Зарницы огненных лет

   
               
               
                Сборник рассказов и очерков

               


    


      В финале известной пьесы драматурга Е.Л.Шварца красной нитью проходит мысль: трудно, убив Дракона, самому не стать Драконом. Бойцы Красной Армии задушили коричневую гидру. Они, опалённые безжалостной и беспощадной войной, познавшие безвозвратные потери, огонь и холод, сумели отстоять мир на планете.  Но, сокрушив зло и добыв Великую Победу, советские солдаты не ожесточились в аду войны, не превратились в безжалостных мстителей. Каждый из нас знает или помнит участников Великой Отечественной войны, которые выжив в горниле страшнейшей человеческой трагедии, оставались в мирной жизни спокойными и добрыми людьми. Вернувшись с фронта, солдаты растили детей, восстанавливали разрушенное жильё, возвращались в цеха и на пашни. В США ветеранов  Второй Мировой называют Величайшим поколением. Трудно выразить словами величие подвига советских солдат, воевавших за спасение жизни, как таковой. Страшно представить зловещую темень на планете, если бы наши отцы и деды не устояли. Словно былинные богатыри они совершили то, что должно, и остались Людьми.


                Рассказы               
               



               




                Пядь земли

     Накануне Дня Победы Николай Иванович Фролов выступил на сельском митинге у братской могилы. Хорошо выступил, с душой, не по бумажке.  Сам от себя не ожидал такого порыва. Думал: выйду, расскажу вкратце о войне, ну и – слава отдавшим жизни свои за ныне живущих! А вышло всё довольно складно, будто кто диктовал Николаю Ивановичу нужные слова. Даже уставшая от схожих однотонных речей и начавшая уже немного шалить молодежь притихла, а некоторые бабы, да какие бабы – бабки, всплакнули.
     Фролов в свои восемь десятков выглядел ничего. Если недели три к вину не прикасаться, побриться, костюм одеть – то и совсем молодчина. А может и наоборот: расхорохоришься  на старости лет, а годы преклонные лишней прыти не любят.  Выглядишь, как огурчик? Пора, значит… Чего потом на людей страх наводить? Так что Николай Иванович ненужных экспериментов по омоложению не проводил. Выпивал в субботу после бани двойную наркомовскую, в воскресенье немного болел, но не похмелялся, чтобы вразнос не уходить, а в понедельник брался за свои нехитрые дела. И так до следующих выходных.
     Дел у Фролова было немного, только в последние недели и они не делались. Решил Николай Иванович дом с участком на дочь переводить. Годы немалые. А ей, если что, одной мучиться со всей бумажной волокитой придётся. И вот при оформлении выяснилось, что земли в его владениях на одну сотку больше, чем по документам. И как старик не доказывал, как не горячился, выход навязывали такой: или эту сотку выкупить, или взять в аренду. Знай Николай Иванович раньше о таком землемерном подвохе, то денег на эту злосчастную сотку скопил бы. Пенсию Фролов получал неплохую и всегда ею делился. То одному, то другому родственнику на что-либо деньжат подкидывал. В закрома не откладывал. А тут напасть, как снег на голову. Дочь сказала: пусть будет одна сотка в аренде. Но, убей, не понимал Фролов этих новых правил. На 49 лет, а дальше что? И хоть смеялась дочь, говорила: опять в аренду возьмём, не хотел старик, чтобы наследники какими-то временными собственниками становились. Пусть и одной сотки, не в этом дело.
     Когда попросил землемеров указать, где она эта лишняя сотка, ещё больней стало. Спереди – дом, слева и справа – соседи. Остаётся тыльная часть сада, она к полю примыкает. Вот там, пусть и на бумаге, отрезала безжалостно женщина из земельного комитета сто квадратных метров. Нет на них ни грядок, ни кустов, ни яблонь, только одинокий дуб возвышается. Николай Иванович вместе с этим дубом рос. Был мальчонкой одного с ним роста, а теперь – поди, достань до макушки! Пять лет назад осторожно, чтобы не повредить корни, вырыл старик возле дуба могилку, где похоронил верного пса Уголька. Любил Фролов посидеть у дуба, даже разговаривал иногда с деревом и  покойным четвероногим другом. Дуб – ещё юноша, у него век  долгий. А с чернявым Угольком, если собачий век с человечьим сравнивать, они ровесники были. «Пережил тебя хозяин, – обращался к псу старик, а дубу, гладя его шершавые бока, шептал, – Внуки, правнуки к тебе приходить будут. Дай им силу, расти вместе с ними».   
     «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим» – спроси у Николая  Ивановича про указанные меры длины, не дал бы точного определения. Ясное дело – крохотные размеры. Но эти незамысловатые слова песни очень старику нравились, и жил он всегда своим, не зарясь на чужое. А тут такая петрушка. Дочь с зятем кредит зачем-то на машину взяли, им самим бы выкрутиться. Внуки…У молодёжи деньги не держатся.  На начало июня к нотариусу записаны, а раньше, чем к сентябрю, денег не собрать. Фролов уж и у почтальона интересовался, можно ли на три месяца вперёд пенсию получить. Варька-почта глаза округлила: «Ты что, дядя Коль? А если…» Ну да. Всё правильно. Осталась у Николая Ивановича последняя надежда –  Пётр, сосед-москвич. Мужик хороший и денежный, что не часто бывает. Только и он что-то на дачу никак не едет, хотя обычно к Первомаю подкатывал.
     Девятого мая была пятница, но Николай Иванович решил график заведённый нарушить. За друзей-товарищей, глядишь, и с прицепом получится. А в субботу с воскресеньем болеть будем. Только вышел Фролов на двор щепы для  банной печурки собрать, как услышал скрипнувшую калитку.
   - Николай Иванович?! – обозначившийся гость так и расплывался в неестественной улыбке. – С великим праздником вас, с Днём Победы!
     Ничего Фролов против одежды красивой не имел. Но, глядя на молодого человека в дорогом чёрном костюме со стильной полоской, с вызывающе ярко-жёлтым галстуком, почувствовал почему-то к незнакомцу недобрые чувства.
-    Спасибо. Слушаю вас, –  сказал он строго, даже немного с вызовом, как бы обозначая: я здесь хозяин, а ты, какой ни будь начальник, мне на моей завалинке не указ.
-    Хорошо, что мы вас отыскали, – залепетал почувствовавший неожиданный барьер гость, но, привыкший к подобным препятствиям, с лёгкостью его обогнувший. – Вот так, значит, живут наши фронтовые герои.
     Модный парень понимающе закивал головой, разглядывая почерневшие доски террасы, шифер в болотных разводах, треснувшую местами штукатурку.
-    Нормально живём. Чего надо-то? – Фролов присел на дубовый чурбак, служивший раньше эшафотом для куриного семейства. После смерти жены Николай Иванович кур перевёл и использовал чурбак для рубки веток.
- Видите ли, Николай Иванович, –  и, скороговоркой представившись Виталием, городской красавчик нарисовал примерно такую картину.               
     По какой-то там линии дружбы  и сотрудничества приехали к ним в район немецкие друзья. Не то чтобы друзья… Бывшие противники. Они уже давно никакие не противники. Очень приличные люди. Хотят вот поглядеть на места былых сражений.
 -  В Музее боевой славы два месяца к их приезду готовились, материалы изучали. А они… Хотят с кем-то из участников войны пообщаться, по полям боёв пройти. Вот мне вас и рекомендовали.
     «Понятно, – сообразил Фролов. – Не надо было на митинге варежку разевать. Рекомендовали!»
     Озвучивать свои дальнейшие размышления по поводу приличных людей Николай Иванович не стал. Просто сослался на занятость и упёрся, как бык: никуда не поеду.
     Моложавый миротворец размеренно заходил перед Фроловым, выдавая порции увещаний о политическом положении, потом, поглядывая на сверкающий циферблат, прямо-таки заскакал перед хозяином, сбивчиво толкуя вовсе непонятные вещи. Наконец, видимо, как последний аргумент, который держал на крайний случай, выстрелил:
- Они и денег обещали заплатить. Всего-то полдня с иностранцами по полям-лесам поболтаться! – последнее гость выдал с неприкрытым раздражением: чего, мол, мужик кочевряжишься, по мне – так каждый день бы разъезжал, тем более что не бесплатно.
     Скажи он это месяц назад, рассмеялся бы фронтовик: «А на что они мне деньги?» Только за последнее время весь издумался Фролов об них, проклятых, и даже не удивился теперь столь непривычному обороту дел. Напротив, к собственному удивлению ухватился за меркантильное предложение, как за спасительную соломинку.
- И много заплатят?    
    Деловой визитёр расценил  фразу, как получение долгожданного соглашения:
- Да нормально заплатят, Николай Иванович. Говорю же вам: люди состоятельные. Вы бы переодевались…
     Фролов внимательно посмотрел на непрошеного гостя. Ему показалось, что он смахивает на иноземца. Лицо русское, говорит без акцента. Но в логике его слов, в жизненном подходе чувствовалось что-то чужое. «Может шпион? – подумал, было, Николай Иванович, но тут же сам над собой рассмеялся, –  Ну, дожил. Кому я, старый пень, нужен?». А смахивающий на иностранца парень начал стыдить хозяина, что проделана огромная работа на всех уровнях, а он, Фролов, чуть ли не срывает ответственное мероприятие.
 - А других, что нельзя позвать?
 - Да каких других? Другие… Нет других, – гость опять посмотрел на часы. Он уже явно нервничал.
     Терзаемый сомнениями хозяин молча встал и направился в дом. Не любил Николай Иванович лишних разговоров. Сразу для себя решил: вилять перед германцами не буду, всё, как помню, расскажу. Чего себя корить? Не воровать еду.
     Уже в доме, натягивая похоронный костюм, Фролов слушал инструкции, выкрикиваемые в открытую форточку:
  - Николай Иванович, вы с ними поспокойнее. Война когда была… Всё, как говорится, быльём поросло.
- Не учи щуку плавать,–  пробурчал в полголоса ветеран. Покосился на старый пиджак с внушительным набором наград. Снял с него лишь орден Славы и, аккуратно проткнув хрустящую материю, закрепил награду с левой стороны. Встал во весь рост перед зеркалом в гардеробе. «Тьфу ты, чучело!» – Николай Иванович полез за ножницами, срезать фабричный ценник, болтающийся на рукаве. А с улицы доносилось:    
- Они уже давно войну осудили. Это скорее визит вежливости.
     «Вежливости…» –  Фролов переместил в новый костюм носовой платок, ключи. Долго держал в руках перочинный ножик, затем положил его на подоконник – от греха подальше.

     По дороге Виталий то и дело отворачивался от руля вправо, давая новые пояснения и рекомендации.
 - Ты бы за дорогой глядел,– немного грубовато прервал его Фролов, – Дружбу с ними мне налаживать ни к чему, да и поздно уже. А просто поговорить…можно и поговорить.
     Минут через сорок подъехали к местам, где осенью сорок первого подмосковная земля щербатилась от разрывов бомб, нарезалась линиями окопов, обрастала неуклюжими многопудовыми «ежами». На обочине у перелеска стоял микроавтобус. Водитель дремал за рулём. Чуть поодаль стояли пятеро мужчин и хрупкая девушка.
 - Вот и приехали, – доложил, немного волнуясь, Виталий, – Вы общайтесь без стеснения, они уже здесь освоились. Настя переведёт.
     Фролов вышел из машины и осмотрел немцев. Четверо из них были, как близнецы: средний рост, немного склонённые головы, одинаковые постные лица. Серые брючки, светлые ветровки…Словно почистившие пёрышки воробьи греются на майском солнышке. А пятый был на полголовы выше, грузноват, но при этом подтянут. Спортивная куртка, волевое лицо…Если не орёл, то уж точно ястребок бывалый.         
     Сблизились.
 - Курт Мюллер, – громогласно произнёс коренастый предводитель.
 - Николай Иванович Фролов, – ветеран посмотрел в не по-старчески ясные    голубые  глаза бывшего противника  и выразительно добавил, – старшина стрелковой роты.
     Виталий заметил набежавшую тучку неприязни и тут же постарался её развеять:
 - Мюллер – довольно распространённая фамилия в Германии. Он тому… совсем не родственник. Однофамильцы.
    «Кто его знает, может, и родственник, – проворчал про себя старик, – ты-то откуда знаешь?»
     Остальные немцы тихо и невнятно представились, словно гурьбой пробормотали что-то.
 - Вот и познакомились, – с неприкрытым облегчением выдохнул Виталий, – Николай Иванович, нам правее?
     Фролов покрутил головой. До начала девяностых он ещё бывал здесь, рассказывая школьникам о сражении под Москвой. Потом, видимо, решили, что учебники, составленные толерантными людьми, освещают Великую Отечественную лучше участников боевых событий, и приглашать фронтовиков перестали.
 - Давайте краем леса пройдём. Здесь недалеко, – Николай Иванович вяло повёл рукой вправо, вновь почувствовав сомнение: вправе ли он вести пусть и бывших врагов на землю, политую кровью его товарищей? В последние годы Фролов всё чаще задумывался о том, каким чудом ему удалось выжить в гигантской человеческой мясорубке. Ведь жизнь могла оборваться где-то здесь, за ближайшими деревьями. Не верил старик ни в какую мистику. Только не раз в газетных публикациях и телепередачах о битве за Москву вскользь, а то и напрямую говорилось о необъяснимых с точки зрения военной тактики результатах. Словно гигантский исполин встал на защиту Москвы. Помог повернуть вспять превосходящую в боевом оснащении армию. Укрыл приписавшего полгода до недостающих восемнадцати ещё не видевшего жизни Кольку Фролова. Художественные фильмы про войну Николай Иванович не любил, а вот к документальной хронике относился с интересом. Иногда откровенно смеялся над ляпами не понюхавших пороху сценаристов, а над некоторыми материалами подолгу задумывался.
    Начав войну необстрелянным пареньком, он вошёл в Берлин старшиной роты. Ему ли не знать войну? И вот, спустя десятилетия, не только зарубежные, но и доморощенные обозреватели замарывают подвиги, сомневаются в успехах сражений и, порой, уравнивают бойцов Красной Армии с нацистами. Да, люди – не ангелы. Были случаи недостойного поведения и у наших бойцов. Но звериных указов о жестоком поведении на чужой земле никто не издавал. Напротив, часто слишком жёстко поступали со своими нарушителями. А самое главное – не было у победителей той нечеловеческой лютости, которую показали фашисты. Словно сохранило небо в советских бойцах людей, помогло добраться до логова врага и не озвереть самим. И приходило на ум: раз новоявленные историки настолько не понимают истину или, понимая, всё же лгут, то новый фашизм не за горами. В Восточной Европе, в некоторых бывших союзных республиках уже поросль появилась. «А с немцами только за реставрацию Солдата прогуляться стоит» – успокоил себя Фролов, читавший на днях про восстановление бронзового памятника из Трептов-парка.
     Шли по березняку. Николай Иванович, вспомнив об отложенной бане, поинтересовался у немцев:
 - В бане-то у себя паритесь? Старые кости парком размять – милое дело, – и, кивнув на ветки, добавил, – Отличные венички висят. После Троицы милости просим.
     Переводчица, немного покраснев, стала подбирать нужные слова. С  минуту мучилась.
 - Ты им объясни: до Троицы нельзя срезать, – попытался помочь ей старик.
 - Я это знаю, – сухо отреагировала девушка и сбивчиво закончила трудно переводимую тему.
     «Воробушки» даже не моргнули, точно не слыхивали о бане и вениках, а Мюллер закивал:
 - Я, я-я-я. Баня. Хорошо!
    «Хорошо. Хорошо в 43-ем под Житомиром было, – в голове Фролова промелькнул забытый эпизод войны. В украинской деревушке, отбитой у немцев, его отделению удалось разжиться упаковкой новеньких полотенец и ящиком мыла. Впопыхах, покидая натопленную колхозную баню, фрицы побросали своё добро, – Веников вот только не было. И мыло – дрянь. Запах один».
     Наконец дошли до давно заросших травой и кустарником окопных линий. Ничто не напоминало о страшной войне. Осыпавшиеся окопы почти сравнялись с землёй, бесследно исчезли сгнившие брёвна блиндажей. На местах, где вжимались в стылый грунт красноармейцы и ополченцы, ближе к осени будут собирать грибы.
 - Вот где-то здесь, значит. Я родился неподалёку отсюда, после войны  в родной дом вернулся. Когда фаш…когда война к Москве подошла, я ещё пацан был, – ветеран поправил седую прядь и начал неторопливо рассказывать о боевом крещении под Москвой, о лютых морозах, стоящих в ту пору, о погибших друзьях. И опять Фролову показалось, что кто-то помогает ему подбирать правильные слова, находить нужные мысли. Говорил он ровно и негромко, а когда замолкал, остаточным эхом звучали обрывки фраз по-немецки. Настя, словно попала в унисон, не сбивалась, не мямлила.
     «Воробьиная стайка» никак не реагировала на бойкий говорок переводчицы. А вот их не по годам бодрый лидер с жадностью ловил каждое слово. И, когда Николай Иванович останавливался, а девушка немного переводила дух от быстрого словесного ручейка, Курт доводил до соплеменников свои воспоминания. Переводчица понимала, что говорит немец, но не понимала истинного значения и масштаба дней, всплывших в памяти вермахтовца. Фролов понимал лишь редкие слова, но и этого ему хватало, чтобы чувствовать лавину мыслей, вызванных воспоминаниями о той кровопролитной битве. Каждый свой монолог Мюллер заканчивал: «Ихь фэрштээ нихьт …». Постепенно это непонимание стало раздражать.
     Вот проскочило: «Гудериан…панцергруппе…Ихь фэрштээ нихьт…». Ага. Про атаку танковой армии Гудериана плетёт. В одной из газет Фролов прочитал интересные вещи, основанные на воспоминаниях немецких танкистов. Им, казалось бы, удалось пробить советскую оборону, но внезапно передние машины стали разворачиваться. Ничто не мешало свободному передвижению: вперёд на Москву! Но отступили. Многие, из оставшихся в живых танкистов, утверждали, что чувствовали необъяснимый страх. Наши военные специалисты, кстати, тоже поражались непонятному демаршу вражеской техники. Словно действительно нечто свыше развернуло безжалостных рыцарей "быстрого Гейнца" от врат столичных.
     Немцы о чём-то заспорили. Было понятно и без переводчика, что упорно называются числительные, никак не укладывающиеся в определённые рамки. Наконец один из спорщиков обратился к Насте, и она пояснила предмет возникших разногласий:
 - Николай Иванович, вы сказали, что родились в 1924 году. Получается, что осенью 41-го вам не было восемнадцати. Так?
 - Так. Только ты им объясни, что я сам себе шесть месяцев приписал. Был такой грех. Насильно меня на передовую никто не тащил, – старик, выслушав быстрый перевод девушки, на  всякий случай для убедительности поводил правой рукой по левой ладони, словно надпись сделал.
    Немцы закачали головами: «Понятно», а один из «воробьиного семейства» негромко задал короткий вопрос.
 - А зачем? – перевела девушка.
    Фролов почувствовал закипающую злость, но она быстро отступила. Ему даже стало чуточку смешно:
 -  Вот сидит кошка на коврике, а к ней псина здоровенная подбегает. Хорошая кошка, да что кошка – котёнок, никогда своё место не уступит. Зашипит, а то и в морду вцепится. За свой уголок умри, но стой до последнего.
     Переводчица, немного путаясь, довела философский ответ. Один лишь Курт понимающе закивал, остальные мелкими шажочками двинулись дальше, словно покидая неудобное место. Вышли на пригорок. С него хорошо были видны сросшиеся со столицей кварталы ближнего Подмосковья.
 - А правда, что отсюда кремлёвские звёзды можно увидеть? – спросила переводчица по просьбе вновь заспоривших немцев, которых в чём-то пытался убедить их предводитель.
 - В хорошую погоду можно, – слукавил фронтовик и сразу же осознал, почему это сделал. В той же газетной статье про танковый разворот говорилось, что военнослужащие фашистских частей, находящихся на крайних подступах к столице, уверяли: в ясные морозные ночи они видели звёзды Кремля. Дудки! Размечтались. Это они так в свою победу поверили, что бредить стали. Один какие-то огоньки  увидел, другой тоже что-то разглядел, и начался массовый оптический обман. А теперь этот кабан пусть ещё раз позлится, что ушёл не солоно хлебавши от стен московских. Рядом стояли, только близок локоть, да не укусишь.  Скажи спасибо, что ноги унёс.
     Мюллер, вдохновлённый подтверждением, заговорил ещё напористей и стал показывать руками на то место, где в ночном небе якобы мерцала заветная цель. «Воробушки» посматривали в сторону столицы как-то робко, без энтузиазма.
«Давай, давай ври, –  посмеивался Фролов, – чёрта лысого ты видел»
     А «воробьиный вожак», закончив свою быль-ложь про рубиновые звёзды, опять сокрушённо добавил:
 - Ихь фэрштээ нихьт…
    И тут Николай Иванович не выдержал:
 - Чего ты не понимаешь? Чего ты не понимаешь, сука?
     В голове застрочили автоматные очереди, заскрежетали гусеницы танков, послышался срывающийся голос убитого в первой же атаке молоденького лейтенанта Лёвки Захарова: «За мной!»
 - Вы в 41-ом зачем пришли? Жизни наши брать? А мы свою пядь земли защищали, за нами правда была! Вы море здесь хотели устроить, в граните лютость свою увековечить!..*


* По замыслу Гитлера на месте Москвы должно образоваться рукотворное море. В центре планировалось воздвигнуть гигантскую фигуру германского солдата-завоевателя. Осенью 41-го для будущего монумента уже стали подвозить гранит. Впоследствии гранитные плиты пойдут на облицовку домов в начале столичной улицы Горького.

