка его спрашивает "ваша национальность", "еврей" понятно. "Партийный?" "Нет". "Женаты", -- "Нет, плачу алименты", "родственники за границей есть?" -- "Есть, брат в Израиле", "Сидели?" -- "Отбывал тюремное заключение за подделку документов" и т. д. Наконец девушка не выдерживает и спрашивает его "У вас хоть что-то положительное есть?" -- "А то? Резус фактор и реакция Вессермана".

Вот таким евреем был читавший нам курс перевода Левенгук. В целом, я к евреям отношусь нормально. Но этот был кажется средоточием всех пороков, в которых справедливо или нет обвиняют еврейскую нацию: хитрый, лживый, подлый исподтишка. И при этом не обладал еврейскими достоинствами: не был у него ни ума. ни профессионализма. Английский язык он знал плохо, в технике не разбирался -- это видели все, в литературе однако то же: это могу сказать я, как ее любитель.

13 лет учился в Торезовском институте вместо 7-8 (если включать сюда аспирантуру), как положено нормальным студентам. Не выгоняли его же, похоже потому, что был он крайним активистом и дослужился до звания секретаря комсомольской организации. При этом еще и стучал. Несмотря на столь долгое пребывание на студенческой скамье, переводческая карьера его складывалась весьма успешно, и к моменту окончания аспирантуру он уже опубликовал две книги и множество мелких рассказов. Ему даже доверили перевод 8-ой главы Джойса, автора подозрительного, переводить которого мог только абсолютно идеологически выдержанный переводчик.

Продуктивность его объяснялась легко: он ничего не переводил сам, а нанимал на эту работу негров, чаще всего студентов, которые и переводил вместо него в плане выполнения академических заданий. Сегодня этим никого не удивишь: автор, переводчик и тот, кто пишет и переводит -- это разные люди, что в науке, что в литературе. Но тогда это было чем-то неслыханным. Я, по крайней мере, проработав два десятка лет в книжном и университетском издательстве столкнулся с этим лишь в последние годы.

Были ли у него положительные черты? Многим нравилось, как он преподавал: пятерки раздавал направо и налево, за посещаемостью не следил особо, читал лекции легко и с юмором, ограничиваясь пересказом многочисленных анекдотов из издательской практики, перечнем забавных примеров о переводческих ляпах и сентенциях типа, переводить нужно хорошо, а не плохо.

Женщины были в восторге от его занятий, мужчины их игнорировали, саркастично повторяя избитую шутку "Сегодня и ежедневно на манеже клоун Левенгук". И было за что его упрекать: для большинства слушателей курсов -- мужиков в летах -- изучение иностранного языка была не обременительной обязаловкой, как для школьников или даже студентов, а жизненной необходимостью.

Про стукачесвто Левенгука я знаю только по слухам: самому сталкиваться с ним на этой почве, слава богу, не приходилось. А вот с его нечистоплотностью по поводу соблюдения авторских прав я имел случай познакомиться лично.

В качестве курсовой работы мне было предложено перевести одну статью Уайльда, где тот с полными штанами восторга объясняется в своей любви к alma mater Оксфордскому институту по части процветания там искусства. Уайльд даже пишет, что в Оксфорде его времен искусство устроило себе настоящее гнездо. Через несколько лет я обнаружил свой перевод на страницах "Иностранной литературы" за подписью Левенгука.

А задолго до этого -- я еще учился на курсах -- между мной и Левенгуком состоялся по поводу этого перевода любопытный диалог.

-- Ну и подвели же вы меня, -- мимоходом в курилке полушутя полусерьезно набросился на меня Левенгук. -- Откуда это вы взяли в своем переводе Музу, если у Уайльда, кроме как об Art ни о чем другом речи не было?

Я опешил и даже не подумал, как я его мог подвесит, если он сам же принимал мою работу и ставил за нее зачет. Опешил, потому что перевод вылился у меня с охоткой, и я им даже гордился.

-- Но ведь Уайльд придал искусство явно женские черты. Искусство у него подглядывает украдкой на молодых красивых мужчин, заигрывает со зрелыми мужами и бросает кокетливо-полунасмешливые взгляды на седовласых старцев. По-моему "оно" бы не вязалось с этими действиями

-- Вы, я вижу, знаток женской психологии. Но мы-то тут готовим специалистов в области перевода с иностранных языков. А первая заповедь переводчика: быть предельно аккуратным и точным в передаче слов чужого языка.

-- Что касается языка, вы могли бы заметить, что говоря об искусстве в третьем лице Уайльд употребляет местоимение she, а не it, -- если бы, конечно, читали Уайльда, заметил я про себя.

