Поэма Укулеле и Медведь

Кафе «Дельфин»
Соната
 

Часть первая
ВИВА и ЛЯРГО

1

Они иногда встречались в кафе «Дельфин»,
На берегу очень сонного моря –
Сине-зелёного, горько-солёного моря,
В котором, однако, свободно резвились дельфины,
А чайки – большие и малые – на них любовались.
И, любуясь, белые птицы на миг замирали в небе
И думали очень о разном, смотря на дельфинов.

  Издали белые чайки друг на друга были похожи,
Но всё-таки это были очень разные чайки,
И судьбы их, как и судьбы дельфинов – различны.
Среди чаек иногда попадались скитальцы
Неугомонные, вечно голодные птицы;
Были и жирные, почти оседлые чайки,
Которым уже и летать-то совсем не хотелось,
Ведь рыба сама к ним прыгала в клювы,
Заворожённая их важностью и толщиною.
А тощие чайки с криком носились над морем
И всё смотрели, смотрели, как играют дельфины
Хотя в этом, кажется, было не много толка –
Просто смотреть, как в море играют дельфины, –
Но им это нравилось…
                Словно подводные лодки,
Мирные, серые, стремительные лодки,
То погружаются вглубь, то опять всплывают,
И в лодках этих нет ни людей, ни оружья, –
А значит, – так весело, так безопасно,
И так приятно смотреть, как они играют.

  Дельфины тоже порою разглядывали чаек:
На тех, что крупны и солидны,
Они смотрели с презреньем;
На тех, что беспечно носились
По небу с весёлым криком, –
Смотрели совсем без презренья,
Почти благосклонно.
Но думали: «Чайки меньше людей и дельфинов,
Хотя, конечно, у них есть большие крылья,
Хотя они могут вот так рассекать по небу,
Выделывая свои немыслимые пируэты!..»
И думая так, дельфины порой вздыхали
И размышляли: «Вот если бы дали нам крылья,
Уж мы показали бы чайкам, рыбам и людям
Что это за чудо – большие дельфино-чайки,
Которые плавать, нырять и летать умеют
И передают друг другу свои тайные радиоволны!
И знают много таких небесно-морских секретов,
Которые не приснятся и самым умным людям.
И что всем их хвалёным наукам,
Всему их прогрессу
Ни за что не поспеть
За прогрессом дельфино-чаек».
И снова мечтали дельфины:
Эх, им бы ещё и ноги!..
Тогда бы и птицы, и люди их стали бояться.
Тогда бы дельфины, пугая людей,
За ними гонялись,
А иногда и кусались.
А иногда отпускали.
А с некоторыми из людей
Они, может быть, даже дружили, –
А может, и нет.
Потому что люди и рыбы, звери и птицы,
И даже дельфино-чайки
Друг на друга так не похожи.

  А Море слушало эти дельфиньи думы
И думало: «Больно, конечно, душу иметь живую:
Она всё время то хочет чего-то, то плачет,
То любит зачем-то, а то зачем-то страдает
То правды ищет, а то предаёт правду,
То вдруг находит, а то вдруг опять теряет…
В общем, вечно душам живым неймётся, –
Только и радости им, что они живые.
И я, быть может, хотело бы стать душою живою,
Да только опасно это, очень опасно…
Ведь если б однажды я рассердилось,
Со мною совсем бы не стало сладу.
Я подняло б свои волны до самого неба
И захлестнуло бы ими все души живые
И погубило их – все до единой –
Не смирившись с несродною мне природой
Человека, себя возомнившего важным,
Хрупкого, как комар и полезного столько ж.
Так поступило бы я в неразумном порыве,
Может, всего на одну из душ рассердившись.
Но тогда я и само стану несчастным
Ляжет на плечи мои этот злой отпечаток,
И тогда большая душа моя омертвеет
И уподобится разве холодному камню.
Но… море и камень порознь живут, не сливаясь.
И не хотелось бы мне походить на камень
Лишь потому, что однажды
Я не смогло удержать гнева…
Так что, пусть уж всё остаётся как было!
Пусть горластые чайки несутся по небу,
Пусть смотрят на странных,
Серо-стальных разумных дельфинов,
Чьи разговоры я хорошо понимаю…
Пусть тогда люди друг друга мучат,
Пусть тогда себя и других убивают.
Значит, их душам мятежным
Вовек не сравниться с морем,
Значит у них в родне комариное племя.
Пусть неспокойные души их вечно страдают,
Раз уж они без страданья никак не могут.
Я же буду спокойно, послушно
Всем веленьям Творца,
Ко всему равнодушно.
Я буду прохладным сине-зелёным морем,
С которым ничто в красоте не сравнится.
И дельфины никогда не получат крыльев чаек.
И люди никогда не устанут друг друга мучить.
А значит, так им и надо – дельфинам и людям.
Так им двуногим, двуруким, хвостатым и надо.
Пусть за жестокость они получат жестокость,
Пусть за беспечность они потеряют бессмертье –
Наглые, дерзкие, глупые, жадные люди!
И за что, непонятно, Творец их жалеет?
Зачем ради них Он отдал Своего Сына?
Разве стоят того неблагодарные люди?
Вообразили себя венцами творенья!
Впрочем, правды ради сказать, –
Некоторые из них и впрямь были:
Жили и умерли, точно венцы творенья…
Но было таких немного. Совсем немного
А остальные… Да что там?.. Спрошу у Неба:
Может, позволит оно
Двух людей мне забрать сегодня.
Будет, может, к тому ж
Хоть и маленькое, да облегченье
Паре-тройке других ещё на земле двуногих,
А мне хоть и мало забавы, да всё ж не скучно:
Точно двух комаров, приберу я пару двуногих!
Ведь ровно столько же от этих созданий толку,
Как от писклявых,
С прозрачными крыльями тварей».

  Думало, думало Море и загрустило
Глупой ему самому показалась затея…
И вдруг, заметив на небе большую тучу
Море взгляд устремив на неё, стало о ней думать.

2

  Вива и Лярго сидели вместе в кафе «Дельфин»,
Восхищаясь игрою дельфинов, полётом чаек,
Наслаждаясь запахом кофе,
Темневшим в прозрачных чашках,
И друг другом – тем, что они рядом.

  Говорят, безусловное счастье
Редко бывает долгим:
Поиграет немного, а потом выставляет условья
Или счёт предъявляет, как хозяин неумолимый,
А иногда всё вместе – и счёт и условья.
За страсти нужно платить –
Этот закон непреложен.