     Старик уже не понимал, говорит он или кричит. «Воробьи» опустили головы ниже, словно нахохлились от порыва сильного ветра. Побледнел расслабившийся Виталий. Мюллер крепко взял за руку Настю, и она, было замолчавшая, обрывчато переводила напор фронтовика. А Николай Иванович выплеснул из себя всё, что казалось ему неправильным и несправедливым. Досталось не только присутствующим. Он вспомнил и продажных писак, искажающих войну, и политиков, шулерски подтасовывающих события и факты, и власть, растящую не ворошиловских стрелков, а любителей баварского пива. Зачем-то со злости вставил, что вовек бы не пришёл, если б с земельным участком не подкузьмили. Под конец всё же взял себя в руки и как только мог спокойно попрощался:
 - Ладно. Поговорили. Я нах хаузе. Ауф видерзеен! 
     Широким шагом, почти по-солдатски, ветеран удалился от опешившего сопровождения. Через полсотни метров Фролов почувствовал, как сжимаются виски. Перед глазами замелькали чёрные точки. «Спокойно. Не хватало ещё грохнуться здесь», – старик  убавил шаг и услышал, что его кто-то догоняет.
 - Николай Иванович! – запыхавшийся Виталий выглядел испуганным, – Вы куда? Я вас привёз, я и обратно доставлю.
 - Сам доберусь, – отрезал ветеран.
 - Да что вы, в самом деле? Чего они такого сказали?
     Парень тащился за Фроловым до самого шоссе, на которое вышли метрах в двухстах от микроавтобуса и машины Виталия.
 - Я сейчас подъеду, – миротворец-администратор  засеменил в сторону стоявшей техники.
     А Николай Иванович поднял руку, и первая же легковушка мягко притормозила у голосовавшего ветерана. Водитель даже вышел из машины и помог усесться. Село, в котором проживал Фролов, оказалось попутным. Мелькнуло растерянное лицо Виталия. До свидания, поле брани. Не обессудь, что всё так вышло.
  - Хорошая у вас машина, – Николай Иванович похвалил плавно набравший ход автомобиль, – какая марка?
   - «Фольксваген», – чуть замешкавшись, ответил шофёр, – народный автомобиль бывшего противника. Не обижайтесь.
    - А чего обижаться? У меня дочь с зятем «Опель» купили. Раз германцы лучше технику делают…
   - А вот в бою АКМ на шмайсер, наверное, не променяли бы?
   - В войну АКМов не было. А из шмайсера стрелять доводилось, – ветеран был знаком с трофейным оружием не понаслышке. 
   -  Ах, да, да… – молодой мужчина болезненно сморщился: как же я такую промашку допустил? 
     После оба замолчали. Как по заказу автомагнитола негромко выдавала одну за другой старые военные песни. Водитель ехал, не торопясь. Похоже,  был рад, что в День Победы судьба подкинула в попутчики фронтовика-орденоносца. Фролов, тем временем, прислушивался не только к задушевным мелодиям, но и к сердцу, тревожной птицей забившемуся в груди.      
  - Вы уж простите, валидольчику не найдётся? – обратился он к шофёру.
 - Должен быть,  – хозяин авто достал аптечку, на ходу порылся и передал старику нетронутую упаковку.
     Николай Иванович редко пользовался таблетками, не очень веря в чудодейственные силы фармацевтики, но сегодня, рассосав валидол, сразу почувствовал облегчение.
 - Извините. Проголосовал, теперь с таблетками пристаю.
 - Ну что вы! Мелочи какие. Разволновались, наверное, в такой праздник.
 - Да. Встретил ребят и разнервничался чего-то. С войны не виделись. 

     Баню и двести грамм пришлось перенести на застолблённую для этого субботу. И всё же незадавшийся банно-праздничный день закончился нужной нотой! Приехал-таки под самый вечер московский Пётр. Он вначале даже испугался взволнованного голоса Николая Ивановича, ещё не обозначившего просьбу. Но когда Фролов пояснил свою головную боль, с лёгкостью согласился соседа выручить.
     Утром, как договаривались, съездили в райцентр. С красивой банковской карточки деньги благополучно перетекли на лицевой счёт, указанный в выписанной ранее квитанции. Николай Иванович даже усомнился в лёгкости проведения денежной операции. Но Пётр заверил его, что сейчас вся эта система надёжно работает. Так что за пару часов и обернулись.  По возвращению домой Фролов пригласил соседа в баню:
 - Часиков в пять приходи.
     Пётр сначала стал отказываться: дел по горло. Но потом согласился. Дела делами, а попариться в баньке тоже нужно.
     Едва Фролов начал новый подход к подготовке бани, опять дала о себе знать скрипучая калитка. И вновь показался всё тот же визитёр. Только теперь в джинсах и лёгком свитере.
 - Ещё чего рассказать нужно?  – ядовито встретил гостя старик.
 - Николай Иванович, я извиняюсь. От лица администрации… – парень начал сбивчиво говорить о том, что такие встречи всё же нужны, что чувство вражды необходимо погасить, что в Германии фашизм осуждают не менее чем у нас.
     Как и накануне хозяин присел на порубленный чурбак. Он почти не слушал заученный текст, а вновь разглядывал Виталия. И совсем он не похож на иностранца. Просто взялся человек за навязанную роль и исполняет её, как умеет. Ему даже стало жалко гостя. У него из-за вчерашней истории неприятности, наверное. Набросились на молодого человека: чего ветерана к встрече не подготовил?
 - Отдохни, барабанщик, – остановил фронтовик уже уставшего молотить высокие слова парня, – Ты скажи, немцы-то как, не возмущались?
     Виталий, почувствовав добрые нотки, ободрился и присел на брёвнышко рядом со стариком. Словно сбросив с себя неподходящую маску, он облегчённо затараторил:
 - Нормально всё закончилось. Мне Настя рассказала, что когда назад ехали, Мюллер своим целую лекцию прочитал. Вас настоящим русским солдатом назвал. Сказал: «Я понял, почему мы войну проиграли. Потому что такие люди, как Фролов, против нас бились». Сейчас…Секундочку.
     Достав из кармана листок и ручку, парень начал писать:
 - Московская область… Николай Иванович, скажите ваш точный адрес с индексом.
 - Зачем такая бухгалтерия?
 - Вы вчера про землю говорили. Мюллер сказал, что они сделают вам перевод.
 - Разобрались уже с землёй. Не нужно никакого перевода, – старика взяла досада, что сболтнул лишнего.
 - Да напрасно вы так. Они нас с Настей хорошо отблагодарили. А, говорят, перед гер Фролов мы в долгу…
 - Передай немцам, что гер Фролов ни в чём не нуждается, – перебил Виталия Николай Иванович, – Скажи, что не так меня поняли. Я имел в виду…что земля эта сердцу дорога, ни за какие деньги её не купишь.
 - Николай Иванович, да им эти деньги, как вам три копейки. Чего отказываться?..
     Как не уговаривал ветерана гость, старик был непреклонен. Чувствуя, что парень будет ещё долго донимать германскими посулами, Фролов поднялся, похлопал также вставшего Виталия по плечу и двинулся в сторону калитки. Уже попрощавшись, добавил:      
- А Мюллеру скажи, пусть не обижается. Мы с ним вроде как однополчане.          
     Заметив недоумение на лице Виталия, пояснил:
   – На одном поле чуть кости не сложили. Целились в друг друга, стреляли. Но промахнулись… И слава Богу! 

     Попарились от души. А после бани, говорил это Суворов или не говорил, но все к чарке тянутся, на него ссылаясь.
     Сосед, перенёсший серьёзную операцию,  уже два года к вину не прикасался. Для него Фролов налил в графин колодезной воды. Получилось, что оба пили прозрачную жидкость. Один раз Николай Иванович и себе по инерции воды из графина плеснул. Волей-неволей вернулись в разговоре к земельной теме.
 - Да можно было и в аренду взять. Ничего страшного, – москвич не был строго радикален в разрешении вопроса о спорной сотке.
 - Петро, ты пойми, вот есть твоё, а есть напрокат взятое.
 - Напрокат на день велосипед берут, – уклончиво заметил Пётр.
 - Не скажи. Будет в голове сидеть: вот этот кусочек земли не мой. Ты же меня знаешь, я не жадный. Только тут другое…Чужое не бери, своё не отдавай.
  - Иванович, так у тебя никто отбирать и не собирается.
  - Ты, как дочь, прямо… Я на этой земле всю жизнь провёл, отец мой, дед, –чувствовалось, что Николай Иванович сильно недоволен непониманием важной для него и одновременно довольно простой истины.
 - А при Советской власти? Земля ведь собственностью не была, – мягко попытался найти подходящий аргумент Пётр.
 - Не была… Так тогда никто и не задумывался об этом. Что внутри забора – то твоё.
 - Тогда, молодец. Защитил землю-матушку, – сосед понял, что Фролова не переубедить.
 - И ты – молодец. Поддержал старика. Другой бы десять отговорок нашёл. Я пока вроде шевелюсь. Только вот… Если вдруг так… – Фролов сбился, не желая произносить «умру» и не находя слову нужной замены. 
     Пётр взял соседа за локоть.
 - Иваныч, я понял. Тогда там мне местечко хорошее приглядишь. За эти деньги вроде риэлтора поработаешь.
  - Вроде кого?
 - Ну… Разведчиком будешь.
 - Пётр, я серьёзно.
 - И я серьёзно. Да и чего ты себя хоронишь? Я сижу водичку пью, а ты, молодчик, сорокоградусную.
     Помолчали.
 - Может, расписку написать? – предложил Фролов.
 - Всё, сосед. Кончили с этим. Мне не в напряг. Уеду только к середине октября. Так что не рвись.
 - Спасибо тебе, Пётр Владимирович.
 - Пойду я, Николай Иванович. Надо марафет после зимы наводить.
     На том и расстались.
     Фролов убрал посуду, взял складной табурет и направился к дубу. Он чувствовал что-то похожее на состояние, возникающее после очередного боя. Ты уже не желторотый юнец – страх и робость давно забыты. Ты уже не вздрагиваешь от разрыва снарядов, не высовываешься попусту, а расчётливо, экономя силы и патроны, делаешь всё возможное, чтобы этот очередной бой был выигран. Но бой есть бой. И когда кровавая сутолока осталась позади, уже пущена по кругу фляжка на помин погибших товарищей, ты или замыкаешься в себе, или хочешь облегчить разговором огрубевшую душу.
     Старик, расправив ножки походного сидения, присел у едва заметного могильного холмика. Беззвучно шевеля губами, Николай Иванович доложил умершему псу о своей маленькой, непонятой, но очень желаемой победе. Затем, повернувшись к вновь зазеленевшему великану, уже во весь голос произнёс:
 - Живём, дружище!
     В свежем майском воздухе зарождались признаки скорого лета. Зарябили мушки-толкунчики, ещё не назойливо, а как бы пробуя голос, зажужжали первые комарики, зазвенели изо всех уголков голоса птичек-невеличек. Ласковые лучи заходящего солнца гладили морщинистые щёки ветерана. На душе было спокойно. Будто выдернули из неё занозу. Будто вновь он, как стойкий терпеливый солдат, не дрогнув, не замаравшись, отстоял свою пядь земли.





               

               
                Ваня Харбин
    

     За время моего отъезда в тыл состав роты заметно изменился. Одним из вновь прибывших был Иван. Харбин, Харбин… Я вначале и не понял, что это прозвище, а не фамилия.
     Даже взглядом он отличался от других бойцов. Ванины глаза словно постоянно чего-то ждали, требовали от нас. А когда он спокойно, не по годам рассудительно, пересказывал свои маньчжурские байки, казалось – это старик, умудрённый вековым опытом. Даже особист, отправивший до войны на лесоповал с десяток кавэжэдеков, махнул рукой на доносы стукачей о ваниных историях, не найдя в них антисоветской агитации. А для Вани это было единственной возможностью хотя бы в рассказах побывать в своём оставшемся за Амуром детстве.
     Избежав густого невода 37-го года, Иван начал войну в боях на подступах к Москве. После неудавшейся контратаки в районе переходящей из рук в руки дубовой рощи он попал с простреленными ногами в подмосковную поселковую школу, переоборудованную под госпиталь. Но едва кончился не по годам лютый декабрь, как Ваня, прихрамывая, танцевал с хорошенькой медсестрой на новогодней ёлке. А уже к весне плакала медсестричка, отправляя ставшего ей близким бойца обратно на фронт. Бабка девушки, слывшая в посёлке ворожеей, внимательно поглядела на Ивана и сказала, как отрезала:
- Ни одна немецкая пуля тебя больше не заденет!
     И Ваня, оказавшись в нашей роте, пуль не боялся, воевал смело и отчаянно.
     Отпылало лето, отморосила осень. Война, переместившись к Волге, вкатилась в новую зиму.

     В том бою мы были с Иваном бок о бок. После артподготовки поступила команда занять господствующую высоту, на которой немцы окопались уже с неделю. Где ползком, где вперебежку… Оставив половину друзей на обагренном кровью снегу, мы ворвались во вражеские окопы. И уже, когда ещё добрая четверть ребят лежала рядом с немцами на мёрзлой земле, когда остатки фашистов, даже не отстреливаясь, скрывались по склону, вновь заговорила артиллерия. На этот раз германская. Пережив автоматный шквал, кровавую сутолоку рукопашного боя, мы оказались под снарядами противника.
     На войне к ожиданию гибели привыкаешь быстро. Что зависит от тебя, вжавшегося в стылый окоп, когда боги войны безжалостно перемешивают кровь, снег и землю, посмертно делая побратимами солдат враждующих армий? Хорошо, когда научился бездумно ждать окончания ада. Ещё лучше, если можешь думать о чем-то приятном. Иван, наверное, сейчас рыбачит на жёлтой реке.
     Когда затихла канонада, я стал пробираться по траншее и, свернув, увидел Харбина. Он лежал совсем недалеко от меня. Двое немцев, Иван, словно пытающийся разбудить одного из них, и кровь, кровь… Фашист-верзила навалился на Ваню, как пьяный, а тот толкает толстяка в плечо, мол, очнись. На лице Ивана не было ни боли, ни муки, только неимоверная усталость. Я уже привык к смерти, но, глядя на нелепую позу Харбина, почувствовал тугой комок в горле. Что-то было в Иване такое, с чем жалко и горестно прощаться, что затронуло, казалось бы, давно огрубевшую душу.
    Неожиданно Харбин открыл глаза.
- Живём, командир? – Иван с трудом улыбнулся.
- Живём, - я уперся в плечо немца, и уже начавший деревенеть труп завалился на спину. Ванина рука, потеряв опору, плетью опустилась вниз.
- Иван, сейчас я…
- Подожди. Посиди со мной немного.
   Я присел на валявшийся рядом вещмешок. Где-то в отдалении еще рычали двадцатимиллиметровые немецкие «собаки», тяжелая артиллерия бить по высоте уже перестала, очевидно, мысленно похоронив всех нас. Убаюкивающе-ровный ветерок удивлённо гулял по окопам: эка вы тут натворили!
- Я ведь в пятнадцать лет первый раз убил, – Иван чуть приоткрывал пересохшие наждачные губы, – У меня там, в Харбине, друг был – Юрка, ему уже восемнадцать стукнуло. Хороший парень… Юркин отец у атамана Семёнова в подручных ходил. Мои родители не разрешали с Юркой дружить, но мы всё равно встречались… Мой-то отец в Правлении КВЖД служил. Уже документы в СССР выправили… А потом нашли батю моего застреленным. Говорили, что его хунхузы убили.
- Ваня, а хунхузы – это кто? – я старался честно вникать в эту, скорее всего, последнюю харбинскую исповедь.
- А-а-а… Краснобородые… Бандиты, одним словом. Они Юркину сестру похитили. Всё, что у них в семье было, продали, чтобы выкуп им собрать… Ну  вот, сидим мы как-то на пустыре: я, Юрка и Хват. Хват – это парень такой рыжий, не очень, в общем-то, приятный. Но Юрку он боялся и слушался. Глядим: хунхузы идут, четверо. Я вскочил, а Юрка взял меня за руку и усадил на место. «Я – говорит, – зачем тебе финку подарил? Сиди и не бойся ничего». Я присел, а у самого коленки трясутся. Юрка это почувствовал, наверное, и добавил: «Они отца твоего убили. Сестру мою обидели. Хватит терпеть!»  Я про отца вспомнил, и дрожь как-то сразу улеглась, будто пружина во мне распрямилась… А Хвату Юрка ничего не сказал. Рыжему что объяснять? У него отец из жиганов. Хвату вообще, по-моему, было нож под ребра сунуть, что муху шлёпнуть. Хунхузы подошли, один сразу, без разговоров, Юрку ногой пнул. Юрка с Хватом, как заводные, вскочили. Завертелось всё… Они же не ожидали от пацанов прыти такой. А я лицом к лицу с самым молодым оказался. Тоже еще паренёк, в банду эту, наверное, только попал. Вижу, рука у него дрожит, но всё равно в карман тянется. Ну что мне оставалось делать? Я очнулся, когда Хват меня оттаскивал.. Слышу, рыжий кричит: «Хватит, Иван, хватит!»… Домой пришёл, мама говорит: «Ваня, я кисель сварила. Кушай.» Я как увидел тарелку с красным… Вымутило меня. А мама, как почувствовала… В подвал меня заперли, я два месяца до отправки в Россию внизу просидел. Юрка с Хватом потом ко мне в подвал приходили, мы через дверь разговаривали. «Всё – говорят, – прощай, Иван. Мы в Шанхай уезжаем. Там разного люда полно, а здесь русским совсем невмоготу становится». А еще Юрка на прощание сказал: «Ты – молодец, не подвёл. Только теперь финку выкинь. Она тебе в Совдепии ни к чему». Я её и утопил в Сунгари.
   Харбин замолчал, а потом, с трудом вытаскивая не высвобожденную руку из-под лежащего рядом немца, добавил:
- А вот теперь я ещё лучше ножичек раздобыл.
   В руке бойца сверкнул вермахтовский офицерский нож. Тогда это ещё редкость была, а много позже мы трофейному оружию и счёт потеряли.
   Я привстал:
- Иван, мы тебя вынесем…
- А зачем меня выносить? – Харбин, кряхтя, стал подниматься. Заметив, что я шагнул ему помочь, торопливо отговорил. – Товарищ лейтенант, не надо. Испачкаетесь в кровяке. Я сам.
   Оказалось, что Иван и не ранен вовсе. Уложив двоих фашистов, он вымазался в крови последнего. С этим бугаём он катался несколько минут, вконец обессилев. Пока мы пробирались по окопам, Ваня скороговоркой сообщил мне о ручном пони, который был у него в Маньчжурии, о слуге-китайце:
- Расчёсывает гриву и всегда меня жизни учит: «Ван, поими…» Он по-русски, с трудом, но говорил. Всё про какие-то две силы объяснял, что не тот силён, кто большой и мощный, а кто умеет этими силами управлять…
   Сын семёновца, слуга-китаец… Грозные уроки заамурской школы не прошли даром. До меня внезапно дошло, что Харбин был совсем рядом и, если бы он не уложил этих двоих, то, может, меня и в живых бы не было. Только никакого геройства Иван за собой не чувствовал, в нём словно застыл оставшийся без отца харбинский парнишка: «Ну, что мне оставалось делать?»

   Наши войска продвигались всё  дальше на запад. Ещё дважды леденели воды в нескончаемой природной круговерти. Но это были уже другие реки: Днепр, Висла, Одер. До самого дня Победы ни одна вражеская пуля не зацепила Ваню. Харбин погиб в конце мая при прочёсывании домов в предместьях Праги. Его застрелил в упор власовец из обреза винтовки Мосина.   


               

               


               


                Последний улей

     Он знал, что умрёт  весной. Его дед и отец ушли из жизни, когда набирал силу вишнёвый сад. Он давно пережил их возраст. И с каждой весной думалось: не для прощания ли с ним наряжаются в белоснежные одежды деревья? Всё было у этого Старика. Дети и внуки. Своими руками построенный у переезда дом. Уютный сад. А ещё были пчёлы.
    