-- Уайльд пусть пишет, как знает. Но в русском языке "искусство" со временем Кирилла и Мефодия всегда было среднего рода, -- иронично, но с некоторым напрягом возбухнул он.

Меня тоже разговор начал напрягать. В конце концов я был не школьником и не студентом, и у меня уже сложилось собственное мнение, как и в каких случаях нужно переводить.

-- Искусство, да будет вам известно, -- а Левенгук часто повторял эту фразу к месту и не месту, -- это не перевод с языка на язык, а с культуры на культуру.

-- Демагогия, -- бросил небрежно Левенгук, очевидно задетый, что кто-то иной, кроме него пользуется этим приемом, и пошел прочь.

В чем была демагогия, я так и не понял, зато когда мой перевод по его фамилией появился в "Иностранной литературе", до меня дошел загадочный смысл его замечания, "вы меня подвели". Скорее всего, получил втык от такого же редакционного дятла, как и он сам.

5. Первый раз с Норой Галь, хоть и заочно, но незабываемо мне пришлось встретиться еще на исходе Советской власти, о чем мы тогда и не подозревали. Встречи как таковой не было, а было заочное знакомство, малоприятное для меня.

Я тогда перевел с немецкого языка "Письмо к отцу" Ф. Кафки и отослал свой перевод в "Иностранную литературу". Буквально через две недели ко мне приходит ответ, подписанный этой самой Норой Галь. Там она прямо в карьер быка за рога и давай погонять, Кафка де буржуазный писатель, декадент, с чуждой нам идеологией, проповедник пессимизма и упадочнических настроений, да еще и подверженный формалистическим изыскам -- словом, по лекалам советского литературоведения, если что в этом писателе и было что положительного, то только резус-фактор и реакция Вессермана

Знакомство продолжилось где-то через месяц. Сама Нора Галь лично в нем представлена не была. Ее замещал участковый нашего района и еще какой-то серьезный неулыбчивый мужик в строгом костюме и при галстуке. Участковый сурово пододвинул к себе бумажку и спросил:

-- Значит, занимаемся пропагандой буржуазного образа жизни? Переводим нелегальную литературу?

-- Почему нелегальную? -- стал защищаться я.

-- А откуда вы взяли эту, -- участковый посмотрел в бумажки, -- Кафку?

-- Да просто купил.

Участковый иронично было улыбнулся, но я ему тут же показал книжку (надеюсь, читатель знаком с художественной условностью и понимает, что если бы я описывал все по порядку, как происходило на самом деле, было бы путано и длинно).

-- Ну вот, на нерусском языке, явно подрывная литература, -- торжествовал участковый и протянул книжку серьезному мужчине в штатском.

Тот взял ее в руки, открыл на титульном листе:

Franz Kafka "Das erz;hlerische Werk" R;tten & Loening Berlin, 1983.

Потом заглянул на последнюю страницу, где был штампик "8 р 75 к" и чуть ниже "Магазин 'Дружба', пр. Горького, 27". После чего что-то кивнул участковому

-- Хорошо, мы разберемся, -- тут же прочитал мысль по глазам участковый. -- Прежде чем переводить подобную литературу, не худо бы было проконсультироваться, с кем это положено. Можете идти... Пока.

Как там они разбирались, не знаю, но никаких видимых последствий для меня это разбирательство не имело. Разве лишь Кафку так гады и замылили.

Я, конечно, не могу обвинять Нору Галь в сотрудничестве с органами, ибо позже узнал, сколько глаз проходила всякая вновь поступавшая рукопись в издательство, но то, что она работала под колпаком, было несомненно.

Не могу ради справедливости умолчать, что рецензия была на три с половиной страницы, где Нора Галь не только читала идеологическую мораль, но и произвела небольшой, но достаточно содержательный разбор рукописи, из которого было ясно, что она явно читала, причем не урывками. В этом разборе она мне поставила на вид -- и с высоты прожитых лет скажу весьма справедливо, -- что перевод школьный и совершенно ученический.

Тогда я этого не умел ценить. А уже в 2010-е годы я посылал в разные журналы и издательства свой перевод "Путешествия по моей комнате" Местра. В 19 случаях из 20 мне вообще ничего не ответили, а в оставшемся единственном случае 8 раз написали (19/20, если кто не понял, это пропорция), что рукопись их не заинтересовала, в 3, что она не соответствует профилю издательства (такой ответ я получил, в частности и из журнала "Иностранная литература"), дважды, что "портфель издательства переполнен и в настоящее время рукописи не принимаются". И только один раз ответ был содержательным: "Старый дурак, тебе что, заняться нечем, как строчить переводы, которых нам и без тебя хватает". Ирония судьбы, но ответ этот мне прислал как раз сын Галы Ноль-Норы Галь.