  Видно время пришло и им заплатить по счёту –
За беспечные лунные ночи в кафе дельфиньем,
За тихий шелест волны на морском побережье,
За пенье незримых цикад на высоких деревьях,
За то, что им довелось услышать,
За то, что им довелось увидеть,
За то, что им не удалось пережить вместе
Горьких ошибок, глупости, разочарований,
Собственных ложных шагов на тернистой дороге,
Ссор, нестроений, крушений,
Несбывшихся ожиданий;
За то, что мечты их и жизни остались чисты,
За то, что им просто дышалось
У сине-зелёного моря,
За то, что только для них играли дельфины,
За то, что только для них пели цикады,
Спрятавшиеся в коре зелёных деревьев,
За безмятежный полдень,
Прохладный ливень,
Который, едва-едва омочил им ноги,
За нежно-спасительную тень магнолий,
За всё, что в сердце своём им удалось спрятать, –
Причём, навсегда.
Так, что ни годы, ни версты,
Ни громкий, бескомпромиссный,
Безжалостный голос жизни
Отнять всё это уже не сможет.
Даже если он и она умрут телами,
Их души всё это себе навсегда оставят,
С собой унесут в вечность –
Не как своё оправданье,
Не как багаж весомый,
А просто, как бант на причёске,
Как запонку на рубашке.
Но… всё же не забывайте,
Что запонка или бант –
Это ведь не одежды,
Это – души украшенье!
Бессмертной души, прекрасной,
Задуманной быть такою.
И если хоть в виде банта,
Запонки или булавки,
Вы чувства с собою взяли,
Для вечности сохранили,
Скажите спасибо Морю,
Спасибо скажите Солнцу
Небу скажите спасибо.

3

  И вы, вы, слушайте тоже –
Все те, кто закат встречает
Под вечер своей жизни,
Щуря глаза на солнце,
Глаза, ослабевшие зреньем.
Уймите свой ропот!
Расстаньтесь с  сомненьем!
Скажите себе и Небу:
– Всё правильно.
Всё, как нужно.
И пусть я, больной и усталый,
Едва ковыляю недужно, –
Душа моя – тихая птица –
Всё ж видит уже дорогу
И в главную эту дорогу
Собирается понемногу.

4

  Вива и Лярго сидели в кафе «Дельфин»
На берегу сине-зелёного мудрого моря….

  Смотрело на них Море
Провидело путь их сложный
Беспечный, и полный ошибок…
И попросило у Неба:

  – Возьму я их завтра… Можно?

– Можно, – ответило Небо. –
Бери, но смотри не мучай,
Не играй, точно кошка с мышкой,
И дай им пред смертью минутку:
Хочу их последнее слово,
Хочу их последние мысли
Пред тем, как забрать, – услышать.

  – Возьму. И играть не буду.
И время им дам, конечно.
Ведь даже великое Море,
не может противиться Небу.

  – А я подхвачу их души, –
Спокойно вздохнуло Небо, –
Передам их небесным птицам,
Чтоб дорогу они показали
Двум странникам во вселенной.
Возьму их пока не поздно,
Как только лишишь их дыханья,
Пока они не завяли, покуда не закостенели,
Пройдя стезями предательств,
Искушений, сомнений, метаний.

  Спокойно решенье Неба, –
Так что ж ему волноваться?
Волнение – участь Моря.

5

  Вива с Лярго пока не успели
Предать ни себя, ни друг друга;
Их души чисты и белы –
Почти как песок прибрежный.
Ещё не нахлынули годы,
Сметая, как пыль с одежды,
Высокие устремленья и радужные надежды;
Не смыли они и не смяли
Всё то, о чём им мечталось.
Ведь годы, как искушенья,
Для душ не проходят бесследно:
Оставляют зарубки на сердце
А порою и рваные раны.

6

  Вива с Лярго вышли в открытое море
На маленькой белой яхте –
Не на своей, на прокатной.
Так недолго они были вместе,
Что ещё ничего не нажили.
Они взяли с собою блокнотик
Со стихами юноши Лярго
И салфеточку, что вязала крючком
Искусная Вива.
Вот, как будто и всё, что им нужно,
Чтоб отправиться в путь за счастьем:
Это прокатная лодка,
Он и она – вместе,
Вязанная салфетка, да серый блокнот со стихами.

7

  Тихо-тихо вело себя Море,
Наблюдало, да выжидало,
Не пугало Виву и Лярго,
До поры оно их не пугало…

  А потом наскучило Морю
Смотреть на двоих влюбленных.
И Море позвало Ветер:
– Приходи, принеси бурю!
Пора их от тел избавить,
А души отправить к Небу.

8

  Задышал, заиграл Ветер,
Стал по небу гонять он тучи.
А потом к волнам опустился –
И на волны нагнал он страху.

  Потемнело над ними Небо,
Завопив, разлетелись чайки,
Волны стали раскачивать лодку.
Догадались Вива и Лярго,
Что сегодня их день последний!

  Стали Вива с Лярго прощаться…
Много слёз пролила Вива,
Утешал её добрый Лярго,
Сам же был и напуган, и бледен,
Было грустно ему безмерно
Расставаться с недолгой жизнью.
Он тогда обратился к Небу,
Не с укором, но с горькой мольбою:

  – Небо, Небо, высокое Небо!
Где же свет твой?
Зачем вы, тучи, солнце нежное заслонили?
Почему ты так холоден, Ветер?
И зачем ты немилосердно
Заставляешь вздыматься волны,
Заставляешь топить нашу лодку?
Кто заставил вас всех сегодня
На охоту на злую выйти?
Так жестоко, так беспощадно
Гнаться за мною и бедной Вивой?
Как бы смог я сопротивляться,
Волн ударам, натиску моря,
Темноте беззвёздного неба
И порывам угрюмым ветра?!
Не щадишь меня? Ну, и не надо!
Что могу я теперь поделать?!
Я – лишь пыль на огромной дороге,
Да не вся, а одна пылинка.
Я – песок в пустыне бескрайней,
Да не весь, а одна песчинка.
Я – трава на зелёной поляне,
Да не вся, а одна лишь травинка.
Я – комар, звенящий под небом,
Да и этого, может, много!
Я крыло комара пустого!
Так зачем вы за мной погнались?!


9

  Ничего не ответило Небо,
Продолжая сгущать тучи.
Ничего не ответил Ветер,
Продолжая гонять волны.
Не менялось желанье Моря
Потопить лодку Вивы с Лярго.