     Трудно пришлось Старику прошлой весенней порой. Тяжело дыша, он постоянно чувствовал щемящую боль в сердце. То и дело стучали в висках маленькие назойливые наковаленки. Старик рассеянно кивал приезжавшему доктору, обещал сыновьям подумать о больнице. Меж тем груда таблеток и пузырьков на подоконнике оставалась нетронутой. Не открывался забитый продуктами холодильник. Каждый вечер Старик наливал в таз чуть тёплую воду, садился на стул и минут пять разминал ноги, давя на вибрирующее дно. Без помощи рук вытирал ступни о махровое полотенце и спешил засунуть их в стоящие рядом валенки. Затем варил три-четыре картофелины, отрезал ломоть хлеба. Плеснув немного водки на дно граненого лафитника, Старик маленькими глотками выпивал её, не чувствуя вкуса. «Ни шагу назад!» – так называлась эта дешёвая водка. Суровый главнокомандующий в упор взирал на хозяина с яркой наклейки. Если бы не подводили глаза, можно было бы разглядеть строки из приказа №227, написанные мелким шрифтом. Но Старик, впрочем, и так его помнил:
- Ничего, товарищ Сталин, мы не отступим.
     Да и отступать-то, собственно, было некуда. Он чувствовал себя в окружении. Будто жизненные силы на последнем дыхании держат оборону, но прорвётся хоть один фланг – и не удержатся, рухнут в одночасье. Утром, собрав волю в кулак, Старик заставлял себя усесться за зеркало и побриться. А потом шёл к пчёлам. Уже давно надо было проверить семьи, убрать подплесневевшие крайние рамки, поменять отсыревшие за зиму утеплители. Но Старику не под силу было этого сделать. А просить о помощи он не хотел.
- Потерпите, милые.
     Целый день седой пчеловод сидел на своей маленькой пасеке и смотрел на летки-аэродромы. А пчёлы деловито вылетали из чуть приоткрытых отверстий, возвращаясь с ярко-жёлтой весенней пыльцой. В середине дня, когда уже совсем по-летнему пригревало солнце, делала первый облёт молодёжь. Видя мощный дружный вылет, стремительные движения молодых пчёл, Старик старался впитать эту природную энергию. Ему казалось, что можно зарядиться силой от своих крылатых питомцев, понять необъяснимые законы, дающие жизнь и отодвигающие хворь. Старик чувствовал себя частицей чего-то большого, непостижимого и словно обращался к этой громаде с просьбой не отторгать его. Под вечер, когда суета прекращалась, и лишь считанные пчёлы толкались у летков среди вынесенных крошек мусора, Старик, кряхтя, поднимался и брёл к фронтовому ужину со Сталиным.
     Бурно отцвел вишнёвый сад. До усов генералиссимуса опустился уровень в бутылке. Старому солдату удалось пробить осадное кольцо смерти.
     А нынешняя весна была другой. Вроде бы есть силы, и он многое может. Но почему-то ничего не хотелось. Мир потерял свою устойчивость, сделался из понятного и незыблемого мелким, глупым, смешным.Придя после войны на железную дорогу, Старик жил не оглядываясь.Он и в сигнальном жилете чувствовал себя часовым. Так чего ворошить прошлое? Теперь же будто закрутился калейдоскоп, и вся жизнь вперемешку замелькала перед ним. Ревущие "Тигры" и огни светофоров, холод окопов и крик дальнего локомотива... Он перестал включать подаренный внуками телевизор, хотя раньше любил коротать вечера перед экраном. Как киноленту прокручивал Старик собственную жизнь, останавливал кадры и удивлялся: неужто всё это волновало его, устремляло к достижению цели. Всё теряло смысл. Казалось, что всё и было-то не всерьёз, понарошку. И ещё казалось, что жизнь пролетела, как короткое мгновение. Совсем запылился убранный с прошлой весны Иосиф Виссарионович. Ни водка, ни указы-приказы уже не действовали.
     Март этого года больше напоминал зиму, да и начавшийся апрель с наглухо зашторенным серым небом не походил на месяц весенний. День космонавтики, близкий не только звёздным героям, но и пчеловодам средней полосы России (зацветает мать-и-мачеха, появляются первые небольшие взятки) утонул в просевшем, но ещё в изобилии сохранившемся снеге. И не  было пчёлам ни одного подходящего денька для облёта.
     Посланный Стариком на пасеку внук отвёл глаза и не ответил напрямую о сохранности ульев. До этого Зина-почтальон поведала, что полностью погибли пчёлы в соседнем совхозе и у многих пчеловодов-любителей.
   - Живые остались? – спросил Старик, внимательно глядя на растерянного мальчика.
- Остались, – внук облегченно вздохнул, коротким ответом не обманув деда, но и не расстроив его горькой правдой.
     И Старик почувствовал, что в нём появилось крохотное, чуть слышное желание жить. Как в смертельном бою за Чёрный курган, когда слеп от непрерывного огня, глох от рвущихся рядом снарядов, замерзал, прижавшись к стылой земле. Казалось, что ты раздавлен, и умереть сейчас же, сию минуту – лучшее, что может быть на свете. Но где-то в душе всё-таки звенела незримая тетива жизни, заставлявшая подняться, стрелять в кромешном аду, биться за мир который хотят уничтожить. Старик вообразил, что он последний, кто имеет связь с этими хранителями жизни – пчёлами. Ему казалось, что с их гибелью умрёт не только он, но и всё живое.
     Сыновья помогли Старику добраться до пасеки. Они уже знали, что из девяти семей выжила лишь одна. Старик понял это и сам, увидев табурет с ватником, выставленный для него у крайнего улья. Отослав детей в дом, ветеран подслеповато смотрел на последний плацдарм и прислушивался к себе. Это было уже и не окружение. Силы жизни, что оставались в нём, заняли небольшую высотку, а повсюду враги, враги, враги. Они не спешат расправиться с оставшейся ротой, куражатся, мол, сами, без нашей помощи замолкнете. И прорваться, ускользнуть поможет лишь чудо.
     Время текло таявшими на прилётной доске льдинками. Старик не заметил первых смельчаков. Но потом, когда решившись, пчёлы начали скоротечный облёт, он сначала почувствовал и только потом увидел это вынужденное движение над ледяной коркой, покрывающейся тёмными метками. И, словно прикоснувшись к спасению, Старик поверил, что сможет пробиться сквозь весну, удержаться в жизненной круговерти, сделав хотя бы ещё один виток до своего последнего цветения вишен. 



               


                Вервольф


     Воздух в тесной, прокуренной комнате сменных мастеров был до крайности сух. Кажется, его можно было потрогать. Из двух неонок в запылённом подвесном светильнике одна бледно мерцала из последних сил, а другая делала лишь тщетные попытки зажечься. Старший мастер электроцеха, близоруко щурясь, читал заявление молодого монтёра Кольки Матвеева.
- Две недели… по семейным… Так у тебя и семьи-то ещё нету.
- Михалыч, очень надо.
     Напрасно Колька так жалобно попросил, лучше бы молчал.
- А работать кто будет?
     Скомканное заявление полетело в мусорную корзину. Сглотнув подкатившийся к горлу комок, Колька развернулся и пошел к выходу.
- В понедельник на работу не придёшь – «три туза» выдам, – ударило ему в спину.
«Выдавай. Хоть тузов, хоть джокеров, – Колька со злостью хлопнул расхлябанной дверью, – мне деньги нужны».
     А с деньгами было туго. Туго с ними было давно, зарплату задерживали больше месяца. Но через две недели у Лены день рождения…

     Обойдя таджиков, сидящих на корточках у строительных лесов, Колька подошел к коренастому парню в кожаных брюках и плотной джинсовке с кожаными вставками на локтях и плечах.
- На пару недель аккордик ударный не подберёте?
     Парень оценивающе осмотрел Кольку. А что тут смотреть? Высокий, подтянутый, во всём армейская выправка чувствуется. Правда, взгляд из-под пшеничных бровей наивно-простодушный, но ведь не всем же в двадцать один год на мир с безграничным цинизмом глядеть.
- Есть работёнка. Дней за десять-двенадцать, если ударно, справишься. Как раз второй человек нужен. По четыре штуки каждому.
     Он помедлил, хотел было что-то добавить, но, передумав, по-деловому закруглился:
 - Два часа на сборы, – и громыхнув тяжёлыми часами, уточнил:
 - В десять будь здесь. Не опаздывай, машина подойдет.
     Колька зашагал домой собирать вещи. «Про специальность даже не спросил. Значит, что-нибудь типа: бери больше, кидай дальше. Четыре тысячи. Неплохо».
- Лен, меня дней двенадцать не будет. Что? Калым хороший подвернулся. По строительству. Ну что, что… Что скажут, то и построим. Ну ладно, ты не скучай. Давай. Конец связи.

     Добирались до места довольно долго. Рядом с Колькой сидел будущий напарник, Виталий Петрович (так он представился). Лет сорок с небольшим, наверное. С виду крепкий, только лицо какое-то слащавое, явно не из работяг. Удалившись от города километров на двадцать, свернули с шоссе на просёлок. Извилистая дорога привела к большому продолговатому озеру. Вдоль высокого правого берега на отдалении друг от друга подбоченились десятка два домов-великанов. У одного из них, ростом в три этажа, машина остановилась. Приехали.
     Беззвучно отворились массивные литые ворота. Вышедший из дома атлет кивнул головой:
- Пойдем, рабочее место покажу.
«Вот так. Сразу быка за рога. А может, и правильно? Чего время терять?»
 Колька с Виталием Петровичем двинулись за спортивным парнем.
Войдя в громадный холл, свернули влево. На ещё не оштукатуренной стене, у двойной двери, гордо блистала крупная выпуклая кнопка. Крепыш нажал её, половинки разъехались.
     «Неужели лифт? Приколы нашего городка. – Колька вместе с остальными зашёл в уютную финскую кабину. – Осторожно, двери закрываются. Куда едем?» Поехали, судя по всему, вниз. Выйдя из лифта, оказались в огромном подвале.
- Так. Вот здесь туалет, душ. Все подключено. Это я к тому, чтобы вверх-вниз не катались. Вот комната: одеяла, раскладушки. А вот, значит, отсюда и начнёте, – парень указал на проём в стене, окантованный сталью.
     Задача оказалась следующей: копать тоннель. Два метра в высоту, метр в ширину. Через каждые полметра ставить металлический каркас. Тоннель будет хитрый, со спусками и поворотами. Схема висела на стене.
- Копайте строго по схеме. Опалубка точно выверена, не туда завернёте, самим же придётся лишнее снимать. Землю вон туда, – спортсмен кивнул на дальний угол подвала, – там яму ошибочно выкопали.
     Он повертел головой:
- Ну что ещё? Еду сюда доставлять, или подниматься будете?
     Напарники пожали плечами.
- Ну если всё равно, сюда спускать будем. И насчёт водки предупреждаю: чтоб не рыскали. Вечером будет желание – грамм по сто пятьдесят налью для разрядки. Договорились? – Не дожидаясь ответа, словно подчёркивая, что иначе и быть не может, парень продолжил: – В общем, два метра в сутки будете делать – через двенадцать дней свободны. Инвентарь, тачка, опалубка – здесь. Металл весь пронумерован, ставьте по порядку. Что непонятно –  спрашивайте.
- Пока все ясно, – ответил за двоих Виталий Петрович.
- Ну и ладушки, – атлет развернулся и направился к выходу.
     Переодевшись, взялись за работу. Если кому-то нужен тоннель, значит, кто-то должен его копать. Всё ясно. Пока.
    
     Два дня втягивались в работу. Один вырубал плотные глиняные пласты, другой вывозил грунт в большую яму. Потом менялись ролями. Разговаривали лишь при установке каркаса, да и то по делу. Алексей (спортсмен-проверяющий) придирчиво осматривал первые метры металлохода, но замечаний не делал, видно, всё правильно получалось у тружеников подземелья.
     Основным орудием труда была пара ломов с приваренными на концы топорами. Виталий Петрович предпочёл инструмент с широким лезвием, а Кольке понравился увесистый лом с узким топором. После Колькиной работы тачка наполнялась неровными тяжёлыми кубиками, а напарник его выдавал продолговатые рассыпчатые пластины, словно снимал чешую с гигантской рыбы. Прежде чем натянуть брезентовые рукавицы, обворачивали ладони найденной в куче инструментов ветошью. Но мера эта была почти бесполезной: уже к концу первого дня у обоих появились ноющие мозоли. Стальной черенок жёг руки, словно его накалили в огне.
Сразу после ужина ложились спать, попадая в цепкие объятья быстро сгорающей ночи.
     На третий день, в обед, Виталий Петрович спросил Алексея:
- Сто пятьдесят наркомовских вечером не выдадите?
- Будет сто пятьдесят. А тебе? – крепыш повернулся к Кольке.
- Спасибо, не надо.
   После ухода Алексея Виталий Петрович поинтересовался:   
- Ты что, вообще не пьёшь?
- Да нет, можно на праздник. А так вот, чтобы…
     Виталий Петрович, отворачиваясь, сказал:
- Правильно. Я тоже стараюсь… Но для разрядки…
     В этот вечер уснули не скоро. После выпитого Виталий Петрович стал разговорчив. Сначала он засыпал вопросами Кольку, потом стал рассказывать о себе.
- Я учителем истории работал. А теперь у меня совсем другая история.
     Виталий Петрович поведал напарнику об учительской зарплате, о семье, о житейских проблемах. Забыв об указке, он стал добывать хлеб насущный, как сможет. Сейчас вот вместе с Колькой землю копает.
- Самое обидное, что даже если удастся прилично заработать, жизнь лучше не становится. У меня жена раньше не такой была. Мы в походы ходили, друзей всегда полон дом, друг друга с полуслова понимали. А теперь словно подменили. Как в той сказке: не хочу быть крестьянкой… Правильно Ленин в письме Арманд заметил: любовь в первую очередь надо от материальных забот освободить.
     Учитель замолчал. Потом опять заговорил, будто что-то обработал про себя и решил озвучить.
- Мы к первобытному состоянию переходим, в последней, искривлённой фазе. Древние женщины любили наиболее удачливых, умелых охотников. Ну и сейчас то же самое. Только добыча – не мясо и шкуры, а деньги. Кто их больше притащит, тот и любим. Правда, «охота» эта частенько по подлым, несправедливым правилам идёт. Сам ведь видишь, у кого деньги водятся.
- Очень сильно вы всё к материальному сводите, – сказал Колька.
     Историк усмехнулся:
- Ты-то вот сам, как в этом зиндане оказался?
     Колька немного помолчал, а потом со вздохом поведал о задуманном дорогом подарке.

   … Скрываясь от дождя, они с Леной заскочили в небольшой парфюмерный магазин. Скучающая женщина-продавец, изобилие духов, кремов, теней и лаков. Не удержавшись, Лена попросила посмотреть понравившийся флакон. Нехорошо улыбнувшись, продавец осторожно открыла фигурный флакон и подала Лене крышку.
- Колька, обалдеть, – только и прошептала Лена, возвращая крышку продавцу. Она ещё раз посмотрела на витрину и, как-то сразу оробев, поспешила к выходу.
- Коля, пойдем.
     Уже на улице со смущённой улыбкой Лена объяснила:
- Я один ноль на ценнике не разглядела. Думала, двести, а они  две тысячи стоят.
- Ну а духи-то как?
- Волшебные. Кто уж, интересно, такими пользуется?
     И Колька твёрдо решил, что подарит Лене на день рождения именно эти духи…
     Виталий Петрович задумался. Потом осторожно, стараясь не обидеть собеседника, стал рассуждать:
- Ну подаришь ты эти духи. И что дальше?
- Ничего, –  удивился вопросу Колька.
- Ведь сама цена подарка ни о чём не говорит. Понимаешь?
- Да понимаю я. Но Лена обрадуется очень, я знаю.
- Тебя именно её радость вдохновляет?
- Конечно.
- Ну, тогда молодец, – искренне восхищаясь, выдохнул учитель, будто это ему что-то необыкновенное подарили. – Ведь многие дорогой подарок делают с целью показать: вот, мол, какой я «охотник», смотрите.
     «Далась ему эта охота». Поскрипев зыбкими пружинами, Колька зевнул:
- Ну что, спать будем?

     Два следующих вечера разговор не клеился. Короткие пожелания ночного спокойствия – и долгожданный сон. То ли Виталий Петрович стеснялся своей откровенности, то ли уставал сильно. Историк заметно изменился: черты его лица заострились, резкими стали движения, в спокойных дотоле глазах замерцал далекий огонёк.
     Несколько дней земляных работ изменили и Кольку. В электроцехе он без дела не сидел, но ремонт мотора или разводка кабеля не шли ни в какое сравнение с нелёгким, почти шахтёрским трудом. Казалось, каждая мускульная клетка включалась в действие, превращая тело в хорошо отлаженный механизм. Ноги надёжными опорами впились в пол. Без того крепкий пресс и вовсе закаменел, руки работали с безукоризненной точностью машины, голова… пожалуй, голова была абсолютно лишним органом. Мысли куда-то уходили напрочь.
     Тоннель, петляя, двигался к своей цели – озеру. Это Виталий Петрович определил, он запомнил месторасположение водоёма относительно дома.
     На шестой день учитель, отводя глаза в сторону, попросил Кольку:
- Может, тоже поёк винный возьмёшь?
- Да не стоит, наверное.
- Не себе, не себе, Коля, – историк взволнованно зачастил, –  понимаешь, не хватает мне духу собственного. А побольше доза будет, прибавится силёнок. Ты уж извини…
     Алексей, выслушав Кольку, усмехнулся; мол, и ты, парень, слабачок, но без лишних комментариев вечером просьбу уважил.
     Когда укладывались спать, глаза учителя поблёскивали. Поправляя постель, он свалился на раскладушку, едва не перевернув её. Кое-как устроившись, Виталий Петрович устремил свой взгляд в высокий потолок. Кольке было неловко засыпать, оставляя соседа в неопределённом состоянии.
- Может, не надо больше водки? – неуверенно сказал он. – Как-нибудь без неё докопаем.
Историк молчал. Казалось, он не слышит Кольку. Потом медленно, в раскачку, учитель заговорил.
- Я почему последнее время потреблять начал?.. Знаешь, Коля, пьяный и влюблённый к одному и тому же племени принадлежат. Это до меня, в четырнадцатом веке, персидский поэт Хафиз сказал… Я раньше к вину совсем равнодушен был. Ну, выпил для компании рюмочку – и всё. А сейчас… Сейчас: рацио – всё, а иррациональная сущность человека растоптана… Любовь земная становится всё меньше и меньше, – Виталий Петрович приподнял правую руку и, сближая большой и указательный пальцы, продемонстрировал степень уменьшения, – скоро она совсем растворится… Сейчас ведь многим непонятно, что значит любить. Это особое состояние, когда человек любит. У влюблённых в глазах огонь горит… А если с юных лет всё на рациональной основе – сексология, расчётливость, бытовой прагматизм – откуда ей взяться, любви-то? «Тайна сия велика есть»… И огонь в глазах влюблённых – отблеск этой тайны. Только вот угасает он повсюду… Я вот часто задумывался о том, что трагические страницы истории вызывали целый всплеск в литературе. Причем живой, неподдельный… Такие строки без пережитого душой не напишешь: «Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви». Ну, а что на это современный молодой человек скажет? Бредом назовет? Сейчас ведь всё «чисто конкретно». Есть тёплые вещи, жратва калорийная, условия комфортные – тебе и тепло. А как может быть тепло в нетопленной землянке? Любовь – не печка. Или: «Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила». Посмеются: от пули бронежилет может хранить…
     Учитель замолк. А Кольке вспомнилось письмо с фотографией, пришедшее ему от Лены в первый месяц службы. Эх, девчонки, девчонки! Не шлите вы своих милых фоток молодым бойцам. Одни от них неприятности, вот отслужат годик, тогда другое дело.
     Не успел Колька рассмотреть фотографию, как она была вырвана наглым старослужащим.
- Отдай, – глухо произнес Колька, протягиваясь к фото.
- Ничего коза. – «Дед» грубо отвёл Колькину руку в сторону. – Ты чего оборзел, салажонок?
     Две недели Колька ходил в синяках и ссадинах, но фотографию отстоял. В редкие минуты уединения он смотрел на помятый снимок и находил в глазах подруги понимание, сочувствие и поддержку…
- Коля! Коля! – Виталий Петрович приподняв голову, испуганно глядел на напарника.
- Что, Виталий Петрович?
- Я уж думал, случилось что с тобой,  – облегченно выдохнул историк, –   зову, зову… Я вот спрашиваю: как ты думаешь, что главное в любви?
- Ну, я не знаю…
- А все же, на твой взгляд, без чего любви не бывает?
- Я считаю… главное, чтобы… как бы в одном направлении оба смотрели. То есть мир одинаково воспринимали. Пусть разные люди будут, но подход к жизни, к окружающим у них похожий должен быть. Мне вот с Леной легко. Мы часто думаем одинаково. Наверное, это и есть главное.
     Учитель опять долго молчал, а потом оживлённо заговорил:
- Правильно, правильно, Коля. Ты очень важную вещь сказал. Как это я такой простой истины не понимал? Ведь раньше мы именно одинаковый подход к жизни имели, а сейчас каждый по-своему на мир смотрит… Вот, гляди, как ты верно все обрисовал.
     Колька смутился. Он и сказал-то всё совершенно необдуманно и, конечно же, никакой мудрости в своих словах не находил.
      А Виталий Петрович продолжал:
- Я ведь долго сопротивлялся. Не потому что ленивый или трудностей боюсь. Но не мог я себя заставить ради излишеств не любимым делом, а чем придётся заниматься. Так жена решила со мной методом лозунгов бороться. Просыпаюсь как-то – на стене плакат: «Нет такого тяжёлого труда, который любовь не делала бы не только лёгким, но даже приятным». Это она из «Священника» Бруно слова Марты выписала. Ну и сдался я постепенно. Стал в выходные шабашить, потом и вовсе школу забросил. Сначала даже понравилось. Вижу: жена радуется – новый телевизор, новый холодильник. А потом смотрю: конца не то что бы не видно, его и быть не может. А самое обидное: ко мне отношение изменилось. Заработал удачно – молодец любимый. Чуть какой прокол – упрёки, недовольство. Я ей стал не как человек интересен, а как добытчик.
     Историк говорил всё медленнее. Усталость зажимала рот, сон сладкой истомой обволакивал опьяненный мозг.
- Любовный треугольник: он, она и деньги…
     Учитель заснул. Почти моментально провалился в ночь и Колька.

     На десятый день в подвал вместе с Алексеем спустился худощавый пожилой мужчина. Осмотрев тоннель, он пожал плечами:
- Да вроде всё нормально.
     Алексей облегчённо произнес:
- Волк торопил, я и решил без вас начать. А то он вот-вот приехать должен, будет пену гнать.
- Хозяин – барин… Давай лучше глянем, что хохлы налепили.
     Бесшумный лифт увёз редких посетителей вверх.
     Вечером, после принятия двойной «наркомовской», Виталий Петрович резко, чуть ли не с криком обратился к коллеге:
- Коля! Ты слышал, что сегодня Алексей сказал?
     Глаза историка горели сумасшедшим огнём.
- Что?
- Волк приедет. Я всё понял, Коля!
     Колька недоумённо смотрел на напарника.
- Что мы, по-твоему, копаем? – В прищуренном взгляде учителя смешались торжество прозрения, усталость и алкогольная поволока.
- Тоннель.
- Какой тоннель? – Не дожидаясь ответа, Виталий Петрович быстро заговорил: – Зачем он петляет? Почему сидим в подвале безвылазно? Что за хитрый заказ такой? Это тайный ход! Так сказать, фол последней надежды. Если уже взведены курки  и слышны шаги палача – в подвал, в тоннель, к озеру! Уворачиваясь, скрываясь, петляя. Даже если по пятам идет смерть, можно уйти, ускользнуть. У тамплиеров, да и в других орденах, такие ходы сплошь и рядом были. Потренировавшись, быстро по этому коридору прошмыгнешь, А погоня собьётся, потеряет секунды драгоценные.
     Виталий Петрович облизал пересохшие губы.
- Всё в этом мире связано, Коля. Я, как услышал это прозвище – Волк, всё сразу и понял. Просто так Волком не назовут. Ты про «Вервольф» слышал?
- Нет, – недоверие и тревога, разминаясь, вышли на ковёр в Колькиной душе.
- Была такая ставка Гитлера под Винницей. Называлась «Вервольф» –  волк-оборотень. Их у фюрера несколько было. Одни названия чего стоят: «Волк-оборотень», «Волчье логово», «Ущелье волка». «Волчью гору» и «Волчье укрепление» не успели достроить. Было где укрыться мировому хищнику. Но сама природа бешеного волка покарала.
- Каким образом? – заинтересовался Колька.
- Видишь ли, гранит и песок, используемые при строительстве бункера, содержали высокоактивный радий. Если верить исследованиям, украинская радиация Шикльгрубера погубила. В последние месяцы перед самоубийством все признаки лучевой болезни у него наблюдались.
      Рассказывая о логове неистового Адольфа, историк почти успокоился.
- Виталий Петрович, ну а мы-то ко всему этому каким боком? Вы говорите: тайный ход. Ну и что?
- А то, Коля, что свидетелей у этого тоннеля не должно быть, – учитель сказал это спокойно и обреченно.
     Тревога на Колькином «татами» провела чистый безупречный бросок.
- Нет, ну концы какие-то остались. Я маме сказал, где работу подыскал. Правда, куда точно поехал, она не знает.
- Того «кожаного», что нас сюда пристроил, в первую очередь уберут. Ну и нас с тобой – к ликвидации. На строительстве «Вервольфа» около десяти тысяч человек трудилось. Два концлагеря рабсилу поставляли, а забирали трупы. Тех, кто к завершению стройки уцелел, пересчитали – и в расход. Конвоиров, что «Вервольф» во время стройки охраняли, всех расстреляли, хотя надежные, натасканные псы были. Инженеров-спецов посадили в самолёт, деньги выплатили, «Ауфвидерзеен!» Но никакого «видер»! Взорвался самолет. Примите соболезнования.
       Помолчали.
- Неужели на такое могут пойти? – Недоверие в Колькиной душе отчаянно сопротивлялось.
- Эти люди на всё способны. Ты небоскрёб наш разглядел? Представляешь, сколько денег угрохано? Когда большие деньги на кону, всё по волчьим законам, чужая жизнь не в счёт. А этот тоннель – залог собственной безопасности. Вот так, Коля.
     Историк говорил уже равнодушно и устало. Было заметно, что в нём без остатка перегорело его страшное открытие. Рассказав Кольке о жертвах «Вервольфа», он словно смирился с собственной участью. Услышав вскоре сонное посапывание на соседней койке, Колька остался со своей тревогой наедине. Недоверие лежало на лопатках. Страх змеёй выполз из сырого тоннеля, обвил Кольку и уставился ледяным взглядом в лицо. Кажется, подвальный воздух стал наполняться запахом смерти. Шум крови, бившейся в висках, не давал уснуть, будоража тяжёлые мысли. Долго скрипел пружинами Колька.
     «Кроме лифта другого выхода из подвала нет.  Лифт на ночь отключают. Как-то хотели подняться, лампочка в комнате перегорела, ничего не получилось.  Впереди ещё двое суток.  Послезавтра должны закончить». Колька вспомнил о Лене.  «Как она там? Вдруг с ним и вправду…»
     Колька заскрипел зубами.  «Если завести разговор, только хуже будет.  Завтра нужно копать как ни в чём не бывало.  А потом…»  И до Кольки внезапно дошёл план спасения. Он даже тихо засмеялся. «А деньги?» - засвербила мыслишка.   «Да что деньги? Выбраться бы. А если удастся – бегом к «кожаному».  Переговорить с ним, может, и не так всё окажется.  Тогда пусть не полностью, но заплатят. Да и до денег ли сейчас?»
     Утром начали работать, будто вчерашнего разговора и не было. Колька ждал от учителя новых сообщений, а тот только болезненно морщился и угрюмо молчал. Когда стали ставить очередные фрагменты металлического каркаса, Колька негромко заговорил:
- Виталий Петрович, давайте после ужина отдохнем часок – и опять в тоннель. Согласно схеме там всего около двух метров останется. Прорубим дыру, чтобы вылезти можно было, а там – свобода. Через озеро на другой берег переплывём, до шоссе дойдем, ну и как-нибудь на попутке до города.
     Виталий Петрович смотрел отстранённо, будто сквозь Кольку. Колька долго ждал, потом не выдержав, вновь обратился к напарнику:
 -   Виталий Петрович, очнитесь.
     Историк встряхнулся и неуверенно сказал:
- У страха глаза велики… Может и обойдется всё?
- Как обойдется? Вы вчера что говорили? – Колька всерьёз обиделся. Шутил что ли?
     Учитель опять долго молчал. Потом, соглашаясь, закивал головой.
- Да, да. Так всё и сделаем.
     Вновь стали вырубать ненавистные глиняные пласты. Колька зло врезался в упругий грунт. В нём опять схлестнулись тревога и недоверие. «Наболтал вчера, а теперь сам же и сомневается». Ночью Колька в слова историка поверил. Зачем ещё петляющий лабиринт нужен? Только для отрыва.
    Вечером Алексей поставил на стол непочатую поллитровку.
- Молодцы. По графику идёте. Завтра последний штурм.
     Едва он ушел, Виталий Петрович торопливо отвернул пробку и, наплескав полстакана, судорожно выпил.
     Жуя черный мякиш, он на глазах менялся. Болезненная тряска исчезла, напряглись жилы, в глазах появилась решимость.
- Ты молодец, Коля. Ты всё правильно придумал. Мы обязательно выйдем отсюда. – Историк моментально опьянел.
- Вы бы закусили, как следует. – Колька завернул пробку и поставил водку себе под ноги.
- Ты что, ты что, Коля? – Виталий Петрович с испугом смотрел за перемещением бутылки.
- Сейчас отдохнём немного – и вперёд, – безжалостно сказал Колька.
     Виталий Петрович прилёг на раскладушку.
- Правильный ты парень, Коля. С такими из концлагерей бежали… Мы с тобой обязательно оторвёмся, этот «Вервольф» нас не сожрёт. Будет свет в конце тоннеля!
     Неожиданно послышались шаги. Колька инстинктивно схватился за горлышко бутылки. «Эх, даже инструмент какой не догадался с собой взять».
     На пороге опять появился Алексей. Он немного удивлённо смотрел на землекопов. Видимо, удивляли его их взгляды: откровенно пьяный Виталия Петровича и настороженно-враждебный Кольки.
 - Пойдем поболтаем. Волк приехал.
     Колька неохотно отпустил бутылку, не с ней же, как с гранатой, выходить. Виталий Петрович вскочил, стал поправлять на себе одежду. Он явно «рвался в бой».
     У входа в тоннель стоял невысокий круглолицый толстяк, похожий на Колобка, но никак не на волка. Он светил большим фонарём внутрь, как бы раздумывая: зайти или не стоит.
- Дмитрий Сергеевич, завтра докопают. Около двух метров осталось, - доложил Алексей, сменив тон с насмешливого на угодливый.
- Около двух метров? Не надо. Пусть пока так всё остается. Вот козлы! – Волк-Дмитрий Сергеевич выключил фонарь. – Обещали на днях всю пластмассу, крепёж завести. Мы торопились, копали. А теперь говорят – через месяц. Вот тебе и Европа, опа… Зачем дыра у озера зиять будет? Потом другие добьют, когда желоба пластмассовые привезут.
     Волк скользнул взглядом по Кольке и пристально уставился на учителя.
     Историк нарочито вытаращился, стараясь выдержать тяжелый взгляд. Он явно что-то хотел спросить, но, очевидно, никак не мог собраться с мыслями.
- И для чего нужен сей лабиринт? – слова наконец улеглись в предложение.
- А вы разве не знаете? – удивился хозяин особняка.
- Нелюбопытные попались, – оскалился Алексей, – копали и не спрашивали.
- Партнёры мне весь кайф сломали, - Дмитрий Сергеевич сплюнул. – Хотел к лету одиночную ленту, как в аквапарке смонтировать. Представляете: выскочил из сауны – и по серпантину в озеро, ух! Насос мощный закупили, вы вот ход прорыли. А с пластмассовой начинкой облом. Весь дом пока ещё достроят… А сауна уже готова. Теперь за аквапарком дело встало.
    Он опять внимательно посмотрел на историка.
- Алексей, ты им заплати завтра, как договаривались. Устали, видно,  люди.
     Не прощаясь, Волк развернулся и зашагал к лифту. Помощник тенью последовал за ним.
     Строители вернулись в комнату-спальню. Что оставалось делать Кольке?
- С завершением! – Виталий Петрович протянул стакан. Звякнула посуда, водка, смывая недоверие и тревогу, усталость и обречённость, полилась в души.
     Закусывая, Колька удивлялся самому себе. Скажи вчера, что так благополучно всё разрешится, он бы прыгал от счастья, а сейчас было почему-то не очень радостно.
     Историк, прилегший было опять на раскладушку, резко приподнялся:
- Коля, я все понял. Мы вот с тобой о любви говорили, про материальную сторону дела. Этот самый материальный вопрос и есть оборотень любви. Оборотень с волчьей пастью. Ведь уже не различимы становятся все составляющие этого прекрасного чувства. Всё затмевают деньги и их производные. Ты заметил, как этот Волк уверенно держится? Силу в себе чувствует. А женщины таких любят. А в чём его сила? Откуда уверенность эта сытая? Э-э-х! Прокатятся по серпантину, плюх в воду, потом опять сауна, музыка, шампанское. Какая любовь? Отвоёвана Волком территория со всеми удобствами, смотрят на него с упоением: герой, победитель. А мы с тобой, Коля, маленькие винтики в обустройстве его логова. Копали, потели, чтобы, извиняюсь, чья-то задница с визгом к озеру неслась.
     Учитель бессильно сжимал кулаки, на поседевших висках заметно пульсировали синеватые жилки, в глазах поблёскивали крохотные слезинки.
     В Колькиной голове засвистел лёгкий хмельной ветерок. Ему неожиданно стало жалко и Виталия Петровича, и себя, и почему-то Лену. Учитель словно пояснил, отчего на душе не радость, а какая-то мутная толчея.    
- Всё! Я отсюда прямо на вокзал: к морю съезжу, – Виталий Петрович, решительно тряхнул головой. – Половина денег на билет, другую недели на две растяну. Много ли мне надо? Позвоню жене с вокзала, скажу: не волнуйся, ещё две недели меня не будет. Наберусь сил у моря, мозги в порядок приведу, приеду и всё ей объясню: не так живём, не то, не то строим…
     Завершился тяжёлый труд, догорел день, кончилась водка.
- Ну, спать будем? – Колька поставил пустую бутылку на пол.
- Да, да, Коля, будем, – учитель, мелко кивая, стал укладываться. Вдруг он вскинул голову и с придыханием произнёс:
- Коля, а что если купили нас задёшево?
- Как купили?
- А так. Придумали сказочку про аквапарк, усыпили бдительность. 
Что-то здесь не то. Этот Волк на меня неспроста так глядел. – Историк,
брезгливо усмехаясь, тряс указательным пальцем, как заядлый рыбак мормышкой.
     «Опять понеслось! Ну что ты будешь делать?» Ни слова не говоря, Колька отправился в туалет. На обратной дороге он машинально взял из кучи инструмента разводной ключ. Войдя в комнату, приставил к двери табурет. «Всё. Спать».
     А Виталий Петрович, уже лёжа, бормотал:
- Полностью с вами согласен, товарищ Энгельс. Только уничтожение созданных капитализмом отношений собственности устранит все побочные соображения, оказывающие влияние на выбор супругов. Не будет никакого другого мотива, кроме взаимной склонности…
     Закрывшись подушкой, Колька моментально заснул.

     Перед отъездом Алексей с ухмылкой предложил похмелиться. Историк отрицательно покачал больной головой, Колька только развёл руками – без надобности.
- Ну, до свидания.
     «Вряд ли оно будет, свидание, –  Колька, подавая рюкзак Виталию Петровичу, последний раз глянул на трехэтажную домину. – Прощай, Вервольф».
     Улыбчивый шофёр закрыл за севшими герметичную дверь, оставив их в полной темноте. Через полминуты, вместе с пуском двигателя, в центре отгороженного от водителя отсека зажёгся матовый плафон. «Кого, интересно, на этом импортном броневике раньше возили? Ни окошка, ни щёлочки. Может зеков? – Колька полуразлёгся на удобном широком сиденье. – Отмотали двенадцать суток. Свобода. Нет, для зеков слишком комфортно».
     Машина мягко набрала ход. Даже по просёлочной дороге, благодаря хорошим амортизаторам, неровности почти не чувствовались. А когда вышли на шоссе, то и вовсе плавно поплыли, того и гляди уснёшь под ровную качку. Молчали. Виталий Петрович щурился, потирал виски, и Кольке было жалко его тревожить. Послезавтра купит он эти необыкновенные духи. Да, букет хороший нужен. Что ещё? Ботинки бы не забыть почистить. Или, может, новые купить?
     Раздался резкий визг тормозов. Всё замелькало. Пол – стена – потолок… И, ударяясь в податливую резиновую обивку фургона, Колька с ужасом понимал: «Всё же прав был учитель. Наплели про аквапарк, деньги выплатили, как инженерам в самолёт садящимся. У шофёра лицо доброе. Его тоже – к ликвидации… Лена!»
     И, осознавая, что не купит он духи и цветы, что больше не увидит Лену, Колька от отчаянья заплакал…
     Всё замерло. Колька ощупывал себя, удивляясь тому, что явной боли не чувствует. Плафон погас, и Колька, по инерции всхлипывая, таращился в темноту отсека.
- Коля, больно? – раздался голос Виталия Петровича.
- Да нет, подстыл, наверное, малость, – застыдился своих слез Колька, – вы как?
- Да вроде живой.
     Снаружи послышались голоса.
- …Выехал на встречную и лоб в лоб идёт. Я торможу, взял вправо. Насыпь подвела, в кювет затащило, ну и давай кувыркаться. – Водителю забинтовывали голову, а он спокойно, с улыбкой, будто прилипшей к лицу, рассказывал об аварии. Метрах в сорока от фургона, тоже в кювете, валялась расплющенная «девятка». Там дела были посерьёзнее. Ждали спасателей, резать металл, иначе водителя не достать. Подошедший гаишник проинформировал:
- Как к винной бочке подходишь. Уснул, скорее всего, и на автопилоте двигался.
     Колька с Виталием Петровичем не пострадали вовсе. Просто удивительно. Перебинтованный водитель от дальнейших услуг врачей отказался.
- Мне надо своих дождаться, я по мобильнику с хозяином связался. А ребят, если в город едете, подкиньте.
     Стали прощаться.
- А почему вы своего шефа Волком зовёте? – спросил напоследок Колька
- Так у него фамилия Волков.
     Во как… Фамилия у него такая.
- А этот фургон раньше для чего использовался?
- Мы его в Австрии приобрели. Там технику в психбольнице списывали, вот и удалось по дешёвке взять.
- Подходящая машина, – пробурчал Виталий Петрович. – До свидания. Поедем мы.
- Всего доброго. – Шофёр хотел было подать руку, но, глянув на окровавленную кисть, виновато улыбнулся.

     И были, были удивлённые глаза продавщицы в парфюмерном бутике. Долго желала счастья и удачи, поправляя прекраснейшие розы, цветочница на небольшом рынке у трамвайного перекрестка. Ботинки чуть-чуть натирали ноги, но с новой обувью часто так бывает. Разносятся.
     Вечером, после дня рождения, Колька с Леной никак не могли расстаться. Как ни заставлял себя Колька не болтать о мнимых опасностях, но про «Вервольф» всё же сообщил, даже подробности из рассказа учителя вспомнил. Лена взволнованно слушала и теребила воротник Колькиной рубашки. Когда история закончилась, она облегчённо вздохнула:               
- У меня все эти дни на душе тревога какая-то была. Нам учительница по биологии рассказывала, что если двух родственных улиток на несколько километров удалят, а потом одну током бьют, то вторая тоже дёргается, как от электричества. Она всё-всё чувствует.
     Они стояли лицо в лицо, утопая в волнующей близости, и Колька подумал, что есть, наверное, в их глазах тот самый огонь, про который Виталий Петрович говорил.

     Виталий Петрович потолкался у касс поездов дальнего следования. Потом зашёл в вокзальный буфет. В задумчивости выпив с полбутылки пива, он решительно сунул оставшееся вожделенно смотревшему на пенящуюся жидкость бомжу. От вокзала историка увёз трамвай. На следующий день в квартире появился сверкающий, похожий на космический аппарат пылесос. Урча, он доказывал свою надобность обширным набором многофункциональных насадок. Вечером супруга прикрепила к стене плакат с максимой Ван Гога: «Жить – значит любить. Любить – значит работать».

     Никто Кольку, конечно, не уволил. «Три туза» (33-я статья старого КЗОТа) по другим плачут. Как там отпуск оформляли: его заявление разглаживали или новое кто-то написал – Колька не знает. Но всё, одним словом, обошлось. Таких, как Колька, ценят. Надёжный парень. Значит, нужны ему были эти две недели. 





               

               
                Рановато
 


     Лёгкий ветерок-бездельник призывно теребил алую шёлковую ленту: на комбинате полимеров открывали новый цех. Ждали начальство из столицы.
Темная «Ауди», рассыпая кольцами логотипа солнечные зайчики, неслышно подкатила к  зданию конторы. Первым  из машины вылез  Виктор Сергеевич Смирнов, председатель приёмной комиссии. Дружно хлопнув дверьми, покинули автомобиль сидящие сзади одноликие помощники. Топтавшиеся на конторском крыльце местные руководители, малость прозевав приезд, спешно двинулись к машине. После изрядной дозы рукопожатий и улыбок Смирнов одернул полы пиджака и неторопливо направился к старенькой дощатой трибуне. Окружение семенило за ним.
 - Хлеб-соль! – пышная девица в поклоне протянула расписной поднос с караваем и солонкой. Ещё чуть-чуть и арбузные груди вывалились бы из глубокого разреза на псевдожестовские узоры. Но, видимо, почувствовав возможный казус, девушка резко выпрямилась.
    «Вот бы был натюрморт, – подумалось Виктору Сергеевичу, – как в анекдоте».
     Из многолюдной толпы у трибуны негромко, но достаточно ясно, донеслось:
- Прибыли наконец… Уважили.
     Все всё слышали, но приняли «приветствие», как нечто неизбежное вроде хлопка ветра или неожиданных капель из безобидного облачка.
     Произнося заученный текст, стараясь придать ему душевность и порыв, смахивающие на экспромт, Смирнов с тоской разглядывал лица рабочих. Он уже привык к такому раздвоению. Словно один Смирнов, расчётливый и прагматичный, бодро рапортовал, делал важное лицо, смотрел многозначительным взглядом, а другой, душевный и простой, сочувственно взирал на себе подобных, чувствуя их горькую безнадёгу, видя на лицах многолетнюю усталость.
- …Но нельзя останавливаться на достигнутом… – слово «товарищи» уже давно исчезло из лексикона Смирнова-первого, а сейчас чуть было не проскочило по старой привычке, – …пуск в строй этого важного объекта досрочно ещё раз доказывает…
- За срочность надо бы деньжат подкинуть.
- Подкинут они…
     Второй Смирнов улавливал реплики работяг и почти кивал говорящим: всё правильно, ребята.
     После председателя комиссии скороговорками отбарабанили штатные говоруны. Стали одаривать отличившихся.
- Сварщик Трофимов отмечен часами «Восток»!
- Зачем Василичу часы? Денег бы дали…
     Ретро-награждение с элементами капитал-шоу шло полным ходом.
      