10

  Понял Лярго, что просьбы тщетны
К Небу, Ветру, волнам и Морю.
Понял он, что пора прощаться
С Вивой, с миром, с самою жизнью.
И тогда обратился к Небу
Он с последней своей мольбою:

  – Не успел я пожить достойно,
Дай мне хоть умереть героем.

  И заплакал юноша Лярго,
Смотря на бедную Виву.
Та, прижавшись к белому борту,
Заливалась слезами от страха,
И тихонько дрожали руки,
И тихонько ресницы дрожали,
И тихонько дрожало сердце
У напуганной милой Вивы.

  – Забери меня, если хочешь,
Я о жизни жалеть не стану,
Если ты мою бедную Виву
Пощадишь, пожалеешь немного
И оставишь её ненадолго,
На земле.
Но когда-то, позже,
Ты вернешь мне ее снова–
В той другой, незнакомой жизни,
Что вне времени и пространства,
Где ни боли нет, ни воздыханья,
Чтобы снова мы были вместе.
Пусть вернётся ко мне Вива,
Незапятнанно-чистой, светлой,
Пусть за годы её земные
Разлюбить меня не сумеет,
И забыть не сумеет тоже!

11

  И внезапно ответило Небо,
И внезапно утих Ветер,
Облака на месте застыли,
И рассеялись постепенно.
Волны тоже носиться устали –
Отозвало их море обратно.
И услышал юноша Лярго
Тихий, тихий, но сильный голос:

  – Я исполню твою просьбу.
Только знай: если б я вас оставил,
Вы бы оба душой погибли.
Так сложилась бы цепь событий,
И сердца немудрые ваши
Эту ношу снести не сумели б.
И тогда б не открылась Вечность,
Перед вами, и вы бы остались
Оба порознь и с сердцем угасшим
Разучившимся петь и плакать
И любить разучившимся тоже, –
Как обломки разбитой лодки,
Что уже не сложить, не склеить.
А теперь останется Вива
Без тебя – и начнёт движенье
К Вечности и спасенью,
Чтобы снова тебя коснуться.
Станет душу свою лелеять
Собирать её по крупицам,
Только, чтобы тебя коснуться
И с тобою соединиться
В том краю, где нет ни печали,
Ни горя, ни воздыханья.
Я приму твою просьбу, Лярго, –
Так сказало юноше Небо, –
Если только прекрасная Вива
Тоже с просьбой твоей согласится.
Нужно мне и её услышать
И узнать её мысли тоже.
Подожди ещё, юноша Лярго
Вдруг от страха, любви и горя
И её душа станет мудрой.
Я услышало твою просьбу
Речь твоя мне сейчас угодна, –
Просветлев, отвечало Небо.

12

  Не слышала юная Вива
Речи Неба и юноши Лярго
У неё от страха и горя
Ослабели душа и тело,
Онемели её руки,
Слух угас, помутилось зренье…
Но сознание оставалось
У неё по-прежнему ясным

  Задумчиво и печально
Вива тихо запела,
Посвящая милому Лярго
Свою последнюю песню:

– А я тебя люблю. И это всё,
Что я могу сказать, чего хочу я
Чем я жива,
Чем жить мне нравится, –
Ведь это выбор мой,
Тебя я избрала звездою путеводной
И греет и манит меня волнуя
Недостижимость этой высоты.
Всё мелкое, всё страшное и даже –
Удобное, красивое, большое,
Что будет отнято неумолимой смертью,
Я не возьму с собой.
Так тяжелы для душ летучих вещи!
Но эта путеводная звезда,
Но эта невесомая любовь
Уйдёт со мной.
Раз ты в моем сознанье,
Сознанья от души не отделить.
Сплетаясь с ним,
Душа поёт и плачет,
И вьётся жизни и бессмертья нить.

13

  – Она готова, – отвечало Небо,
И солнца луч главы коснулся Лярго. –
Я заберу сегодня вас обоих.
И не узнав волнений здешней жизни
Сражений не изведав невозможных,
Предательств, поражений, нестроений,
Тысячекратных горьких умираний,
Уйдёте вместе вы туда, где будет
Другое всё. Где не коснется тленье
Ни тела, ни сердец,
Где точно птицы, вы славить будите
Решения Творца и Промысел Его,
И вы пополните сонм светлых, дивных,
И непорочно-царственных существ,
И помогать вы будете заблудшим,
Спуская помощь им оттуда свысока,
Которую, они едва увидят,
Но будут чувствовать и сохранять
Которая, как нитка Ариадны
Из лабиринтов бездны выводя,
Им будет помогать и направлять
Их к светлому концу, началу жизни,
Вне времени, грехов и преступлений.

  Вздохнуло Небо и послушно Море
Накрыло лодку с юношей и девой.
А души их не медля ни секунды
Поднялись птицами и устремились ввысь.
.


 
Часть вторая



УКУЛЕЛЕ,
СКЕРЦО и МЕДВЕДЬ

1

Эти двое часто сидели в кафе у моря,
Было это кафе простым и доступным,
С видом чудесным на сине-зелёное море.
Здесь можно было смотреть на чаек, дельфинов,
На песок побережья…

  Он называл её птичкой своей Укулеле,
А она его Синим Медведем, –
Потому что, хотя, как медведь,
И был он неповоротлив,
Всё же он обладал вполне поэтичной душою.
Даже слишком он был поэтичен
Для вынужденно меркантильной жизни. Слишком.
Но в этом замысле Божьем о нём
Теперь ничего уже не поправить.
Таким он был создан, – таким и умрёт, конечно.
Да и кто на земле переменчив, подобно морю?
Поэзия Птичке всегда почему-то казалась синей,
Синей, как один из многообразных
Цветов глубокого моря.
Потому и прозвала его Птичка Синим Медведем,
И грустила, смотря на него, а иногда и смеялась

  Он называл её
Маленькой грустной птичкой своей Укулеле,
И никогда, никогда толком не объяснял,
Почему «Укулеле». А вот почему «Птичка» –
Это было и так понятно:
Уж такой она родилась
Такой и росла – женщиной-птичкой печальной.

  Птичка с Медведем любили сидеть у красивого
Горько-солёного моря,
В недорогом кафе, –
Потому что, как у поэта,
У него никогда ни на что не хватало денег.
Ну, а если ему и свалился бы с неба мешок денег,
Он пошёл бы тогда на базар, чтобы снова купить
Птичку свою Укулеле –
Если б он её ещё не имел…
Он бы купил её снова, –
Так уж он был устроен… Уж так устроен
А она и не знает, что бы себе купила,
Если бы ей в руки свалился мешок с деньгами.
Птичка так хорошо понимала:
То, что можно купить за деньги,
Не утолит её жажду и не утишит голод.
Она бы себе, возможно, купила и жизнь другую:
Жизнь у пустынного побережья,
Может, у океана или у стыка двух океанов,
И семью другую, чтоб в ней родиться,
И солнце другое, а может, и небо другое! –
Так, размечтавшись порой, грезила Укулеле.
Но всё это, наверное, невозможно, –
Особенно солнце другое и другое небо.
А может, на свете и нет ничего другого,
Так что и восемь мешков с деньгами
Едва ли ей пригодятся!

2

  Птичка с Медведем так долго сидели
В любимом кафе у моря,
Что уже постарели немного. Немного устали
И иногда раздражали друг друга и даже сердились.
Но сердиться тут было бы так же нелепо,
Как и ругаться с душой своею.
Поэтому ссоры гасли, как искры в море.
А перед ними медленно жизнь проплывала –
Достаточно долгая жизнь,
Как в многосерийном фильме…
И тогда им казалось, что они сидят в кинозале,
А не у берега синего горько-солёного моря,
И вместе смотрят фильмы –
Иногда черно-белые,
А иногда цветные.
И в фильмах этих нередко сливались
Комедия с драмой,
Смешное с серьёзным, –
Только зло и добро в них никогда не сливались.
Зло и добро в этих фильмах жили всегда отдельно.

3

  Однажды в кафе «Дельфин» произошло движенье
Начало всё в старом кафе меняться:
Новый хозяин выкупил полпобережья
Вместе с кафе и горячим песком у моря.
Только море само, кажется, не продавалось.
Нет, море не продавалось.
И новый хозяин по имени Скерцо
Об этом знал, но не мог ничего поделать.
Ничего он с этим не мог поделать,
Хотя был человеком властным,
Был человеком сильным…
А может и слабым, –
Это пока не известно.
Но то, что он был богат, – уж это мы знаем точно!
Ещё он в себе был уверен,
К тому же был он красив и статен –
Не то, что Медведь
Или прежний хозяин кафе у моря:
Это ведь были люди другого, другого сорта,
Слишком много поэзии в душах их неразумных,
Слишком много
Для вынужденно меркантильной
Человеческой жизни.
Слишком много!
Вот потому-то Медведь и пишет свои поэмы
Ради пустой руки.
А прежний хозяин кафе
И вовсе уехал, – и так далеко уехал,
Так далеко, что его теперь и не видно.
Встанешь на горку одну, – а его не видно,
Встанешь на горку другую – не видно тоже.

  Да пусть уезжает! Ведь он нам совсем не нужен.
Старый хозяин уехал – кафе осталось

4

   Море не продавалось.
Скерцо об этом знал
И не мог ничего поделать:
Даже ему не справиться было с Морем.
И все банки на свете, все фирмы,
Все светские важные связи,
Всё чем владел он, что так высоко ценил он,
В этой борьбе ему бы помочь не сумели.

  Вот он и не стал попусту с Морем сражаться.
Был Скерцо богат и молод, но не был безумен.
Он и сам иногда думал, смотря на Море:
«Вот счастливое Море! Мне бы его свободу!» –
Свободу от денег, людей и быта,
От паутины, в которую, сам сплетая
Пачкая руки свои и своих подмастерьев,
На ходу, на бегу ломая мечты и судьбы чужие,
Скерцо и сам попадался – медленно, но так верно,
Так неотступно, неумолимо и очевидно,
Что снова и снова думал, смотря на Море:

  «Может, мне всё-таки попытаться
Выйти из этого круга –
Круга вещей и связей?..
Может, рвануть мне птицей?
Дикой, веселой птицей
Вырваться на свободу?
Теряя перья и кровь проливая,
Лишь бы уйти из клетки!
Уйти от других полновластных хозяев жизни?
Но… я так привык возвышаться среди двуногих,
Я так привык к почету и поклоненью,
К тому же ведь  все мои банки, заводы, машины,
Вполне заменили мне птичьи крылья.
Что же? Снова искать себе пищу,
Летая в подлунном небе?!
Дрожать за свой кров, как тысячи тысяч подобных?!
Летать на простеньких сереньких самолётах,
Смотря в неуверенные лица
Пассажиров, сидящих напротив?!.
Нет! Пожалуй, свобода не стоит подобной жертвы.
А вечность… Да есть ли она, эта самая вечность?!
А тут – всё рядом, при мне и со мной,
Лишь свисни…
Так близко, что можно пощупать, потрогать,
Услышать вздох восхищения за спиною,
Завистливых взглядов ловить на лету
Бессильные стрелы.
Не многим, не всем на земле такое даётся.
Меня, конечно, купили. И всё же мне платят.
И, в общем-то, платят достойно.
Я еду – толпа расступается: «Скерцо едет!»
Я статен, не глуп, и с людьми быть умею приветлив.
Кто-то даже недавно обмолвился,
Мол, лик мой прекрасен!..
Возможно, мне льстят,
Но не все ж и достойны лести.
А тем, кто мне льстит, хоть немного, да перепадает
Сытой, приличной жизни достойного человека…»

  Так думал неглупый Скерцо всё чаще и чаще…
И, слыша такие мысли, душа его горько рыдала, –
Ведь родом она была не из мира земного.
На что ей всё это богатство?!
Набор ненадёжных материй,
Взрослых игрушек, приманок и лабиринтов,
Которые в вечности ценности не имеют?
Осталась совсем не одетой душа голубая Скерцо,
И знала она, что холодно ей будет,
Когда уходить придётся из этого мира.
А Скерцо одежды душе не припас,
Он не даст ей согреться,
Билета не купит на тихий, уютный поезд,
Идущий в прекрасную вечность,
Которой она так жаждет.
А этот билет покупается или своим страданьем
Иль состраданием к боли чужой, милосердьем,
Или жертвой от сердца –
Подлинной, бескорыстной…

  Но разве в сердце этом осталось место
Для сострадания, милосердья
Или – тем более! – жертвы,
Когда в ушах у него звучат так призывно
То гулкий шум океана, то рёв самолетов личных,
То вкрадчивый шёпот льстецов?
От этого гомона Скерцо оглох безнадёжно,
И затуманился взор его мутною дымкой.