     Виктор Сергеевич заметил в толпе вертлявого худющего парня, который что-то оживлённо рассказывал соседу, активно жестикулируя руками. Очевидно, заворачивая невидимые тиски, паренёк крутил воображаемую рукоятку и корчился совсем по-настоящему.
     Внезапно защемило грудь, стало тяжело дышать. Словно оказавшись зажатым между губками виртуальных тисков, Смирнов судорожно схватил ртом отвердевший воздух. А парень, натурально покраснев, безжалостно дотягивал фантомный инструмент, намертво сжавший свою жертву. Бац! Рассмеявшись, паренек с лёгкостью стал крутить рукоятку тисков в обратную сторону.
     Стало легче. Но тут Смирнов понял, что наблюдает за происходящим, находясь где-то сверху. Бросив взгляд на трибуну, он увидел двух Смирновых. Один был взрослый, аккуратно причёсанный, в костюме «с иголочки». А другой – ещё парень, немного смешной, неуклюжий: патлатые волосы, брюки-клёш, старенькие кеды. Смирновы безжалостно вцепились друг в друга. Они гневно зыркали глазами, словно спрашивали: ты за кого? «Так ведь и тот и этот – я?»
     Смирнов почувствовал, что его, будто невесомую пушинку, повлекло вверх. И вот уже стали неразличимы лица, затянуло туманом землю. Теперь казалось, что он движется по узкому коридору, а впереди нарастает поток света. Появились какие-то люди. Ещё немного, и он достигнет их. Вот стоят мать и отец, вот дружок Валька, утонувший в детстве, вот… Смирнов почувствовал резкий толчок в плечо. Перед ним, заслонив путь вперёд, стоял Паша Север.
- Рановато, Витёк. Ра-но-ва-то.
     Смирнов замер, затем мягко и медленно его потянуло назад. А Паша развернулся и отправился к свету и людям, которых давно уже нет в живых. Стало горько и тяжело, захотелось крикнуть: «Пашка, я с тобой!» Смирнов попытался открыть рот, но только некрасиво искарёжил губы в этой попытке.
- Виктор Сергеевич, лежите спокойно. Не разговаривайте. Сейчас мы вас в райцентр, мигом.
     Вокруг суетились люди. Заляпанные цементным раствором носилки покрыли сорванной со стола скатертью. Несколько человек положили Смирнова на полинялый кумач и понесли к машине.
 - Да вы что? Разверните! Да разверните же! Головой вперёд!
     Всё исчезло. А потом Смирнов увидел себя маленьким пацаном, держащим в дрожащих ручонках хлипкий кол. Стоит с такими же двенадцати-тринадцатилетними мальчишками неподалёку от сельского клуба. Рядом человек пятнадцать ребят постарше. Кое-кто уже и в армии отслужил. В центре – Паша Север с намотанным на руку солдатским ремнём. Из соседнего села пришла на танцы целая ватага. Ну и, значит, без драки сегодня не получится.
 - В общем, действуем спокойно. Если цепляться не будут, заходим в клуб, - объясняет по-деловому Паша план боевых действий, –  Я спереди, Хомяк – последний. Чуть кого толкнули – на разворот, и поехали. Не робей, что их больше, не в числе дело, мы у себя дома.
    Север повернулся к мелкоте. Оглядел их с улыбкой.
 - Ну а вы - по домам. Ясно?
     Кто-то не сдержал облегчённого вздоха. А он, Витька, не спешил выкинуть кол. Пашка молча протянул руку, и пацан покорно отдал своё орудие. Сухое древко загремело где-то за забором, из которого его вырвали.
 - Рановато, Витёк. Ра-но-ва-то, – Паша похлопал тяжёлой рукой по Витькиному плечу.
 - Вить, пойдем. Ну ты чего? – дергали сзади.
     Витька смотрел вслед парням, решительно двинувшимся к клубу. Нащупав взглядом коренастую фигуру вожака, он чуть не крикнул: «Пашка, я с тобой!»

     Через три дня из райцентровской больницы Смирнова перевезли в Москву. Спустя ещё неделю из деревни приехала навестить больного сестра.
   Ахи, вздохи, свежее клубничное варенье. И рассказы. Взахлёб.
 - Ты ведь года три в селе-то не был?
 - Наверное, больше.
 - Приедешь – не узнаешь.
     И полились подробности, изредка смешные, а в основном тяжёлые, неприятные. Кругом сплошная стройка. А строят, как кому захочется. Не только дома старенькие на снос, но и весь уклад сельский по боку.
 - Стали мы жить, как индейцы, в этой…как её…
 - В резервации.
 - Вот-вот, в резервации.
- А сельсовет?
- Да что сельсовет? – устало махнув рукой, сестра облизала пересохшие губы.
- Настя, давай минералки.
- Ты что? Это тебе, для здоровья.
- Да тошнит меня уже от неё.   
   Осторожными глотками сестра чуть пригубила пузырящуюся воду.            
 - Ты Пашу, Пал Иваныча Северова, помнишь?
- Севера?   
- Ну да, Севера, царство ему небесное.
   Смирнов вздрогнул, правая рука потянулась к сердцу.
 - Ну, вот баба-дура, расстроила человека, – Анастасия робко прикоснулась к левому плечу брата, – болит?
- Ничего, ничего. Это я так… Ты про Пашу-то расскажи.
- Ну, раз начала… Павел еще весной в сельсовет ездил. Говорит им: «Так и так, сколько мужиков с войны не вернулось, надо увековечить подвиг земляков». Ему ответили, что есть в райцентре памятник. А Паша своё: «Дайте лишь разрешение, мы сами все организуем». Ну, бумаг никаких не составили, а так, на словах, вроде как договорились. Помнишь за керосинкой пустырь заброшенный? Вот Павел и взялся его обустраивать. Еще старичков, кто поживее, сагитировал. Кусты повырубили, на первое время забор из прутьев сгоношили. Пал Иваныч говорил: «Разобьём здесь парк небольшой, а в центре памятник или памятную доску поставим». Когда стоял пустырь, вроде он никому и не нужен был. А место расчистилось… В общем, видим одним утром: плетень Пашин выдернули, и целая бригада забор высоченный строит. Паше бы ещё кого с собой взять… Но он ведь, знаешь, какой. Пришёл, говорит: «Ребята, давайте по-хорошему – разбирайте». Рабочие на машину кивают: с хозяином, мол, разговаривай. Павел – к иномарке, оттуда здоровяк вылез. «Шёл бы ты, – говорит, – мужик, домой. У меня документы на этот участок оформлены». Слово за слово у них… До драки дошло. Досталось Пал Иванычу, но и он этому деляге накостылял. Машину даже, кажется, помял, пока бодались-то. Ну и, не молодой ведь, загремел наш Паша в больницу. А потом, главное, вон оно как всё завертелось. Раскопали жалобы какие-то на Павла,  лет сорок назад в милицию писанные. По молодости он почертил, конечно… Этот земляк новоявленный везде подмазал, видать. Велел передать Павлу, чтобы не дёргался. Пусть спасибо говорит, за то, что про автомобиль разговора нет. Годки Пашины навестить больного ездили, и те ему говорят: «Ладно, Иваныч, в другом месте парк сделаем». А Павел как-то в себя ушёл. Попросился потом домой, не могу я, говорит, здесь, к своему углу привык. И затосковал сильно наш Пал Иваныч. Всё у окна сидел, дела напрочь забросил. Я заходила, о здоровье справлялась. Паша сказал: «Что побили – ерунда. Заживёт. Вот только зачем теперь жить-то? Что парк? Не в парке дело…». Так у окна и помер.
- А когда?
- Вчера девять дней было.

     После отъезда сестры стало нестерпимо, по-детски грустно. Отказавшись от ужина, Смирнов съел несколько ложек душистого варенья. Сладкого нельзя? Так это с родной земли, это полезная сладость. Глядя в окно на больничные тополя, Виктор Сергеевич подумал, что небольшие сельские домики с одинаковыми двускатными крышами – это те же вигвамы, только зимние, утеплённые. Но в отличие от краснокожих братьев сдают сельчане свои позиции без боя. По дешёвке, за бутылку-другую, а то и просто так. Теперь вот и местный Чингачгук, Паша Север, ушёл в долину мёртвых.
     Пашка родился за десятилетие до начала войны. И запомнилась она ему тревожным гулом самолётов, истошным плачем баб, получавших похоронки, колоннами пленных немцев. А уже после голодных детских лет Павел жадно впитывал рассказы оставшихся в живых односельчан, мечтал, лежа на сеновале, о несовершённых подвигах. И хотя не всегда фронтовики говорили складно, порой и далеко не то, что показывали на неровном пожелтевшем экране сельского клуба, Пашка чувствовал, что были мужики в настоящем деле, выжили, не сломались, и за это сильно уважал их.
     Из армии Павел вернулся сержантом. Когда сошла молодая дурь, он стал лучшим трактористом совхоза. К похвале и почёту Павел относился равнодушно. Он просто не мог по-другому. Ему нравилось ранним утром заводить ухоженный трактор, всегда готовый, как армейская техника «к бою», взрезать ровными пластами полевую землю, проваливаться вечером в чистые, спокойные сны.
     Это в детстве было понятно, как постоять за себя и друзей. А взрослая жизнь оказалась сплошь окутанной липкой паутиной, которую не разрубить, не распутать. Не удавалось в этой жизни быть самим собой, поле стало единственной передовой его битв и побед. Сюда он вкладывал свою силу, отсюда эту силу, как былинный богатырь и черпал.
     Когда вся страна, в одночасье протрезвев, взялась ускоряться и перестраиваться, Павел не изменился.
- Жить надо по совести – вот и вся правда. Водку с горя, от несправедливости частенько без меры пьют. А спешка где нужна? Спокойно всё надо делать, с расстановкой.
     Поспешили… По всему свету ехидные смешки, а самим улыбаться не от чего. Потом нахлынула череда елейных речей и непонятных лет. Машинный парк стал напоминать груду металлолома: более-менее сносная техника укатила в неизвестном направлении. Совхоз, переименованный в АО с громким названием, превратился в странную организацию, где один акционер-функционер напрягал в конторе мозги: что бы еще загнать, а остальные держатели невидимых акций с тяжёлыми похмельными головами с утра прикидывали: что бы ещё отвинтить и пропить.
     Больно было пенсионеру Северову смотреть на разрушенное хозяйство. Но вёл по мере сил Павел Иванович в очередной бой поредевшие ряды седых друзей. Он добился от председателя отмены продажи сельской бани (Мойтесь, мойтесь! Только сами за ней и смотрите). Ветераны перебрали каменку, подновили сгнивший настил, поправили перекошенную входную дверь.
     И в промозглую свинцовую осень, когда на стекленеющие лужи мокрым саваном ложился ноябрьский снег, когда казалось, что прошедшее лето было в далёком несбыточном сне, а новое будет ли вовсе, сельчане после жаркого полка садились на поскрипывающие лавки предбанника и вспоминали, вспоминали… Разомлев после парной, они вновь становились вихрастыми пацанами – ершистыми, искренними, отчаянными.
     Старшему поколению новое время, что костюм с этикеткой: наряден, красив, но неудобен, нескладен даже. А обнашивать уже не придётся. Хорошо, если есть куда нырнуть, погрузиться хоть ненадолго в своём сознании. Счастлив тот, кто вспоминает свою жизнь с радостью, кого не гложет не умолкающая совесть. Спокойны и чисты глаза таких людей.
     А что делал эти годы он, Смирнов? Рушил то, куда хотелось вернуться душой. В нём всегда побеждал Первый, а Второй уже особо и не сопротивлялся. Лишь иногда становилось гадко и противно. Но Первый быстро устранял эти неприятности. Экономно распределял деньги, наводил новые мосты нужных связей, задавал ускоряющий темп единственной жизни, в которой нет места другому, мешающему намеченным планам.
     Но всегда казалось, что Первый остановится, устанет, умрёт даже. И останется только Второй. Тогда… Только сможет ли он жить без Первого?
Память постоянно возвращала к родному порогу. Словно жизнь, как таковая, и была только там. А остальной отрезок времени – изнурительный марафон, расчётливая многоходовка. Первый неустанно двигал им, как пешкой по полю, оттесняя Второго – настоящего живого Смирнова. Засыпая, он  часто представлял, как вернётся в родное село. Вот только дети подрастут. А пока рановато. Потом появились внуки. И опять – рановато…
     Тополя плавно покачивали ветвями. На улице потемнело, надвигался дождь. По листьям хлестко застучали первые капли. Эти тучи, быть может, оживили поля за околицей его села, прошлись косым веером по яблоням и вишням, окропили свежую могилу Паши.
     Не рановато. Пора. 





                Пожужжим?


                «Мне кажется, что сотрудничество          
                наше с пчёлами влияет на характеры   
                людей. Пчёлы приучают не соваться
                с самим собою вперёд, не делать
                резких движений и пользоваться в деле
                не так физической силой, как силой
                внимания»

               
                М.М.Пришвин



     Наверное, это неправильно: человеку за сорок, а его до сих пор Саней называют. Только Саня Ларин об этом не задумывался. Слесарил в «Сельхозтехнике», растил дочку и сына, по теплу садом-огородом занимался, пчёл держал.
     Нынешней зимой погибли Сашкины пчёлы. Странно как-то погибли. После Рождества стал Саня ульи проверять, да так и ахнул! Из восьми семей лишь три отзывались нехорошим сухим шёпотом. «Как же это? Ведь такая сила летом была», – Ларин почувствовал неожиданную боль, словно кто-то исподтишка толкнул сердце, и оно испуганно дёрнувшись, задрожало неровно и тоскливо. Он ещё раз прошёлся по умолкнувшим пчелиным домикам, пытаясь уже не осторожными щелчками, а грубым постукиванием кулака в лицевые стенки, добиться хоть малейшей реакции. Нет, ошибки не было. Осторожно, как укрывают одеялом больного ребенка, Сашка присыпал свежим снежком оставшиеся в живых семьи, слабо веря в чудо. И чуда не произошло: уже в начале февраля на его маленькой пасеке была слышна лишь колючая позёмка. Вскрыв несколько ульев, Ларин убедился, что его вины в гибели пчёл нет. Сухо, корма навалом, варроатоза не видно. Погоревал немного хозяин, но делать нечего: это цыплят по осени считают, а пчёл – весною. Собрал Саня пару спичечных коробков подмора, упаковал в целлофановый пакет полновесную тёмную рамку. С этими вещдоками и поехал в ветлабораторию, что в старой части райцентра располагалась.
     Местные айболиты Саню выслушали, похвалили даже, что всё правильно, по уму, сделал, другой бы не догадался нужный материал для анализов привести. Велели приезжать через неделю.
     На восьмой день Ларин вновь стоял у двери, из которой доносился не очень приятный медицинский запах. Вышла худенькая девушка в белом халате:
- Вы нам пчёл недавно привозили?
- Ну да.
- Вы знаете, никакого заболевания не обнаружено.
- Не обнаружено? – Ларин удивлённо замигал. «Вот те раз. Пчёлам – каюк, а болезни не было».
- Я сразу поняла, когда ваших пчёл разглядывала, что странная вещь какая-то… Они такие…  Ну, как живые, на больных не похожи. Им бы жить, а вот погибли… И не думайте, что мы такие бессильные. Сейчас от начальника агроном один должен выйти. Вы с ним, если хотите, потолкуйте. Точно такая же картина, как у вас. У них целая пасека, девяносто семей, погибла.
     Саня стоял у окна, по-мальчишески колупая в приоткрытой внутренней раме окаменелую замазку. «Зря, наверное, связался с этими исследованиями. Маета одна…» Уже было, собравшись окончательно покинуть ветеринаров, Ларин услышал, как где-то за углом хлопнула дверь. Раздались тяжёлые, гулкие шаги. А вот он и агроном. Знает его Саня, из соседнего совхоза товарищ. Теперь, правда, не совхоза – акционерного общества. Да какая, впрочем, разница.
- Здравствуйте!
     Агроном, оторванный от собственных мыслей, слегка вздрогнул, затем, видимо, признав Сашку, по-деревенски просто буркнул:
- Здорово.
- Вы тоже насчет пчёл были? – Ларин засеменил за уверенно двинувшимся к выходу земляком.
- Ага. Мы с пчеловодом в августе по полной программе пасеку обработали, от всех напастей. А видишь, как вышло… Дали ответ, что возбудителя болезни не обнаружили. Я с начальником лаборатории договорился, тот в институт пчеловодства отослал подмор. Знаешь, в Рыбном есть институт такой?
- Знаю, знаю, – поспешил заверить Саня.
- Так, представляешь, и там ничего не нашли.
- Во, дела, – присвистнул Сашка.
- Дела.., – уже  на крыльце агроном начал сбивчиво тыкать пальцем в кнопки мобильника, – да что ты… Сейчас уазик вызову. Поедешь со мной?
- Поеду, – обрадовался неожиданной оказии Ларин.
     Однако, через несколько минут, с трудом дозвонившийся агроном обматюкал нерадивого водителя, где-то там копающегося с машиной, напрочь отказывающейся выезжать в райцентр. Поплелись на автостанцию. Но если уж не везёт, то не единожды: автобус только что укатил. До следующего – час.
- Пойдем мух помянем? – предложил агроном.
  Саня вспомнил утренние обещания жене и … покорно кивнул:
- Пойдем.
     Через четверть часа (чего в кафе-стекляшке торчать?) были осиротевшие пасечники опять на автовокзале. Остановились у массивного железного турникета, к которому сельские автобусы прибывают. Агроном, Иван Павлович, громогласно объяснял немного запьяневшему другу по несчастью:
- Санёк, я тебе без этих институтов правду скажу. Вот смотри. Зимой пчёлы в клуб сбиваются. Так?
- Так, – охотно согласился Ларин.
- Матка – в центре, в тепле и сытости. Чем ближе к ней, тем, соответственно, и тебе лучше. Но те, которые на окраине клуба тоже погреться хотят и медка с пергой откушать.
- Конечно, – подтвердил Сашка.
- Так вот, в пчелином сообществе всё разумно устроено. Меняются постепенно пчёлки местами и поочередно обогревают семью. А вот представь, если те, кто в центре своё место уступать не будут.
- Как это?
- А так. Скажут: нам тепло, уютно, а вы там мёрзнете, сколько влезет. И ведь не пустят других, они же в центре сил набрались, попробуй их вытолкни.
- Но этого…этого быть не может, – оторопел Саня.
- Казалось бы, да. А у людей такое возможно?
     Сашка сдвинул брови. Осмотрелся даже кругом, словно выискивая подходящий пример.
- У людей – возможно, – наконец решил он.
- Вот! – обрадовался Иван Павлович, – А если это, как психическое расстройство, и пчёлам передалось? Ведь в одном мире живём. У нас, вон, последнее время, сколько с клуба опадает и – ничего.
     Ларин удивлённо крутил головой. Действительно, вон девчонки хохочут. Бабуля идёт, что-то внуку умилённо нашёптывает. Машины взад-вперёд катят.
- Вот-вот, – словно в такт Сашкиным мыслям продолжил агроном, – всё вроде бы тип-топ. А между тем основной закон сохранения нарушен. Вот взять рой. Вылетел он из улья, привился на суку. Если умелой рукой снять этот рой, да в подготовленный улей, да сушь с вощинкой поставить – глядишь, к осени полноценная семья получилась. А если улетел рой неизвестно куда, обжился кое-как в сыром дупле, к концу лета силы не набрал – и всё, амба! И у людей проблемы схожие. Если б государство реально молодожёнам помогало, может, и с демографией порядок был бы. Конечно, люди не пчёлы, нам ни зимой, ни летом местами меняться без надобности, но должно же взаимопонимание быть между всеми слоями, перспектива какая-то просматриваться. Нужно людям чувствовать, что объединяет их что-то.
- Молодые люди,– чуть хрипловатый голос прервал агронома.
«Молодые люди» удивлённо переглянулись.
 -   С годами вокруг всё больше молодёжи, – поняв их удивление, пояснил стоящий сзади старик, – вы уж извините, что в разговор ваш встреваю.
     Пенсионер закашлялся, рассеянно помахав правой рукой: простите, мол, старого. Пчеловоды вежливо примолкли. Наконец дед обрёл голос и продолжил:
 -   Всё вы правильно говорите. Я об этом не раз задумывался. Ведь вспомнишь… Я войну в сорок втором начал, в самое пекло под Сталинград попал. Пронесло. Потом, правда, было лёгкое ранение, но это не в счёт. До самой Праги дошёл… Да! Я что сказать-то хотел. У нас ведь как немцев в кино часто показывают? Чуть надавили – они бегом. Нет, ребята! Германец – стойкий и грамотный воин. И нам ох как не сладко приходилось. Только вот сплачивало нас что-то, что и словами не объяснишь. У фашистов дисциплина ого-го! И техника, и обмундирование. На них ведь вся Европа к 41-му пахала. А мы… Когда к Волге привезли, у нас с Федькой одна винтовка на двоих была. Чуть не подрались из-за неё. Хотелось первым по фашистским гадам вдарить. А как бой начался… Фёдор винтовку мне сунул, и наутёк. Метров двадцать пробежал, и изрешетили его всего в спину. А я… Сопляки мы ведь были… Потом, конечно, страх прошёл, воевать научился… Только я опять не про то. Какую армию одолели! А главное – единой силой себя чувствовали. Понимали, что твой маленький шаг к общей победе ведёт. Когда в атаку шли, не кричал я ни «за Родину», ни «за Сталина», а вот сердцем чувствовал, что надо подниматься, надо на фашиста переть. Они ведь за сытой жизнью пришли. Хотели всех поработить, чтоб самим жировать. А мы свою землю защищали, свою жизнь отстаивали. Пусть и не сытую, и не устроенную… Потом посмотрели на житьё европейское. Против нашего-то… Но только и в мирной жизни, и на войне они вроде вместе, но врозь. Каждый свой маленький интерес превыше общего дела ставит. Мы потому и победили, наверное, что жила в нас первородная связка, которая всех объединяла.
     Старик опять закашлялся, а когда хотел продолжить, его настойчиво потянула за рукав подошедшая крепкая старушка:
 -   Хватит митинговать. Со следующим автобусом поедем. Не всё ещё купила.
 -   В другой раз купим, – слабо сопротивлялся супруге ветеран.
 - Колбаски ещё надо, про гречку забыла, – не слушая мужа, деловито бормотала хозяйка.
     Старик повернулся к пчеловодам, виновато пожал плечами:
 -   Пойду за колбасой. Так её…
     Из уже набирающейся очереди на автобус подала голос невысокая женщина, прислушавшаяся к разговору:   
- Сейчас каждый за себя… Придёшь куда, тебя в кабинете и слушать не хотят, как от назойливой мухи отмахиваются.
- На Запад все кивают. Так там давно по законам разумного эгоизма живут, – подключился парень лет двадцати пяти.
- А у нас по законам всеобщего идиотизма жить нацелились. Кинули людей… – вскоре рассерженным ульем гудела вся очередь, легко и бесцеремонно вторгнувшаяся в разговор пчеловодов и фронтовика.               
     Саня тоже пытался сказать что-то важное Ивану Павловичу. Говорил он, правда, непонятно и сбивчиво, но агроном, словно не замечал этого и согласно кивал. Наконец подошёл, на удивление, неплохо сохранившийся  «ПАЗ». Угомонившаяся разом толпа кое-как просочилась в тесное чрево устало пыхтящего ветерана отечественного автопрома. Полчаса дороги под разговор пролетели незаметно, Ларин ещё много интересного услышал.
- Ну, всего доброго, – агроном крепко пожал руку Сане, выходящему на пару остановок раньше. – Не горюй, брат. Бог даст, пожужжим ещё.
     Ларин шёл по извилистой дороге, пересекающей поле. После одевающихся в пластик и металл городских улиц, поле казалось родным и близким, хотя ещё утром спешил Сашка по нему на автобус, и чувств таких в помине не было. Жёлтые обрывки соломы торчали как неразборчиво выставленные сторожевые посты.  Набирающие силу лучи предвесеннего солнца бегали наперегонки по еще крепкому, не начавшему проваливаться насту, словно проверяя его на прочность. Саня усиленно заставлял себя не забыть то, что услышал от Ивана Павловича. Главное, что Ванга напророчила: пока будут жить пчёлы, жизнь людская тоже не кончится. Ларину казалось, что это вроде пароля для супруги, которая будет бранить и за то, что выпил, и за эти хлопоты с пчёлами. Да! Ещё про то обязательно надо сказать, что нельзя нам роиться! Страна большая, но делиться на части никак нельзя. Вон Китай под боком, их там вдесятеро больше нашего, а держат клуб крепко. Ничего. Жена отходчивая, поворчит немного, потом накормит по-человечески. В городе, считай, рукавом закусывали.
     А то, что до сих пор все Саней называют…  Ведь это по-свойски, доверительно как-то. А раз доверяют люди, значит, выходит, неплохой он человек. Да и люди кругом неплохие. Вот агроном: сколько интересного поведал, с отводками обещал в мае пособить. Нужно не озлобляться только в нашем человеческом клубе, уважительней друг к другу относиться. Правильно ветеран-фронтовик сказал про первородную связку. А то ведь сейчас как? Лишь пробьётся кто в начальники – сразу нос воротит, разговаривать начинает пренебрежительно. Чуть не по-ихнему – «Я не держу, катитесь хоть все!» Чего они так? В одном ведь котле варимся, без взаимовыручки, без доверия разве обойдешься? Ничего. Может, устаканится всё со временем. Разведём новых пчёл. Пожужжим!       