  Но сам-то Скерцо считал свой слух
Весьма обострённым, –
Бедный, прекрасный Скерцо…
Когда-то «маленьким Скерцо»
Его называли в детстве мама, сестра и кошка…
(Впрочем, кошка так его называла беззвучно).
Да где они все теперь?
Мать давно умерла,
Сестра за бродягу безвестного вышла
И бродит теперь вместе с ним по бескрайнему миру,
Вне зоны владений Скерцо,
Вне зоны его попечений.
А кошка…
Ну, вот ещё! Думать ему о какой-то нелепой кошке!..
И плечами пожав,
Скерцо легко отгонял все ненужные думы
И с наслажденьем взирал на свои владенья,
А на тех, кто готов был ему услужить, –
Он взирал благосклонно.

5

  Благосклонно Скерцо взирал и на женщин –
Не на всех, конечно,
Лишь на приятных, на нежных;
Влюблял и влюблялся.
О чести какой-никакой новый хозяин помнил,
Но понимал, что сила его и богатство –
Сильнейшая для слабого пола приманка.
Особенно для очень, очень слабого пола, –
Ведь среди них тоже разный народ бывает.

  Скерцо платил и имел. Покупал и дарил.
А пресытившись, расставался.
Впрочем, почти все его женщины
Тоже были непостоянны.
Но люди, вообще, по мнению Скерцо,
Непостоянны, –
Так что неверность и верность людей
Он принимал спокойно,
Не осуждая других в том,
В чём был и сам грешен

  Душа же его печально смотрела на эти забавы
Она звала его – тихо, и громко,
и требовательно, и просящее, –
Но он её слушал теперь всё реже и реже:
Среди прочих владений Скерцо она потерялась.
А душа искала его точно также,
как в детстве искала мать, и сестра,
и даже нелепая кошка:
«Скерцо, маленький Скерцо,
Где ты, наш милый Скерцо?
Ты так далеко ушёл,
Что совсем ничего не слышишь!»


6

  Скерцо приметил однажды кафе на взморье,
Приметил прекрасный вид на горы, на бухту…
И вскоре купил он кафе со всеми его потрохами,
Сменил обстановку, меню поменял,
Уволил работников прежних –
Неловких и нерадивых.
А в остальном, –
Как стояло кафе, так стоять и осталось.

7

  Медведь с Укулеле встречались под лёгким навесом
В кафе у дельфиньего моря,
А потом, если вечер был ясный,
Шли поплавать на море и плавали тихо, тихо –
Ведь у обоих имелся свой рюкзак за плечами,
Невидимый, но тяжёлый.
А в рюкзаках – разноцветные камни,
И каждый камушек равен году –
Году ушедшему… и тому, что ещё настанет
Рюкзаки свои с плеч они уже не снимали:
Этот груз вместо крыльев с плечами их слился
Потому-то они и плавали тихо…
Да и некуда было спешить им в прозрачных волнах
Сине-зелёного, горько-солёного моря.

8

  Он приметил её сразу, когда она шла по кромке –
Кромке берега, там, где на пятки,
На краешек синего платья её
Наступало море,
Там где в камушках притаились
Крохотные черепашки,
И позвал её:
– Эй, красотка, поднимайся ко мне на яхту!

  – Кто ты? – руками нежно играя с ветром,
Спросила его Укулеле.

  – Я Скерцо – новый хозяин кафе «Дельфин»,
А так же города, и побережья!
Ну, а если ещё точнее, я – один из хозяев жизни,
Из кукловодов, в чьих руках сценарии судеб, –
Не всех, конечно, но поверь мне,
Многих и очень многих, –
Тех, кто волею или неволей
Мне и подобным мне служат.

  Скерцо держал свою речь игриво,
Смотрел призывно,
И само хвастовство его было полно обаянья –
Не говоря уж о виде!
Хорош был Скерцо:
Всё было ладно в нём – и лицо, и голос;
Взгляд его серо-зелёных глаз был ясен и ярок.
И как только встретились взгляды Скерцо и Птички,
Покраснела, смутилась Птичка,
И на шаг отступила, ибо точно магнитом
Скерцо притягивал Укулеле.

  – Ты мне нравишься, дикая нежная Птичка, –
Так говорил очарованный Скерцо. –
Ты совсем не похожа на всех подруг моих прежних,
И лицом, и телом дерзких, горячих.
От тебя точно веет морскою прохладой!
И кажется мне, что ты, в самом деле, – птичка!

  Он смеялся, когда говорил с Укулеле,
И смех его был призывным, волшебно-нежным,
– Ну, давай же, скорее ко мне поднимайся,
Поднимайся ко мне на яхту! –
Улыбаясь, негромко просил Хозяин.

  – Но у меня же есть друг, –
Смутившись, ответила Птичка.

  – Знаю, видел, –
                плечом подёрнув, ответил Скерцо,
И недовольно повёл бровями,
И тон его нежный тотчас же изменился:
– Друг? Ну и что же?!
Да ведь друг твой – всего лишь бродяга,
Он нищий бродяга, он жить не умеет.
Медведь твой – тебе не пара!

  А губы Скерцо всё так же призывно алели
И серо-зелёные глаза сияли подобно звездам.
И крепкие смуглые руки он протянул к Укулеле…

  – Медведь – поэт! – возразила несмело Птичка
А поэты – они, конечно, жить по-твоему не умеют.

  – Ах, поэт! Ну, конечно, поэт! – рассмеялся Скерцо,
Обнажая красивые ровные белые зубы. –
Вот в чём дело!.. Скажи-ка мне, Птичка,
Много ль нынче поэтам платят?
Может быть, твой поэт тебя закормил стихами,
И теперь в мире этом тебе ничего не нужно?
Не в стихи ли, – ответь-ка мне, Птичка! –
Твой Медведь тебя разоденет?

  И глаза потупила Птичка,
Опасаясь смотреть на Скерцо,
Потому что, так много блеска его излучали зубы,
Словно сделаны были
Из лучей полдневного солнца…
Потому, что пальцы тонки у Хозяина побережья,
Точно у музыканта – скрипача или пианиста…

  – У меня ж для тебя, Птичка, –
Продолжал уже мягче Скерцо, –
У меня для тебя, Птичка,
Не будет ни в чём недостатка.
Позавидуют все, Укулеле, и жизни твоей и нарядам,
Если ты своё счастье сейчас разгадать сумеешь!
Ну, давай же, решайся, не медли,
Поднимайся ко мне, красотка!
Правда, ты хороша, – да ведь только
Я просить не умею дважды!

  – А зачем я тебе, Скерцо? – спросила его Птичка,
Стараясь глаза отвести
От его несравненного взгляда. –
Может быть, всего лишь
Для лёгкой недолгой забавы?
Для забавы, – скажи мне, Скерцо! Ведь для забавы?

  – Нет, – ответил Скерцо, слегка нахмурясь, –
Знаешь, Птичка, ведь я человек серьёзный.
Ну а если ты всё ж сомневаешься, Птичка,
Я, пожалуй, тебе подарю перстень.
Он скрепит нашу дружбу с тобой и моё обещанье,
Что не брошу тебя, Укулеле, что не оставлю
На потеху судьбе,
Если ты мне однажды наскучишь.
Жизнь твою я тогда обеспечу, Птичка,
Так что ты ни в чём не станешь нуждаться.

Если только, конечно,
Ты мне однажды наскучишь…

  – Я наскучу?! – спросила Птичка,
Изумлённая прямотой прекрасного Скерцо.

  – Ну, конечно, – ответил Хозяин,
И небрежно пожал плечами. –
Ведь и сам я однажды тебе наскучу:
Люди вечно любить не могут.
Это жизни закон и нелепо с ним не считаться!
Люди не постоянны.
Люди не постоянны, Птичка!
И не в силах они непрестанно любить друг друга.

  – Я могу! – возразила Птичка. –
Я законов таких не знаю.

  – Я могу! – повторила Птичка
И, заплакав пошла восвояси,
Понимая, что неотвратимо влюбилась
В Скерцо, в Хозяина побережья.
Не хотела, не думала, – а всё равно влюбилась.
И не испугали её откровенные речи Скерцо,
Не испугала холодная резкость его суждений.
И мысленно Птичка уже предала своего Медведя.

9

  А Медведь ждал и ждал свою Птичку,
Бродя по дому,
Волновался и думал: «Где ты милая Птичка?
Пусть тебя никакое зло не коснётся,
Ни пылинка зла, ни его песчинка!
Хоть и нет во зле никаких пылинок
И песчинок в нём нет. Оно же родственно тени,
Родственно тьме, отсутствию ясного света,
Тьме, что порой проникает и в наши души,
И тогда наши души
Бывают страшны, как скелеты…»

10

  – Где так долго была ты, Птичка?
Где летала моя Укулеле?
Почему так лицо печально?
Слёз следы на щеках прекрасных…
Потускнели, намокли крылья
Моей маленькой, бедной Птички,
Отчего? Что с тобою Птичка?
Неужели жестокий ветер загонял прозрачные волны
И они, не жалея Птичку, окатили её, испугали?
Неужели прохладное Море,
Разозлив жестокие волны,
Искупало в них милую Птичку, –
И намокли, отяжелели её белоснежные крылья?
Неужели высокое Небо ветру с морем не помешало
Что они нанесли обиду невинной моей Укулеле?

  – Ни при чём тут высокое небо! –
Рассердившись, сказала Птичка,
От Медведя глаза свои пряча. –
Ни при чём тут ветер и море!
Да и сам ты прекрасно знаешь,
Что совсем никакого дела
Нет высокому небу до Птички!
Морю с ветром тоже, конечно,
Никакого совсем нет дела
До глупой, ничтожной Птички
И до крыльев моих намокших!
Да к тому же, сказать по правде,
Крыльев нет у меня от рожденья!
Это всё ты, Медведь, придумал,
По законам поэзии глупой,
Непрактичной своей душою,
Поэтичной своей натурой, –
Ты никак без затей не можешь!
Посмотри, как живут другие!
Люди строят прекрасные замки,
Люди строят высокие башни,
С наслаждением обладая
И своим, и чужим богатством!
Покупают дома и земли,
И кафе, и заводы, и банки…
И не только земли и банки –
Люди даже людей покупают!

  Удивился Медведь, отпрянул
И, вращая большими глазами,
Он уставился на Укулеле:

  – Что за речи я слышу, Птичка?!
Да свои ли поёшь ты песни?
Ты откуда сейчас прилетела?
Кто внушил тебе мысли такие?!

  – Ниоткуда, – сказала Птичка,
Возмущенно пожав плечами. –
Ниоткуда не прилетела!
Я вообще летать не умею.
Знаю, вижу, – она продолжала
Вижу всё, – ведь я не слепая! –
Как другие живут на свете:
Не в лачуге, как мы с тобою!
Ни с поэзией этой убогой,
Из которой и свитер не свяжешь!

  Так сказала с досадой, Птичка
И глазами гневно сверкнула,
Но не в силах смотреть на Медведя,
Отошла от него Укулеле.
А идя по берегу моря
Всё старалась держаться прямо, –
Так старалась держать она спину,
Чтоб Медведь ни за что не заметил,
Как душа, надорвавшись, плачет.
Шла, стараясь, чтоб даже Ветер,
Не заметил её слезы.
Но Медведь обо всём догадался,
Он и слезы её увидел, –
Да и Ветер их тоже увидел,
А с ним и Небо, и Море…

  И, смотря, как уходит Птичка,
Так Медведь тосковал душою,
Что невольно прочёл её мысли, –
Понял он, что Птичка влюбилась
В хозяина побережья.
И заплакал Медведь. Только слёзы
Не смогли пробиться наружу,
На глаза ни одна слезинка
Так ни разу и не показалась.
И от жара слёз разрывалось
Оскорблённое сердце Медведя.

  А отплакав, он начал поэму
О себе, о Птичке, о Скерцо…
И поэму писал он тайно,
Потому что видел, как Птичка
Охладела к его твореньям.
Она, может быть, посмеётся
Над тем, что раньше любила –
Над его стихами.
И Медведь сочинял поэму
Уходя далеко от дома.
А когда он назад возвращался
У него так болело сердце,
Что Медведь ожидал не в шутку,
Что оно вот-вот разорвётся.
И Медведю даже казалось,
Что поэму он пишет кровью,
И кровь так хлещет из сердца,
Словно там бездонный источник.

  Ну а Птичка, влюбленная Птичка,
Ничего уже не замечала.
Птичка мысленно улетала
От Медведя всё дальше и дальше
Улетала она от поэта, от ненужной его поэмы,
От убогого, скудного дома,
От рассохшейся, почерневшей,
Продырявленной старой лодки, –
От всего, что уже разлюбила,
От всего, что так невозвратно,
Так стремительно разрушалось.