               





                Чужая награда   


     Мелкий неприятный дождик нудно накрапывал с самого утра, и размокший букет гвоздик на груди деда алел рваным осколочным ранением. Кажется, уже третий раз произнесли, что и небо плачет о покойном. Прогремел автоматный рокот салюта. Вот и всё. Прощай дед! Никто и не заметил, что на бархатной траурной подушке не было ордена Красной Звезды.

- Я через знакомого военкома адрес его нашел. Вот… Рязанская область… Ну, здесь написано. Отыщешь. Сам хотел съездить, да уже не получится.
- Дед, кончай.
- Ладно. Я тебе много о войне рассказывал, а вот этот случай… Заглохло наше наступление… Это зимой, в конце 44-го было. Расчленили мы, значит, фрицев напополам. Одни в деревушке засели, другая часть – в лесочке. А между ними деревья жиденькие на участке километра в полтора. Вызывает меня комбат, спрашивает: «Что бы ты на их месте делал?»
     Я прикинул обстановку: «Скоординировал действие разрозненных частей».
     «Так. И каким образом? У связистов уши на радиоперехвате устали, видно, не лады у фрицев с рацией».
     «Ну, на удачу они объединяться не будут, – размышляю я вслух. – Снег свеженький, ночь лунная – и ракет осветительных не надо».
     «Правильно мыслишь. А вот по перелеску этому можно рискнуть в одиночку?»
     Я глянул: «Да, в общем, можно. Осторожно».
     От моей невольной рифмовки комбат поморщился: не гоношись, лейтенант, не до смеха. «Видишь в центре участочек погуще? Туда со стороны деревни прошмыгнуть несложно».
     «А что если мышеловку поставить?»
     «Молодец, быстро соображаешь. Бери бойца понадежней и аккуратненько ползком по балке к этому месту. На рассвете назад вернетесь. Ну, а если всё же двинутся ночью на соединение, то мы прикроем, конечно…»
     «Федор Иванович, нормально всё будет. Я Василька… рядового Куркина с собой возьму?»
     «Куркина? – «батя» слегка задумался. –  Бери. На передовой нас особый отдел не видит».
     Был в нашей роте солдат – Василий Куркин. По отцу – русский, а мама – немка. Особист меня то и дело про Васю расспрашивал, да и самого его подозрениями извёл. А Василёк (его в роте чаще так называли) парень был настоящий. По-немецки немного шпрехал (мама, наверное, поднатаскала). Я от него не то что предательства, даже мелкой подлости не ожидал. На фронте острее всё чувствуешь, людей насквозь видишь. Объяснил я позже Василию задачу, он глазом не моргнул: надо – пошли. И пошли. Поползли, вернее. Добрались до места удачно. Осмотрелись. Я говорю: «Вася, давай вперед метров на пятьдесят. Устройся как-нибудь и смотри в оба».
      «Есть, товарищ лейтенант». – Куркин пополз, а я стал изучать документы, которые мы вынули из карманов попавшегося по пути убитого немца. Не найдя в них ничего интересного, я по устоявшейся привычке мысленно возвратился в довоенное время.
     Дед закашлялся. Я подал ему стакан воды. Наверное, сейчас мне предстояло услышать о том, что дедушка очень любил бабушку, любил с седьмого класса. О том, как они клялись в верности на дорожках сокольнического парка перед отправкой деда на фронт. Но старик на этот раз воздержался.
- Размечтался я, значит, а тут стемнело как-то, ветром тучи нагнало. Я чуть не прозевал его. Заметил, когда человек в маскхалате был в пяти шагах от меня. Мы встретились глазами. И в этот момент сзади разорвался шальной снаряд. Дальше помню лишь то, что куда-то долго-долго шёл. Мне казалось, что если я оступлюсь, то упаду и умру. Но ведь я обещал твоей бабушке, что вернусь. И я шёл, шёл…
     Я немного опешил:
- Ну а орден?
- Вот и слушай, – мне послышались недовольные нотки в голосе деда при упоминании об ордене. –  Очнулся я в санитарной палатке. Сестричка сказала, что я – герой. Перехватили-таки мы с Васильком немецкого связного.  Комбат приходил, когда я спал, так и сказал: «Лучше смотри за героем». Вечером, минуя строгую санитарку, в палатку прорвался Василий. Семь километров с передовой ко мне протопал. «Вася, ты молодец, – поблагодарил я солдата, – и командира спас, и немца доставил. Наградим тебя непременно».
      Куркин смотрел на меня как-то странно. Мне показалось, что Василёк удивлен моей похвалой. После наступившего молчания он наконец выдавил: «Мои награды у особиста в папке. Сами знаете, то и дело меня трясёт. А теперь этот френч немецкий ещё… Не было ли, говорит, у тебя, дружок, желания к фашистам податься?»
     «Какой френч, Василёк?» – Я пытался что-то вспомнить. Казалось, в голове замелькали смутные обрывки сна-яви.
     «Ну, как же…Я, как вы говорили, вперёд продвинулся. Гляжу: немчура мёртвый лежит. Офицер, здоровый боров. Я решил обшмонать его: документы, глядишь, сгодятся. Сунул руку в карман, а там фляжка, узенькая такая. Глотнул – спирт. Ну, теперь не замёрзнем! А потом думаю: чего по карманам-то шарить? Оторвал я цацки гитлеровские, снял с ганса шинельку и на себя накинул, она размера на три больше моей. И тепло-хорошо, и документы, если какие есть, все при мне. Потом снаряд разорвался, аккурат возле вас. Я пополз, вижу, вы с немцем стоите. Пригляделся: мать моя! Уходили – светло было, а сейчас – темень. Ну а дальше… пошли мы все… в расположение части»
     «Василий, но не мог я фрица вести. Меня контузило. Я сам не помню, как брёл».
     «А я… –  хотел было что-то высказать Василек, но осёкся, – а я так и доложил, что лейтенант, несмотря на тяжёлую контузию, вел гада-фашиста, а я…сзади….помогал. Вот… А спирт я выпил уже на подходе к своим… от сильного перенапряжения и на радостях».
     Видимо, Куркин вспомнил, что пришёл к больному и решил меня больше не беспокоить: «Товарищ лейтенант, привели – и слава Богу. Вы выздоравливайте».
     Провалялся я  с неделю. От  отправки  в госпиталь  отказался. Молодой был, сил на четверых. Возвратившись в роту, узнал о гибели комбата. Но «батяня», не особенно вдаваясь в детали, представление на орден написать успел. Так всё обрисовал, что я чуть ли не контрнаступление вражеское сорвал. Наградили, значит, Красной Звездой. Майор-особист пытался расспрашивать об этом эпизоде, но я на контузию ссылался, мол, как в тумане все было. Немец не дёргался, шел с нами, как шёлковый. Я потом нет-нет, да подкидывал Васильку кое-что из доппайка, он худющий был…
     Кашель вновь прервал дедов рассказ. Да в общем-то всё уже было сказано.
- Обещай, что съездишь. Живого Василия не застанешь, орден родным отдашь. Или на могиле закопай.
     Жить деду оставалось совсем немного. Через неделю после похорон я отправился выполнять его последнюю просьбу.

     В электричке посоветовали сойти за несколько остановок до центрального вокзала.
- Ну, к Есенину? – добродушный малый, словно оправдывая название станции, чистил небольшого вяленого леща у бежевой «шестёрки» с шашечками.
     Я отрицательно покачал головой и показал листок с адресом.
- Так это рядом, довезу. Сейчас только еще немного побомблю, может до Константинова кого найду.
      Вскоре я глядел через щербатое лобовое стекло на мелькающий асфальт. Шофёр то и дело выворачивался назад, где разместились две молоденькие хохотушки.
- Друган мой, Лёха, поет, – парень кивнул на магнитолу. Из колонок гремел чуть хрипловатый голос местного барда:
   «Пейте, пойте в юности,
     Бейте в жизнь без промаха!»
     Видя мою задумчивость, водитель предложил:
- Мы сначала человека доставим. Не против, девчонки?
      Девчонки не возражали.

- Умер Василий Павлович. Год, как умер. Вы подождите, сейчас муж, ну, сын его, подойдет.
     Сын Василька оказался хмурым, неразговорчивым мужиком. Узнав, что мой дед был однополчанином его отца, он неопределённо буркнул:
- Бывает.
     От просьбы сходить на кладбище хозяин поморщился, но под укоризненным взглядом жены процедил:
- Пойдем, навестим батю.
     Мы шли по деревне, не то чтобы грустной, а какой-то сонной, пригорюнившейся что ли. Многие фундаменты покрылись зелёным мхом, часть огородов полностью заросли высокой травой. Изредка попадались смотревшиеся чужаками двухэтажные кирпичные громадины, ещё не обжитые, не вросшие в неровную сельскую улицу.
     У одного из старых домов мой проводник настороженно завертел головой:
- Ты это… Десять рублей не одолжишь? Я отдам…
     Вынув из кармана деньги, я засомневался:
- Хватит десятки-то?
- Хватит. Вполне!
     Обрадованно зажав в руке купюру, Куркин-младший вприпрыжку зашагал к калитке. Куда и зачем он направился,  вопроса не возникало. Удивительно быстро, будто в невзрачном, крытом замшелым шифером домике работала бесперебойная бар-стойка, провожатый вернулся назад. Уже на подходе к кладбищу его свинцовая хмурь растворилась бесследно:
 - Скажешь: Петра Васильевича друг, любой тебе здесь поможет, – мой разговорившийся спутник нервно тряс рябым кулачком, демонстрируя свою мощь.      
     Только у скромной могильной оградки Куркин малость остепенился, снял кепку, перестал ершиться. Молча постояли, глядя на ещё не заросший продолговатый холмик. Я соображал, куда бы мне отослать Петра Васильевича ненадолго, чтобы закончить свою скорбную миссию, но он сам помог мне.
- Я отойду? Тут недалеко дружок мой лежит. Как брат был… На год моложе меня, –  и уже протискиваясь меж оград, добавил,  –  Отец перед смертью всё про лейтенанта одного говорил. Жалел, что нехорошо поступил: человек тот был настоящий, а он, подлец, обманул командира.
- Как обманул? – обомлел я.
- Ну, как, как… Были они где-то, в засаде что ли… или «языка» пасли. Батя спиртным разжился и перебрал немного. А когда до дела дошло, видит: командир с немцем к нашим позициям идут. Отец тоже к ним пристроился. Завис у немца на рукаве, говорит: «Пойдем, мил-человек, по-хорошему». Лейтенанта того контузило, но, видать, кремень-мужик был, так фашиста накачал, что тот, как миленький, двигался, да еще батяню моего тащил. Ну, а как до наших добрались, у командира память отшибло. Он решил, что это отец немца вел. Батя особо спорить не стал, а теперь вот стыдно ему оттого, что угощал его позже лейтенант. От души, видно. Из своего пайка отрывал, а им, молодым офицерам, тоже, небось, не густо перепадало…
     Об ордене я вспомнил уже в Москве, на выходе из метро.

     Красная Звезда, плотно обёрнутая целлофаном, нашла свое место в верхнем ящике письменного стола. На какое-то время я забыл о ней. Но вот как-то, уже осенью, я обнаружил в почтовом ящике письмо, присланное, судя по всему, из Германии. Адресовано оно было деду. Преодолевая сомнения, я вскрыл розоватый конверт, а потом, несмотря на поздний час, решился позвонить Эмме Иосифовне, живущей в нашем подъезде, двумя этажами выше.
- Поздновато? Бог с тобой, я раньше часа не ложусь. Заходи.
     Вскоре Эмма Иосифовна, в прошлом военный переводчик, бойко, не сбиваясь, перетолмачивала с немецкого на русский:
- Если вы тот самый…
     И строки письма вновь повели меня на далёкий перелесок, в давние годы, когда дед был моложе меня нынешнего, а весь мир был погружен в страшнейшую из войн.
- …В декабре 44-го, при отступлении, я вызвался на отчаянное задание: преодолеть простреливаемую лесопосадку, чтобы передать сообщение в отрезанную от нас войсковую часть. Я был молод и бредил мыслью заслужить Крест военных заслуг. Среди редких деревьев я столкнулся с советским офицером. Неожиданно невдалеке разорвался снаряд. Я оказался чуть дальше от взрыва, чем молодой русский лейтенант. Придя в себя,  схватился за оружие, но оно мне не понадобилось. Противник был, по всей видимости, сильно контужен. Встав в полный рост, он стоял с закрытыми глазами. Нужно сказать, что отправлялся я на задание, когда ярко светила луна. Но за какие-то двадцать минут моего продвижения небо изменилось. Резкий ветер нагнал тучи, и луна потонула в них без остатка. Подойдя к офицеру, я тронул его за плечо. Он стоял, не реагируя на мое прикосновение. Опасаясь продвигаться дальше, я решил доставить лейтенанта в деревню, где закрепилась наша рота. Едва мы тронулись, как справа кто-то схватил меня за рукав. Это был настоящий призрак! Пьяный горбун в шинели старшего немецкого офицера. На плохом немецком он спросил, зачем я сюда пришел. Затем стал упрекать меня в том, что я плохой человек, хотя мой дед с его дедом вместе пили пиво. На мои вопросы он только махнул рукой и сказал: «Пошли!» Наша необычная троица двинулась. Лейтенант, несмотря на контузию, шёл сам. Весь сжатый, он механически передвигал ноги, и мне лишь оставалось чуть поддерживать его за руку. Странный человек, находящийся справа, постоянно зависал на мне, наверное, это и сыграло в дальнейшем решающую роль. Как я уже говорил, луна скрылась, и в кромешной мгле мы шли в полный рост, не опасаясь быть замеченными. Из-за того, что горбатый спутник мешал ходьбе, мы отклонились от маршрута. Темнота усугубила положение. Я это понял, когда мы очутились в какой-то балке. Я собрался осмотреться, ведь ползком мне не приходилось преодолевать подобных неровностей, но было поздно. Неожиданно из темноты вынырнуло несколько солдат, словно нас поджидавших. Пьяный спутник сбросил с себя шинель, и до меня дошло, что вовсе не горб, а автомат создавал выпуклость за спиной. Я приготовился к смерти, ведь особенной ценности, как солдат-новобранец, конечно же, не представлял. Но молодой офицер и солдат, которого я принял за горбуна, оказались славными ребятами! Наверное, они пожалели меня и доложили контрразведке, что я сдался в плен, не оказывая сопротивления. Получилось, что это они вели меня к своим, а не наоборот. Это решило мою судьбу. Несколько лет я находился в плену, затем вернулся на Родину. Больше никогда в жизни я не брал в руки оружия. Я  запомнил простую русскую фамилию того лейтенанта, от которого зависело, останусь ли я в живых. Через ваш союз ветеранов войны мне удалось получить списки людей, которые могли оказаться этим офицером. Если это вы, то знайте…
     Эмма Иосифовна читала слова благодарности, адресованные моему деду, а я всё ещё находился в потемневшем фронтовом редколесье, где молодой вермахтовец, накачанный в духе «гитлерюгенд», рвался за железным крестом, уставший от военного лихолетья и незаслуженных обвинений русский немец Василий хлебал трофейный спирт, а дед упрямо шёл к своей невесте в тенистые аллеи Сокольников.
     Они выжили в ужасной мясорубке войны, не ожесточились душами и даже в старости испытывали чувство вины друг перед другом. Сейчас принято считать, что это чувство калечит, уничтожает психику. Но оно будит совесть, которая и делает человека отличным от зверя. 





               



               





















               









                Очерки               

   



     Незаметно уходят из жизни ветераны Великой Отечественной. Но поколение, родившееся в послевоенное время, помнит незаживающую рану Отчизны. Война проросла в нас рассказами фронтовиков, их лицами, чуть ли не вечными потёртыми гимнастёрками. Время неумолимо. Всё меньше остаётся «тех, кто брал Берлин», пускал под откос вражеские эшелоны, уже после 9-го мая ставил последнюю точку войны, участвуя в Маньчжурской стратегической операции. Мы обязаны сохранить память о людях, остановивших расползание коричневой чумы по планете. Ведь «в какой-то мере все мы тоже вернувшиеся с той войны…»














               
               