11

  Оба сердца – своё и Медведя –
Она приносила в жертву
Неотразимому Скерцо,
Хозяину побережья.
Позабыла она о Медведе,
Он теперь ей казался далёким,
Как чужой, незнакомый берег.
Как с душой расставалась Птичка
С своей прошлой нелепой жизнью
И несла своё глупое сердце
В жизнь неведомую, иную,
В ту, где больше не будет места
Для души, для солнца, для неба,
Где всё это навечно заменят
Прекрасные губы Скерцо,
Его бесподобные руки
И голос подобный флейте.

  И радовалось, и пело, и плакало одновременно
Глупое сердце Птички, –
Не думало, не рассуждало,
Потому что его хозяйка всё за него решила,
Потому, что хозяйку слепило
Сияние глаз Скерцо,
Потому что её оглушала
Красота речей необычных…

  И всё-таки даже сердцу отчего-то было не сладко.
Содрогалось глупое сердце
И мучилось неизбывно:
Ведь его, точно малую рыбку
На горячей большой сковородке,
Укулеле несла для Скерцо.

  Да вот только душа Птички
С этой жертвой не соглашалась
И всё время пыталась бороться
Со своей неразумной хозяйкой.
И всё время она пыталась
Тревожить и мучить Птичку.
Только Птичка не собиралась
Душу разумную слушать.
Птичка даже была готова от души совсем отказаться.
От души, от самой жизни
Ради сильной любви к Скерцо…
И уже не казалось синим Укулеле высокое Небо,
И уже не казалось мощным
Укулеле бескрайнее Море…
Всё померкло в глазах Птички
Перед ликом Скерцо манящим.

12

  Принесла она своё сердце
И хотела отдать его Скерцо,
Чтобы он им владел безраздельно,
Что хотел бы то с ним и делал…
Но она не застала Скерцо:
Он как раз в ту пору уехал
По делам своим неотложным;
Велико богатство у Скерцо,
И нельзя это всё оставить
Без хозяйского попеченья.

  Впрочем, он не забыл про Птичку:
Он привык брать всё, что захочет,
А она ещё не лежала
На его раскрытой ладони!..
Он и сам теперь часто думал
О нежной и милой Птичке,
И ему всё чаще казалось,
Что она бесподобно-прекрасна.
И когда отдыхал он порою,
Приходили к нему на память
То цветочно-нежные губы,
То летучих ресниц трепетанье,
А порою – то восхищенье,
Что читал он в глазах её тёмных.
И его уже не занимали
Красавицы в ярких платьях,
Красавицы в звонких браслетах,
Что вечно с ним рядом кружились, –
Потому что теперь Укулеле его наполняла сердце.

13

  В это время в маленьком доме,
Невдалеке от «Дельфина»,
Жил старик – одинокий, безвестный…
Он давно овдовел и с тех пор
Никого не имел на свете.
Старика того звали Ларгандо.

  Он чинил паруса и снасти,
Смолил деревянные лодки,
Он ловил серебристую рыбу,
Продавал свой улов приезжим.
Наблюдал он за побережьем,
За людьми, что здесь суетились.
Знал он всё, что вокруг происходит,
Видел вещи и ясно, и зорко…
Терпелив был, спокоен, не злобен,
Рассудителен и бесстрастен
Одинокий старик Ларгандо.

  Не была его старость безумной,
Как у многих ему подобных,
Потому что растил, а не тратил
Он свою бессмертную душу.
Он людей любить научился
Несмотря на все их причуды,

Необдуманные поступки,
Вереницу идей безумных…

  И с годами пришла к нему мудрость,
И теперь понимал Небо,
Оставаясь Ему послушным,
И советам Его внимая.

14

…Не пришлось Укулеле в тот вечер
Подарить своё сердце другому,
Потому что, как мы сказали,
Скерцо в ту пору уехал.

  Пригорюнилась, сникла Птичка
И, усевшись на побережье,
Стала ждать возвращения «принца»,
Стала плакать глупая Птичка.
Так душа её затосковала:
Вдруг заблудится милый Скерцо
И уже не найдёт к ней дорогу?
Вдруг его коварно похитят
Длинноногие девы морские?
Ну а что, если Скерцо в дороге
Позабудет о ней, разлюбит?
Что же делать тогда ей, бедной?

  И от дум этих мрачных и горьких
Заболела душой Птичка.
А Медведь со своей поэмой
Больше Птичкой в расчёт не брался.
Да и где он теперь, Медведь-то?
Был ли он или только приснился?

  И от этого воспоминанья
Отмахнувшись, точно от мухи,
Улеглась на песок Птичка
И смотрела, смотрела на море,
Точно отклика в нём искала
На любовь что её съедала
Словно чайка свою добычу.

  Так лежала печальная Птичка
На жарком морском побережье
И ждала, и звала она Скерцо,
Своего прекрасного принца.
Задремала – и вдруг проснулась:
Ей приснилось, что кто-то крадётся
По сухому песку побережья.
Тотчас вздрогнула Укулеле,
Оглянулась, на ноги вскочила…
Кто ж пред нею? Старик Ларгандо!
Старый скучный старик Ларгандо…

  – Что ты хочешь? – спросила Птичка,
Удивлённо смотря на пришельца. –
Что ты бродишь, старик Ларгандо,
Одинокой тенью по пляжу?
Что за дума тебя терзает?

  – Я давно не терзаюсь, Птичка…
Я своё отстрадал, Укулеле,
А теперь твой черёд приходит, –
Твой черёд для страданий, терзаний…
И не только твой… И Медведю
Не вернуться к спокойной жизни.

  Отмахнулась досадливо Птичка
Не желая Медведя помнить.
Головой покачал Ларгандо
И в ответ не сказал ни слова.

  – Что молчишь? – встревожилась Птичка. –
Объясни мне, чего ты хочешь?!

  – Ничего, – вздохнул Ларгандо
Мне сейчас ничего не нужно.
Вот Медведь… Медведь помирает.
Разорвала ему ты сердце.

  – Я?! – воскликнула гневно Птичка,
За собою вины не помня.
А потом головой встряхнула
И не стала с Ларгандо спорить.

  – Что ж Медвель? Может, он притворился?
Неужели и впрямь умирает? –
И ответил ей так Ларгандо:
– Твой Медведь умирает, Птичка. –
И она подхватила юбку
И бегом поспешила к Медведю,
Чтобы мирно с ним попрощаться.

  А Медведь лежал на кровати –
На их старой скрипучей кровати,
И лицо его было бледно,
И дыханье его прерывалось, –
Видно, жизнь от него уходила.
Птичка руку схватила Медведя –
И отдёрнула. Смертный холод
Поразил беспечную Птичку.

  – Это я, – прошептала Птичка
Это я! Я совсем вернулась! –
Но Медведь, казалось, не слышал.
Тусклым взором смотрел он на Птичку
И её узнавал едва ли.

  Тут заплакала горько Птичка,
Прижимаясь к щеке Медведя,
И её горячие слёзы
Потекли по лицу поэта.
И тогда он внезапно очнулся
И узнал свою глупую Птичку,
И во взоре его замутнённом,
Снова жизни свет загорелся.
А когда к нему речь вернулась,
Попросил он: – Прочти поэму!

  – Как поэму?! – воскликнула Птичка,
Поражённая: как он может
Умирая об этом думать?!
Но взяла со стола блокнотик,
Стала вслух читать – и ожили
У Медведя глаза и руки…
Ну, а Птичка читала, читала,
И читая, плакала Птичка, –
Восхищаясь прекрасной поэмой,
Огорчаясь тому, что в поэме
Всё так плохо, так плохо кончалось!..
Было жалко до слёз Укулеле
Трёх героев поэмы грустной.

  Удивлённо смотрела Птичка
На такого родного Медведя,
Чувствуя, как возвращается сердце
На своё привычное место, –
Сердце, словно глупая рыбка,
Что ещё сохранила душу,

Удирало со сковородки
И ныряло в родное море.

  И увидела снова Птичка
То, что видеть давно перестала:
Что большое крепкое сердце
Бьётся в груди у Медведя.

  А потом появился Ларгандо, –
Он всегда теперь появлялся
Так неслышно, мягко ступая…
Подошёл, наклонился к Птичке:
– Посмотри-ка: Скерцо приехал! 
– Как приехал?! – вспыхнула Птичка,
И сердце её задрожало.

  – Да, приехал, – ответил Ларгандо.  –
В этом нет особой печали,
Только он после дальней дороги,
Повредился, как видно, в рассудке:
Он грозит, если ты не выйдешь,
Сжечь дотла наш маленький город.

  – Я иду, – прошептала Птичка
И, ступая как можно тише,
Отошла от скрипучей кровати
И от спящего в ней Медведя.

15

  А Скерцо ждал.
И его взоры были гневны и были страстны.
И увидев его, Укулеле
Чуть от радости чувств не лишилась,
Ведь ещё разлюбить не успело
Бедное Птички сердечко.
И она поняла, что погибнет,
Что не в силах порвать каната,
Которым её связал он.

  Но она уже не хотела предавать своего Медведя!
Думать было об этом больно,
И не знала она, что делать,
И теряла последние силы.

  Укулеле теперь хотелось,
Чтобы Скерцо поджег не город
С неповинным ни в чём населеньем,
С домами его и садами, –
А её чтоб одну поджёг он,
Потому, что от боли и страха
Смертельно она томилась.
Страх предательства жёг ей душу
Боль любви раздирала сердце…

  Он взглянул на неё и всё понял.
Был умён и понятлив Скерцо,
Понял он, что Птичка не сможет
Жить с ним мирно и безмятежно,
Что навеки тяжелые гири
Пригнетут к земле её душу –
Мысли горькие о Медведе.

  «Ну, зачем ты такая, Птичка?! –
Сокрушаясь, раздумывал Скерцо. –
Разве можно жить возмещеньем
Никому не нужного долга?!»
И тогда он внезапно вспомнил,
Что-то смутное – будто из детства…
То ли мать свою старую вспомнил,
Что скончалась, его не дождавшись, –
Он тогда был в долгом походе…
То ль сестру свою вспомнил Скерцо,
Как они с ней в детстве играли…
А быть может, пушистую кошку,
Что садилась к нему на колени…
Что-то смутное, что-то большое
Его сердца нежданно коснулось…

  И тогда, помолчав немного,
Он сказал онемевшей Птичке:
– Уходи! – не нужна мне такая!
Повидал я в жизни немало
Длинноногих морских красавиц
И земных манящих прелестниц.
У меня нет ни в чём недостатка!
Только свисну, ко мне слетятся
Распрекрасные стройные девы,
Чьи глаза так светят призывно,
Что никто устоять не может!

  – Уходи к своему Медведю!
Закричал, обезумев, Скерцо. –
Говорят же: по Сеньке и шапка!
Так вам двум простакам и нужно:
Ютитесь в своей лачуге,
Варите капусту и свёклу,
И возитесь в земле, как чушки,
Добывая свою копейку!

  И застыла Птичка в молчанье:
Безобразен стал милый Скерцо.
И смотря на его безобразье,
От любви отходило сердце

 
 – Уходи! Уходи! Что ты медлишь?!
Мне ль с тобою терять время?! –
И презрительно улыбаясь,
Скерцо сплюнул в сердцах на землю.

  А она не могла шевельнуться:
Ноги словно лишились силы…
И стояла она безмолвно.
И нежданно Скерцо смягчился,
Снова тихо дрогнуло сердце…

  Но в опасную эту минуту,
Когда страсть их вновь просыпалась,
Как всегда
Появился Ларгандо.
Встал он между Птичкой и Скерцо
И сказал:
– А теперь расходитесь!

  Да ещё так сказал – грозно,
Да ещё так сказал – властно,
Будто он, а не сильный Скерцо
Был хозяином побережья.

  И послушались оба приказа,
Точно дети, взглянув друг на друга
И едва кивнув головою,
Стали медленно расходится.
И боялись остановиться, обернуться, не удержаться
Но Ларгандо стоял на страже,
Точно старый и грозный воин
И глаза его дивно горели
Точно был тот старик Ларгандо
Неподкупный и строгий ангел,

Точно он покарал бы их тут же,
Точно меч имел он разящий.

16

  Все вы знаете – люди смертны.
Все однажды на суд предстанут.
Тайной тихой от нас укрыто
Как скончались Скерцо и Птичка,
И Медведь, и старик Ларгандо…
Но я знаю, что там, где нет смерти,


Там, за нашим земным порогом,
Все они теперь оправдались,
И все вместе предстали пред Богом.
И они живут теперь рядом –
Вне страстей, нестроений, смятений
Мы ж порою, взглянув на небо,
Различаем их светлые тени.