               
                Дошёл до Берлина


     Различные мнения высказываются ныне по поводу событий 1939 года в зарубежной (да и в нашей) прессе. А в обозначенный год о пакте Молотова-Риббентропа люди не судачили. Так что 27-летнему Александру Афанасьеву, вызванному в военкомат прямо с колхозного поля, в ту далёкую осень было доведено сухо и лаконично: надо освобождать братскую Западную Белоруссию. И уроженец села Черкизово Коломенского района Московской области, наскоро собрав нехитрые пожитки, отправился, как и тысячи других  красноармейцев, в Белую Русь. Надо, так надо.
Красные стяги развеваются в западных областях Белоруссии и Украины. Поговаривают, что скоро наступит демобилизация. Но... Началась финская кампания. Многих из  новобранцев перебрасывают на северо-запад страны. В их число попал и красноармеец Афанасьев. До войны Александр был шофёром, хорошо разбирался в технике. Попав в пограничный район Суоми, А.И.Афанасьев проходит службу в технической роте, занимающейся строительством аэродрома. Возить приходилось не только песок и щебёнку. Иногда машины снимали со строительства и отправляли к линии фронта. Это означало, что перевозка будет печальной (позже её станут называть «груз 200»). Служба проходила не на передовой, но опасность представляли не только свистящие пули. Воспоминания Александра Ивановича об этом периоде сродни историям дальнобойщиков, побывавших в лихих передрягах. Дело в том, что на просторах неразделённой миром Карелии были нередки случаи захвата автотранспорта. Финны,  переодевшись в советскую форму, под видом проверки останавливали автомобиль. Далее водитель и старший по машине разоружались. Почти наверняка в таких рисковых операциях были участники не очень далёкого конфликта 1921-1922 годов, который в   советских   военных   словарях   и   энциклопедиях назван белофинской авантюрой в Карелии. Не исключено, что подобные вылазки проводила и Красная Армия, ведь и на нашей стороне находились те, кто в составе лыжного отряда Тойво Антикайнена участвовал в разгроме белофиннов, получив по истечении оного довольно интересный памятный жетон «Честному воину Карельского фронта».
     Шофёру-бойцу Афанасьеву удалось избежать встреч с «ряжеными». Весной сорокового он вернулся домой без обморожений, ранений и других боевых отметин, которые в непродолжительной войне с северным соседом были не редки.
     Но лишь чуть больше года длилась мирная жизнь сельского механизатора. В военном билете Александра Ивановича видим запись, датированную 23 июня 1941года. На второй день войны, получившей название Великой Отечественной, он вновь становится в ряды Красной Армии.
     Немцы, которых ещё совсем недавно намеревались «шапками закидать», рвались к Москве. Напряжённые бои развернулись на Калининском фронте, где проходил службу красноармеец А.И.Афанасьев.
Осенью сорок первого Александр Афанасьев, как и десятки тысяч других советских солдат и офицеров, попадает в лесной массив, взятый немецкими войсками в окружение. Разрозненными группами выбирались из образовавшейся мышеловки красноармейцы. Составу сборной роты, в числе которой был и А.И. Афанасьев, повезло. Не вступая в боестолкновение, им удалось просочиться через зыбкие кордоны к своим. Другим пришлось пробиваться с боем через образовавшееся кольцо врага. Многие выйти из окружения не смогли. Находились и те, кто бросил оружие. Идя навстречу противнику с голыми руками, они надеялись на милость победителя. Но гитлеровцы, наткнувшиеся на неожиданно упорное сопротивление, не входившее в планы блицкрига, милости не проявляли: практически все сдающиеся в плен были расстреляны. Красноармеец Афанасьев при выходе из окружения был контужен. Но в госпитале, куда его чуть ли не насильно отправили, долго не задержался. Оказав посильную помощь в ремонте санитарной машины, он уговорил медперсонал отпустить его в родную часть. В книге «Черкизово» (авторы А.И.Кузовкин, С.П.Швакин) упомянут эпизод о встрече А.И.Афанасьева в больничной палате с дочерью промышленника Хлудова, владевшего до революции частью черкизовского имения. Быть может, бывшая землячка, ставшая медсестрой,  оказала содействие не желавшему задерживаться среди бинтов и микстур воину. Сельские люди вообще очень неохотно лежат в больницах, только по крайней нужде. Вот и для Афанасьева, привыкшего к жизни деятельной, прозябание на госпитальной койке было занятием малоприятным.
     Бои на тверской земле шли с переменным успехом. Обычно про наши войска говорят: отступают. Про соединения врага – драпают.  Как там ни назови, в одном из боев пришлось Александру Ивановичу вместе с боевыми товарищами в прямом смысле уносить ноги. Красноармеец Афанасьев был здоровяком и до последнего не кидал перегруженного инструментами вещмешка. Но лишь сообразив, что оказался последним, бросил поклажу. Почти одновременно с этим чуть левее его стали ложиться пули вражеского пулемётчика. Изо всех сил помчавшись к друзьям, уже достигшим спасительного леса, Афанасьев  внутренним чутьем, заставившим лихорадочно работать мозг, понял, что нужно делать. Он, продолжая бег, метнулся... влево. Туда, где секунды назад чирикали смертоносные свинцовые воробушки. Тут же пули засвистели чуть правее его. Пулемётчик скорректировал огонь, не ожидая, что одинокая жертва сумеет просчитать смену направления. Заметив небольшую ямку, взятый на прицел красноармеец прыгнул в нее, и почти тотчас, почувствовав, что свинцовый град прошелся над ним, ринулся вправо. Был ли неопытен ганс, или же ангел-хранитель зорко берёг попавшего в беду подопечного... Александру Ивановичу удалось-таки добраться до густых деревьев, избежав даже малейшего ранения.
     На Калининском фронте Афанасьев пробудет до весны 1943 года. О дальнейшем боевом пути Александра Ивановича можно судить по сохранившимся благодарностям командования, объявленным за наступательные действия и освобождение Белгорода, Харькова, Кременчуга и других городов. Где-то на стыке Украины и России часть, в которой служил красноармеец Афанасьев, застряла на пару недель в неприметной деревеньке. То ли местные жители были отъявленными куркулями, то ли оголодали сильно после фашистского нашествия, но допроситься у них не то чтобы сала – пучка лука или редиски, было невозможно. Александр Иванович, хорошо знавший сельскую жизнь и психологию её обитателей, нашёл подход к не гостеприимным хозяевам.
     Ротный давно бранил Афанасьева за множество металлических ящиков из-под патронов, которые хозяйственный боец оставлял для хранения различного скарба. Сложившаяся ситуация была в угоду начальству, но в ущерб заведённому Александром Ивановичем складированию. Отчистив пару ящиков от масла, заклепав к ним удобные дугообразные ручки, Афанасьев отправился в деревушку «совершать бартер». Результат был выше ожиданий! Когда часть покидала деревню, многие жители щеголяли друг перед другом блестящими ведрами непривычной кубической формы. Ну а рота Афанасьева за истекшие две недели заметно пополнила свой рацион свежими овощами, яйцами и прочей крестьянской снедью.
Не успели отойти от меркантильной деревеньки, как произошёл случай, едва не стоивший Александру Ивановичу жизни. Их рота вышла на окраину леса. Через поле, где также виднелись верхушки деревьев, были немцы. А посередине, чуть ближе к нашим, стоял штабной грузовик. Командир роты подозвал младшего сержанта Афанасьева:
 -   Александр, ты не только водитель, но и техник хороший...
Задача была почти невыполнимой: незаметно подкрасться, быстренько починить в случае поломки, не менее быстро добраться до своих. Никто не знал, как будут протекать дальнейшие боевые действия, в чьих руках через некоторое время окажется застрявшая на полевой дороге автомашина, в которой находятся вещи и документы штаба. Но вот выполнить поручение, особенно починку машины? Реально ли это?
Пополз Афанасьев к треклятому грузовику. Приказ есть приказ. Какие думы были в голове бедного умельца? Может, ни о чём не думал, а, может, перебирал возможные варианты поломки, что-то вроде техучёбы сам с собой проводил. Да только как ты тот же капот откроешь, если с другой стороны на прицел возьмут?
Но вот, слава Богу, почти у цели. Что это? Кажется, что ли... Александр Иванович прислушался. До него ясно доносился гул мотора. Прополз ещё десяток метров. Точно! Машина стояла с включенным двигателем. Водитель-красноармеец, на спине которого виднелись несколько ранений, слегка прижимал одеревеневшей ногой педаль акселератора, обеспечивая тем самым работу мотора.  Одной рукой Афанасьев подвинул убитого шофёра в сторону, другой, словно боясь,  что машина уже больше не заведётся, придерживал педаль газа. Полностью протиснувшись на шофёрское место, осмотрелся. Поле ровное. Если повезёт... Включив скорость, Александр Иванович резко развернулся и помчался в сторону друзей, с тревогой следящих за развитием событий. Немцы, к удивлению, на внезапно оживший грузовик никак не отреагировали. Младший сержант прижимался к рулю в ожидании возможного обстрела, спина была в холодном поту. Но всё обошлось.
Не только удача и везение помогали Афанасьеву, получившему вскоре очередное звание – сержант. Москвичу Валерию Николаевичу Смирнову, родственнику фронтовика, не раз приходилось удивляться находчивости Александра Ивановича. Казалось, что ветеран может дать советы на все случаи жизни. Две истории, приведенные Валерием Николаевичем, так и наводят на мысль о сходстве нашего фронтовика со знаменитым Василием Тёркиным. Вспомним тот же ремонт часов, произведённый мастеровитым литературным героем. Александр Иванович, зная о степени образованности своего визави (В.Н.Смирнов – сотрудник Российского научного центра «Курчатовский институт»), немного ёрничал – «мы  академий не кончали». Действительно, за плечами А.И.Афанасьева были лишь четыре класса черкизовской школы. Но природная смекалка всегда выручала недипломированного мастера в трудную минуту.
- Вот что бы ты делал, если в двигателе автомашины вышел из строя конденсатор? – спросил он как-то Валерия Николаевича за чайной беседой на дачной веранде. Валерий Николаевич начал размышлять:
- Ёмкость, служащая для подавления...
- Нет, нет! – запротестовал Александр Иванович, – Ты  мне процессы научные не описывай. Что конкретно можно сделать? В поле, в лесу, где нет возможности найти новый конденсатор.
    Валерий Николаевич начал изобретать велосипед:
- Можно взять фольгу или металлические пластины...
- Но опять же их нужно иметь под руками, – перебил его Александр Иванович, – а проще, быстрее как?
Валерий Николаевич развёл руками:
- Сдаюсь.
     И Афанасьев рассказал, как однажды на фронте у него полетел этот злосчастный конденсатор. Надо ехать, но из-за какой-то, казалось бы, фитюльки нет возможности. Что вы думаете? Александр Иванович уехал.
     Был ли это жест отчаяния или, быть может, слышал опытный боец что-то о подобных заменах, неизвестно. Просто взял сержант технической службы и срезал сырую ветку. Подогнал кусочек дерева под размер конденсатора и вставил в освободившийся разъем. Включил стартер... Двигатель работает. Что ещё надо? Через несколько километров движок засбоил. Александр Иванович вытащил свое изобретение, заметив, что палочка за время службы подсохла. Не мудрствуя лукаво, шофёр повторил операцию с вновь срезанной сырой веткой. А на следующей остановке налил немного воды в походный котелок, заготовил десяток деревянных «конденсаторов» и, меняя их по мере надобности, добрался до назначенного места.
В другой раз с техникой случилась более серьёзная беда. Нагрянул мороз, а из системы охлаждения ленд-лизовского «Студебеккера» забыли слить воду. Радиатор новый нашли. А что делать с несколькими трещинами в «рубашке» двигателя? Молодой боец-водитель вышедшей из строя машины со слезами на глазах сообщил, что особист отдаст его под трибунал. На импортном автомобиле была установлена связевая аппаратура, без перемещения которой в условиях наступления было как без рук.
     Александру Ивановичу было жаль и неопытного шофёра, и ладный иностранный транспорт. Поговорив с командиром роты, он с наступлением ночи приступил к «операции». Так как линия фронта была довольно близко, надо было прибегнуть к светомаскировке. Натянули просторную палатку, наладили освещение, смастерили деревянный помост. Ни дать ни взять – операционный стол. Всем миром сняли с машины мотор и аккуратно уложили его на доски под брезентовым сводом. Афанасьев по мере надобности сообщал, что необходимо для дальнейшего лечения, а проштрафившийся воин бегал по соединению в поисках нужных материалов. Олифа, пакля, медная проволока, паяльная лампа... Совместив шпаклёвку, пайку, вальцовку, находчивый сержант внимательно прошёлся по дефектным разводам. К утру  ювелирная работа было закончена. Засыпая, уставший умелец предупредил, чтобы раньше чем через сутки мотор не заводили. Но уже к вечеру был получен приказ о смене дислокации. И водитель, допустивший оплошность, тайком перекрестившись, завёл двигатель. Протеканий не было! Более того, даже не выдержавший нужной просушки «Студер», прослужит роте до конца войны. А война тем временем катилась всё дальше.
     Середина апреля. Подступы к Берлину перекрыты мощной группировкой противника – третьей танковой и девятой армиями группы армий «Висла» генерал-полковника Г.Хейнрици, четвёртой танковой и семнадцатой армиями группы армий «Центр» фельдмаршала Ф.Шёрнера. Нелёгкая задача – овладеть Берлином и выйти к «равнинам, где Эльба шумит». Союзники (США и Великобритания) торопятся, хотят опередить Советскую Армию. Но форсировать Эльбу и выйти на Берлин они не смогут. Какие бы трактовки конца войны ни приводили зарубежные историки, эндшпиль затянувшейся кровавой партии был за советскими солдатами. Историческая встреча на Эльбе (25 апреля) советских и американских армий произойдёт уже после взятия Берлина в плотное «колечко» бойцами Красной Армии. 16-19 апреля советским солдатам удалось прорвать одерско-нейсенский рубеж обороны гитлеровских войск. Далее Ставка осуществляет манёвр окружения фашистской столицы.
     В сохранившихся документах сержанта Афанасьева есть две пожелтевшие бумаги – благодарности, объявленные приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина. Первая – «За прорыв обороны противника и выход в г.Берлин» (23 апреля 1945г). Рефреном к ней – обращение Командующего войсками 1-го Белорусского фронта Маршала Советского Союза Г.К.Жукова, подписанное 23.04.1945:
               
                Бойцам, сержантам, офицерам и
                Генералам 1-го Белорусского фронта

                Дорогие товарищи!
     По приказу Верховного Главнокомандующего товарища Сталина начавшееся семь дней назад наше решительное наступление на Берлин увенчалось новой славой. Сегодня боевые знамёна наших героических частей уже победно реют над окраинами и пригородами Берлина. Настал решающий час боёв. Перед вами Берлин, столица германского разбойничьего фашистского государства, а за Берлином – встреча с войсками наших союзников и полная победа над врагом.
     Обречённые на гибель остатки немецких частей ещё продолжают сопротивляться. Немецкое командование выскребает последние остатки фольксштурмовских резервов, не щадит ни стариков, ни 15-летних детей и пытается сдержать наше наступление, чтобы оттянуть на час свою гибель…
   …На штурм Берлина! К полной и окончательной победе, боевые товарищи! Дерзостью и смелостью, дружной согласованностью всех родов войск, хорошей взаимной поддержкой – сметать все препятствия и рваться вперёд. Только вперёд к центру города, к его южным и западным окраинам, навстречу двигающимся с Запада союзным войскам, вперёд к победе!..
  …За честь нашей Родины вперёд, на штурм Берлина!
    
     Вторая благодарность – «За овладение г.Берлин» (2мая 1945г). Всего десять дней между двумя отметками решающего штурма столицы фашистской Германии. Но чего они стоили! Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление. Очень дорого пришлось заплатить советским людям, чтобы водрузить знамя Победы на цитадель фашизма и добиться того, чтобы в пригороде Берлина, в неприметном двухэтажном здании военно-инженерного училища, был подписан Акт о капитуляции Германии. За период с 16 апреля по 8 мая 1945 года наши войска потеряли убитыми, ранеными и пропавшими без вести более 300 тысяч человек. Даже к пятнадцати часам 2 мая, когда было официально объявлено о взятии Берлина, отдельные группировки врага пытались вырваться из окрестностей города.  Чуть позже Александр Иванович получит заслуженную награду – медаль «За взятие Берлина». На стене поверженного рейхстага  солдат  выведет простую надпись: «Дошёл. Афанасьев».
     Невесёлым был вид разрушенного Берлина. Но сколько разрушений пришлось увидеть советским бойцам на территории СССР и Восточной Европы?  Из воспоминаний писателя-фронтовика Всеволода Вишневского:
     «Берлин в пыли. Всюду, всюду рыжая пыль. Мчится поток наших машин, подвод…сигналы, крики… За рейхстагом, к северу, добивают каких-то застрявших в домах фаустовиков…Далёкие орудийные выстрелы, порой пулемётные очереди… Тотальный разгром – результат последнего штурма…
   …Мы в канцелярии Гитлера. Ну, ты, мнивший себя повелителем мира, что осталось от тебя? Тлен!
     Во дворец твой всажены сотни снарядов, главный подъезд снесён. Бронзовый фашистский орёл изрешечён пулями, все стёкла вылетели, потолки проломлены, сюда постучался уральским грозным кулаком русский солдат.
     От твоей канцелярии остался только бумажный мусор! Валяются в пыли рыжие папки докладов и подписанных, но не отосланных приказов. Сейфы и шкафы распахнуты настежь… На полу валяются брошенные бежавшими нацистами членские билеты. И над всем этим стоит наш часовой-стрелок, парень из России!»
     С трудом можно представить, чего стоила эта победная точка в войне с человеконенавистнической машиной вермахта. Ведь подготовка к обороне Берлина началась ещё в начале 1945 года, после разгрома немцев на Висле. Оборонительный район Берлина состоял из ряда замкнутых обводов. Был создан штаб обороны немецкой столицы, осуществляющий повседневное руководство. Всё работоспособное население Берлина, батальоны фольксштурма, военнопленные были привлечены к оборонительным работам. Ежедневно около ста тысяч человек трудились на строительстве опорных пунктов и узлов сопротивления. Центр города, казалось, был вообще неприступен. Стены нижних этажей и подвалов рейхстага достигали двух метров, они были усилены рельсами, железобетонными и земляными насыпями. Окна, двери здания были заложены кирпичом, оставались лишь узкие бойницы для ведения огня. Примерно также были подготовлены к обороне находящиеся рядом здания имперского театра (Кроль-опера) и министерства иностранных дел. Мощные узлы сопротивления были созданы в Зоологическом саду и парке Тиргартен. Все эти укрепления создавали круговую оборону, имели между собой огневую связь и соединялись скрытными ходами. Да и те, кто занял боевые позиции в последнем бою, были готовы умереть, но не сдаваться. Стены берлинских домов были завешаны пропагандистскими лозунгами: «Мы никогда не сдадимся!», «Каждый немец будет защищать свою столицу!», «Победа или Сибирь!». Громкоговорители с утра до позднего вечера призывали сражаться насмерть. Когда оборона была прорвана, бои в самом здании рейхстага велись за каждый коридор, каждую лестничную площадку, каждую комнату. От многочисленных взрывов возник пожар. Словно замкнулось страшное кольцо смерти: ведь с поджога рейхстага всё и начиналось. Бои продолжались в кромешном дыму, пока заблокированные в подвальных помещениях остатки гитлеровцев, осознав тщетность своей обороны, не сдались на милость победителя.
      Технические роты по определению не находятся на острие атаки. Но действия, выполняемые технарями, были не менее опасны, чем штурм боевых точек. Помимо регулярных войск в осаждённом Берлине находилось около 200 батальонов фольксштурма. Многие в рядах этих наскоро сформированных подразделений – те самые старики и подростки, упоминаемые в обращении Жукова. Конечно, военная подготовка фольксштурма была невысока, вооружение тоже оставляла желать лучшего. Но находились среди народных бойцов и закоренелые фанатики, которые ценой жизни были готовы вести неравный бой. Ещё работала гебельсовская пропаганда: «Нет необходимости в том, чтобы каждый обороняющий имперскую столицу знал детально технику военного дела. Гораздо важнее, чтобы каждый знал, что борьба за Берлин решит судьбу войны». В любой момент солдат технической службы мог ожидать выстрела из многочисленных чердаков и подвалов. Немцы умело использовали для ведения боя подземные сооружения – укрытия, станции и линии метро, коллекторы. Война велась не только на поверхности, но и под землёй. Восстановление мостов, наладка связи, организация освещения прожекторами требовали не меньшего мужества, чем непосредственное ведение боя. Приходилось также разбирать мощные баррикады, которые с трудом поддавались разрушению огнём артиллерии самых крупных калибров. И здесь в любой момент могла настигнуть пуля снайпера или отчаянная вылазка фанатика из числа «гитлерюгенд». Но, слава Богу, пронесло. Угомонили последних выкормышей бесноватого фюрера, стали потихоньку убирать за ненадобностью предупредительные таблички минёров.
     Рота Афанасьева, задержалась в Берлине после празднования Победы. Надо было подготавливать воинские части в Восточной Германии для нормальной службы солдат и офицеров. Уже не свистели пули, мысли бойцов были лишь о мирной жизни.
     Помните у Высоцкого: «Пришла страна лимония, сплошная чемодания»? Наверное, разными путями попадали в руки военных часы и патефоны, гармошки и модная одежда. Но в целом мародёрство, дерзость и грубость пресекались. Нисколько не завидуя молодым офицерам, приобретающим новенькие музыкальные инструменты, Александр Иванович выменял за отложенные от пайка продукты невзрачный запылённый аккордеон. Через месяц инструмент было не узнать! Сняв налёт пыли и копоти, подновив элементы инкрустации, отлакировав аккордеон, Афанасьев не поленился найти среди немцев хорошего музыканта. Настроив с ним своё приобретение, Александр Иванович вернулся в роту и, что называется, ударил по клавишам. Даже те, кто был не в ладах с музыкой, оценили звучание недавнего грязнули. Лейтенанты и капитаны наперебой предлагали обменяться на их более модные, но менее звучные инструменты. Но Александр Иванович был непреклонен: поеду с этим аккордеоном домой. Поеду. Офицерам легче возвращаться с солидной поклажей, а у сержанта могут возникнуть трудности. А так жаль расставаться с полюбившимся музыкальным другом…
     Домой Афанасьев поехал лишь с чемоданом. Увидев это, офицеры части стали укорять сержанта в том, что, несмотря на их просьбы, он уступил инструмент кому-то ещё. И тут Александр Иванович с улыбкой поведал, что аккордеон… уже дома, в Подмосковье. Объяснение этому факту было довольно простым. Командиры, посмеявшись, в общем-то, и не очень удивились, что находчивый боец сумел выйти из положения. Солдатам разрешалось делать домой небольшие посылки. Афанасьев разобрал аккордеон, аккуратно пронумеровав все составляющие и детали. Разделив на несколько посылок бережно переложенные в вощёную бумагу дощечки и клавиши, Александр Иванович молил Бога, чтобы каждая из посылок дошла до родного порога. Постфронтовая почта не подвела. Всё было доставлено немало удивлённым родным: вместо мыла, швейных иголок, прочих дефицитных в те годы мелочей, в получаемых ящичках были непонятные предметы, малопригодные в домашнем обиходе. Только по возвращении фронтовика домой, все оценили его приобретение по достоинству.
     Осенью воинской службе Александра Ивановича Афанасьева пришёл долгожданный конец. Вернувшись сначала в егорьевское Колычёво к родителям жены, в 1947 году он вместе с семьёй перебрался в родное Черкизово. Многие и не знали о его заслугах. А награды для солдатской груди были, что ни на есть, весомые: орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина». В послевоенное время Александра Ивановича наградили орденом Отечественной войны, несколькими юбилейными медалями.  До преклонных лет Александр Иванович работал автомехаником и шофёром в колхозе имени Горького (совхозе имени Дмитрова), в Черкизовском интернате для престарелых, в Песковской геологоразведке, продолжая удивлять коллег и начальство своей находчивостью и смекалкой. Причём помогал и давал толковые советы сержант запаса от души, не кичась своими познаниями. Он часто шутил и ценил юмор других, стараясь находить простые радости в не очень-то разнообразной сельской жизни. Может быть, лёгкость характера вкупе с фронтовой закалкой и позволили Александру Ивановичу прожить долгий век: он умер в 2002 году на рубеже девяноста лет. Жители  села помнят седого рассудительного фронтовика с неизменно лёгкой улыбкой на устах.
         

               

                Эхо прошедшей войны   


     Люди, родившиеся через одно-два десятилетия после окончания Великой Отечественной войны, знают её… Не понаслышке? А как же ещё? Лучше поэта Николая Дмитриева, наверное, не скажешь: «В какой-то мере все мы тоже вернувшиеся с той войны». Киноленты про войну, школьные уроки и утренники с неизменной военной тематикой – как ни крути, до нас доносилось эхо тревожных лет. Но помимо порой карикатурных фашистов из фильмов память держит и другое – эпизоды, может, не героические, но реально виденные знакомым человеком, произошедшие где-то рядом.
     Когда началась война, моему отцу было одиннадцать. До посёлка Пески, что на юго-востоке Подмосковья, битва не докатилась. Но её громкое дыхание доносилось холодной осенью 41-го и до Коломенского края: бои шли на подступах к Кашире и Зарайску. Отец часто рассказывал о кавалере ордена Красного Знамени, участнике Гражданской войны Л.Л.Бахматове. В довоенное время он был начальником песковского карьера. Под его руководством построили узкоколейку, по которой вагонетками доставляли известняк из карьера к основным путям. Видимо по возрасту, Бахматова в действующую армию не призвали. Но когда немцы вплотную подошли к столице, Бахматов был близок к тому, чтобы дать отпор захватчикам, что называется, на своей пяди земли. Красному командиру поручили подготовить недалеко от Песков партизанскую стоянку. Собрав «тех, кто ещё остался», Леонид Лаврентьевич занялся этой ответственной задачей. В лесочке под Ерковым, километрах в семи от посёлка, ещё и сейчас можно обнаружить заросшие травой землянки и окопы, вырытые подростками и стариками в те тяжёлые дни. Отец жил невдалеке от дома Бахматовых. С другом Шуриком они часто наведывались к дяде Лёне, и тот в шутку или всерьёз стал называть их  «мои связные».
     К счастью, фронтовая полоса к Пескам не приблизилась, и местное подполье в действие приведено не было. Но шаг по подготовке партизанской стоянки вблизи с железной дорогой был полностью оправдан. Вот что писал в своем приказе командующий 4-ой германской армии генерал фон Клюге:
   «Железная дорога является жизненным нервом для передвижения армии. Зимой она получает особенное значение по сравнению с гужевыми дорогами… Всеми средствами следует препятствовать гражданским лицам двигаться по железнодорожным путям пешком или в вагонах. Особенно нужно остерегаться повсюду снующих мальчишек советской организации молодежи «пионеров». Всякий, кто будет обнаружен на полотне железной дороги, подлежит расстрелу на месте. Во всех этих случаях действовать беспощадно».
   О серьёзности  превентивных мер можно судить и по отчету начальника УНКВД г.Москвы и Московской области М.И. Журавлева, составленному в конце января 1942-го года:
   «Все отряды имели нужное им вооружение, рассредоточенные продовольственные базы с запасами продовольствия на 3-6 месяцев, а также заранее подготовленные и строго законспирированные землянки… В организуемые на местах партизанские отряды были направлены и включены в их состав специальные группы подрывников- диверсантов в количестве 6-10 бойцов, подготовленных в спецшколе УНКВД МО».
     Война давала о себе знать ещё и до подготовки к партизанской деятельности: начались авианалеты на железнодорожные пути. Я часто слышал от старших, что причиной бомбежки в районе станции Пески является железнодорожный мост через речку Мезенку. Думаю, в случае его уничтожения, восстановление заняло бы не так уж много времени. Более серьёзный объект – мост через Москву-реку в районе станции Коломна. Но там была организована мощная зенитная оборона. Попытки уничтожить этот железнодорожный мост были, однако, чувствуя огневую силу коломенской батареи, слишком рискованных операций немецкая авиация не проводила. Так что, по всей видимости, пилотам люфтваффе не оставалось ничего другого, как истратить боеприпасы на перегоны и невзрачный мосток через узенькую Мезенку. Жители Песков той поры по праву могут сказать и о себе: «Над нами «мессеры» кружили…»
     Ну, а потом завьюжила зима, закружились вовсю «белые мухи». Налёты на станцию Пески прекратились, и фронт стал удаляться на запад. Песковцы, ушедшие когда-то на битву с фашизмом, постепенно возвращались. Кто – похоронкой, кто – калекой, а кому повезло – в орденах и медалях после победного Мая. Понемногу забылись неспокойные дни, когда бомбы рвались совсем рядом, а детишки и женщины  вздрагивали от самолетного гула.   
     Но война напоминала о себе и спустя годы. В начале шестидесятых  путевым обходчиком на окраине Песков была обнаружена авиабомба. То ли насыпь чуть-чуть просела, то ли бдительный путевой страж поинтересовался, что за металл ежедневно натирают его башмаки. В общем, немного откопав страшную находку, обходчик опрометью побежал на станцию звонить «куда следует».
   Дальнейший ход событий мне известен со слов отца. В те годы, как и в последующий трудовой период, он работал на железной дороге – электромехаником радиорелейной вышки (РРП Пески). Грозный «сюрприз» обнаружили как раз неподалёку от радиорелейного пункта. Прибывшие на место ЧП военные первым делом позаботились об оцеплении, затем пришли на радиорелейку – ближайший в поле зрения объект. Невысокий майор, старший в группе сапёров, поинтересовался о функциональном назначении вышки. Отец и старший механик РРП Пески Н.М.Цвигунов, как могли, пояснили офицеру прохождение СВЧ-сигнала. Но военспеца, как выяснилось, больше заботили не технические детали, а возможность демонтажа аппаратуры. В конечном счёте во время эвакуации авиабомбы решили ограничиться открытием настежь окон и дверей помещения РРП, дабы уменьшить влияние возможной воздушной волны (не дай Бог, конечно, создавшейся). Далее вопрос встал о транспорте: «УАЗ», на котором прибыли военные, для перевозки явно не подходил. Созвонились с местным заводом стройматериалов. Какие рычаги применял старший взрывотехник в разговоре с директором завода неизвестно: и железнодорожные связисты, и подчиненные в погонах были отправлены из служебного помещения на перекур. Позже к ним присоединился и дока-майор. Судя по довольному виду, машину раздобыть удалось!
   Через час к насыпи подъехал «ЗИЛ», кузов которого был наполовину засыпан песком. За рулем машины сидел знакомый отцу молодой парень – Валентин. Майор отозвал шофёра в сторону и что-то несколько минут объяснял ему. После инструктажа машина была перемещена ближе к страшной находке. Открыв задний борт, водитель вернулся к подножию башни. Около бомбы остались лишь сапёры. Наверное, согласно устоявшимся штампам уместно написать что-нибудь про «тревожно тянувшиеся минуты». Но… батя этих самых минут как-то не заметил: вызвали по служебной связи. Когда он вышел из комнаты дежурного механика (прежде, конечно, в нарушение запрета в неё войдя), Валентин уже осторожно тронулся вслед за «УАЗиком» с военными. Позже водитель вернется на главное место событий, расскажет отцу о том, как вёз смертоносный груз.
- Представляешь, Павел, ну ни капли вначале не волновался. А как остался один… Сапёры все в «козла» сели: давай, мол, потихоньку за нами. Вот тут я оробел малость. Почувствовал, что один на один с бомбой остался. Но потом ничего… В одном месте только пришлось самостоятельность проявить. Там, ближе к лесу, лужа здоровенная есть. Военные её объехали, а я-то знаю, что лужа эта не глубокая, не сядешь. Если по-ихнему рулить, то самые колдобины и достанутся. Ну, я прибавил газку и с разгону по грязи прокатил! Майор потом мне высказал, а я ему пояснил ситуацию. Ничего… Похвалил даже.
     Все это шофёр рассказывал уже после того, как злополучную авиабомбу подорвали. Эхом прошедшей войны прозвучал взрыв в лесочке у Губастова, раскаты которого  должны были услышать ещё в первые месяцы войны.


 
               



                Маятник качнётся…   


     Ерши у северского моста в тот день не клевали. Наша мальчишеская ватага стала спускаться вниз по реке и, нарушая все законы рыбацкой этики, приблизилась к одинокому рыболову лет сорока пяти. Обычно в таких случаях можно нарваться на не самые приятные слова. Но мужчина то ли был неимоверно покладист, то ли заскучал, глядя на безнадежно замерший поплавок, в общем, наше общество его нисколько не раздражало. Через несколько минут, видимо опять же от скуки, он, кивнув на видневшееся невдалеке строение, спросил:
- Чей это санаторий, слышали?
- КГБ! – звонко ответил один из нас.
   От громогласия рыбак поморщился (в советское время эту короткую аббревиатуру, как правило, произносили, чуть понижая голос), но всё же продолжил:
- А знаете, чем тут в войну занимались?
   Мы не знали.
   И сосед поведал нам, что был во фронтовые годы примерно в таком же возрасте, как мы. Жил здесь, в Северском, неподалеку от бывшей графской усадьбы.
- До войны, кажется, Коломзавод здание для отдыха трудящихся занимал. А вот в войну тут вроде как секретный объект организовали – спецшколу разведчиков. Мы, само собой, тогда этого не знали. Один из мальчишек увидел, что на территории усадьбы какие-то учения проводятся, ну и стали мы всей гурьбой подглядывать. Гоняли нас, конечно. Но иногда с деревьев удавалось поглядеть на рукопашный бой, прыжки всякие с оружием. Когда погода хорошая была, они, курсанты эти, бегали вдоль Северки, в районе шлюзов тоже что-то вроде зарядки и отрабатывания ударов устраивали. Щиты ставили какие-то… Так что у нас, в Северском, разведчиков готовили.
     Много позже, читая «Момент истины», я нет-нет да и вспоминал рыбацкую байку. Если история о разведшколе правдива, то возможно, на коломенской земле ковались будущие алёхины и таманцевы.
     Ещё через какое-то время, находясь на территории северского санатория, я увидел подтверждение слов, услышанных на рыбалке.  Кусок коричневого гранита со скупыми словами – вот и всё, что осталось от спецшколы подготовки диверсионно-разведовательных групп.
     Заинтересовавшись, я отыскал более подробную информацию о деятельности чекистов в годы Великой Отечественной войны. 18 сентября 1941 года был издан приказ начальника управления НКВД по г.Москве и Московской области об организации спецшколы по подрывному делу с контингентом слушателей переменного состава в 200 человек.
   Выписка из архива ФСБ РФ:
     «Организовать на базе бывшего дома отдыха УНКВД МО в селе Северском Коломенского района спецшколу по подрывному делу…
     Организовать учебные занятия с курсантами школы с 1.10.41 г., а подготовительную работу в школе – с 22.9.41 г.»
     Ускоренные выпуски спецшколы, конечно, не могли дать подготовку, соответствующую героям Богомолова, но определённые навыки за 10-20 дней курсанты все же получали. «Подрывное дело», «Владение автоматическим и холодным оружием», «Приёмы грамотного уничтожения средств связи и коммуникаций» – вот далеко не все предметы обучения будущих диверсантов.
     Начальником спецшколы был назначен майор госбезопасности П.Н.Зуев. В командно-преподавательский состав вошли опытные сотрудники НКВД и бойцы истребительных батальонов, уже имеющие соответствующий опыт. В школе были оборудованы мастерская и химлаборатория, за пределами санатория – стрельбище и подрывное поле.
     Школе в Северском не повезло (хотя уместно ли в таком случае говорить о везении?)  Уже к концу октября она была перебазирована в Орехово-Зуевский район. Мера эта была вынужденной: фронтовая полоса достигла соседних с Коломенским районов.
     За год работы школы в Московской области было выпущено 3187 человек. Контингент последних наборов получал дополнительные знания по тактике и топографии. На территории школы был построен стометровый участок железнодорожного пути с крестовиной и стрелкой. На нем отрабатывались практические действия диверсантов на железной дороге. Это ведь только в кино (вспомните хотя бы господина-товарища Кольцова из «Адьютанта…») герои лихо направляют поезда на другие пути и без труда подрывают полотно. Стальную магистраль не так просто уничтожить, да и без навыков ту же стрелку перевести нелегко. Так что элементарные знания путейцев и работников СЦБ разведчикам были просто необходимы.
    Такая вот история о санатории-спецшколе времён бериевской эпохи.
     Давным-давно «вышел из доверия Лаврентий Палыч Берия». Да и не только он. В пятидесятилетний юбилей нашим героям невидимого фронта опять не повезло. Событие практически совпало со сносом памятника железному Феликсу. А установка  упомянутого ранее  гранитного знака проходила в дни, которые до сих пор вызывают у людей неоднозначную реакцию. Тогда у всех на уме были затянувшееся «Лебединое озеро» и трясущиеся руки Янаева. Интереса к ветеранам никто не проявил. А они, нужно сказать, именно Северское (где школа работала совсем недолго) сочли за отправную точку своего нелёгкого пути.
      К спецслужбам можно относиться по-разному, но без них не живет ни одно государство. Не случайно слово «безопасность» присутствует и в старом, и в новом названиях секретной силовой структуры страны. После установки знака постаревшие бойцы прошлись по санаторию, вспомнили на Северке минувшие дни. Ведь именно здесь они делали «первые шаги»: учились взрывать танки и «качать маятник», уничтожать линии связи и бесшумно снимать часового.               

               




                Длинные тени "чёрных кошек"


     Впервые я увидел дядю Колю, когда был совсем маленьким. Сосед, приехавший из Москвы на малую родину, вызывал большой интерес. В раннем возрасте ещё не усвоен этикет обращения к взрослым, и я простодушно спросил:
 - А ты теперь здесь жить будешь?
 - Буду. Только нужно говорить не "ты", а "вы".
    Я немного опешил. Шутит что ли? Он же один.
    Заметив мою растерянность, Николай Иванович попробовал пояснить мне вежливую форму обращения.
 - Понял?
 - Понял, – ответил я, мало разобравшись в премудростях этики.
    В этот же день обратился к родителям за пояснениями. Они подтвердили правоту слов приехавшего дачника. Я долго донимал их, как к кому теперь нужно обращаться. Оказалось, что им, а также дедушке с бабушкой, можно говорить "ты", хотя они и взрослые. Потом вся семья заспорила по поводу родственников и соседей переходного возраста. Заметив смуту в умах, я подвёл итог воспитания:
 - Ладно. Сам разберусь.
    А с дядей Колей мы позже подружились. Каждое лето ходили на рыбалку. Москва-река, Северка, многочисленные озёрки вокруг Черкизова. Когда не было клёва шли в ход истории Николая Ивановича. Немцы под Москвой, отряды рабочей милиции, задержание мародёров и спекулянтов...
    С дочерью дяди Коли, Натальей Николаевной, мы и сейчас соседи. Недавно просматривали сохранившиеся документы фронтовых лет. Медали и ордена, благодарности, выписки из приказов, газетные заметки. Долгое терпеливое преследование исчезающих теней "чёрных кошек".

    Николай Иванович родился в 1909 году в Москве. Во время революции семья перебралась в Коломенский район, откуда происходили родовые корни. Глава семьи, Иван Фёдорович Митрофанов, стал трудиться на Московско-Рязанском отделении железной дороги. Повзрослев, Николай был призван в армию. Проходил службу в танковых войсках. После демобилизации по комсомольской путёвке поступил в столичный отряд рабочей милиции. Впоследствии был переведён в экономический отдел НКВД. Тогда ещё не существовало специального подразделения по борьбе с экономической преступностью. Но когда индустриализация стала сопровождаться спекуляцией и многочисленными хищениями, был создан особый отдел. 16 марта 1937 года появился ОБХСС - отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляцией. Было принято положение об ОБХСС, в котором говорилось: "ОБХСС создаётся для обеспечения борьбы с хищениями социалистической собственности в организациях и учреждениях государственной торговли, потребительской, промысловой и инвалидной кооперации, заготовительных органах и сберкассах, а также для борьбы со спекуляцией". Первое подразделение возникло в Москве. Принимали в него самых опытных сотрудников УГРО и экономических отделов НКВД. Попал в свежеиспечённую организацию и Николай Иванович. 
    С началом Великой Отечественной войны  деятельность ОБХСС приобрела особое значение: на плечи ОБХСС  лёг контроль за снабжением фронта. Ещё до 41-го разведка Главного управления имперской безопасности Третьего рейха проводила мероприятия, направленные на подрыв советской экономики. В приграничных районах массово распространялись фальшивые деньги. Резко обострилась социальная напряжённость. Вся страна перешла на карточки. В таких условиях контроль за денежным обращением, продовольствием, документами сопровождения приобретал колоссальное значение.
     Если вспомнить рассказы Николая Ивановича и перефразировать Конфуция, то концовка знаменитой фразы звучала бы так: особенно если ловишь тень чёрной кошки. Читателей "Эры милосердия" и зрителей "Места встречи..." вряд ли заинтересовали бы подробности отчётов и накладных, которые приходилось многократно сверять. На то он и детектив, где столь малоинтересные подробности отбрасываются. В жизни всё гораздо прозаичнее. Быть может, легче загнать шайку Горбатого в подвал, чем кропотливо днями и ночами сверять многочисленные данные, находить преступные нити хитрых дельцов, греющих руки на военном лихолетье. Помните  фразу Жеглова о рабочем месте Анны, подруги Фокса:
 - Это же Клондайк, Эльдорадо!
    Так вот, тщательный контроль таких злачных мест, через которые «отмывались» похищенные или хитроумно оформленные по липовым документам продукты, был не менее важным делом, чем работа убойного отдела. Когда каждый кусок  хлеба стоил жизни, пресечь преступление не уголовное, но в условиях войны не менее тяжкое – задача самая первостепенная.
    Вообще, молва о неуловимой банде пошла ещё в тридцатые. То там, то здесь возникали слухи о жутких преступниках. В войну, несмотря на жесточайшие меры, бандитизм не утихал. Помню в детстве, бабушка на полном серьёзе утверждала: у нас здесь (в 100 километрах от столицы) в войну «чёрная кошка» ходила. Я ёжился. Маленькому было более страшно  от мистического налёта, который создавало название бандформирования. Эти слухи и сплетни в какой-то мере отразились на жизни нашей семьи. Мой дед по маминой линии повоевал в Первую Мировую, был участником Брусиловского прорыва. От баталий с германцем по второму кругу его освободила бронь (работал в Голутвинской дистанции пути). Сохранилась пожелтевшая бумажка с красной диагональной полосой. Что интересно, в ней указано: младший командный состав. Будучи унтер-офицером царской армии, в Красной Армии Василий Фёдорович не служил ни дня. Видимо, ничтоже сумняшеся, перенесли данные из старых армейских списков в советские учётные карточки. Так вот, к концу войны напуганные «чёрными кошками» и прочей нечистью женщины-кассиры напрочь отказывались от работы с крупными суммами. Аккуратного (да и уже не молодого) деда назначили кассиром Голутвинского железнодорожного узла. Так почти до «новых» денег дедушка будет выдавать зарплату коломенским железнодорожникам. Особенно его мучили послевоенные займы. Немало негодований пришлось выслушать бедному кассиру по поводу этих красивых, но неизвестно когда оплачиваемых бумажек.
     Дед был дружен с Николаем Ивановичем. Как-то я увидел у бабушки крошечную бутылочку с какой-то травяной настойкой. Это сейчас не удивишься формам и размерам водочных изделий. А в советское (хрущёвско-брежневское) время был практически стандарт: «поллитра» и «четвертинка». Серафима Ивановна сказала, что это шкалик. Когда дедушка был моложе, Николай Иванович привозил ему из Москвы символическую «обмывку» летнего пребывания на черкизовской земле. Дед был малопьющим человеком. Для него, конечно, факт соседского внимания был гораздо важнее сорокаградусного угощения.
     Сам Николай Иванович с годами перешёл на менее ударные напитки. У него был дубовый бочонок с пробкой, краником, выпуском образовавшихся газов. В этом бочонке отставной офицер стал готовить вино из черноплодной рябины. Я до дегустации ещё не дорос, но по воспоминаниям старших тёмное терпкое вино получалось очень вкусным. Разбирая старый сарай, Наталья Николаевна через десятилетия нашла этот бочонок. Рассохлись и растрескались овальные дощечки, поржавели обручи. Для изготовления напитков он стал явно непригоден. Бочонок в память о дяде Коле достался мне. Почистил и покрасил металлические части. Зашкурил и отлакировал деревянные. С виду – как новый.
     Но эти приезды на малую родину и  ароматная черноплодка были после войны. А в далёком 41-ом молодого офицера Николая Митрофанова качало без вина. Нескончаемые дежурства, непрерывная сверка документов… Жизнь превратилась в сплошную круговерть. Фашисты рвались к Москве.  Апогеем тревоги стала середина октября. 16-го числа из столицы эвакуировались в Куйбышев дипломатический корпус и часть центральных учреждений. Начали демонтировать и готовить к эвакуации оборудование многих фабрик и заводов. Был отдан приказ о демонтаже метро. (Почти тут же он был отменён. Московское метро за всю свою историю не работало только один день). Нашлись и такие люди, которые, занимая ответственные посты, вместо чётких выверенных действий поддались панике. 20 октября в Москве и прилегающих к ней районах Государственным Комитетом Обороны было объявлено осадное положение. Уже 21 октября в газете «Известия Советов депутатов трудящихся СССР» появляется заметка «Предатели и паникёры – перед судом военного трибунала». Среди рабочих панических настроений было гораздо меньше. Председатель Моссовета В.П.Пронин  в своих воспоминаниях «Город-воин» рассказывает о тех тревожных днях: «Патриотические настроения рабочих и уверенность в разгроме врага под Москвой были настолько сильны, что на некоторых предприятиях часть рабочих противились выезду на восток». Кроме паникёров и предателей находились и те, кто, пользуясь военной неразберихой, решил «половить рыбку в мутной воде». В приказе начальника Управления НКВД СССР г.Москвы и Московской области (27.10.1941) об объявлении благодарности мл. лейтенанту Н.И.Митрофанову говорится: «При аресте преступников изъято: золотой валюты на 3000 рублей, изделий из золота на 50 тысяч рублей, мануфактуры 1300 и много других ценностей». И это только сводки по работе одного московского отделения.  Когда враг подошёл вплотную к Москве, из сотрудников НКВД-ОБХСС стали формировать отряды для отправки на передовую. В одном из таких соединений принимал участие Н.И.Митрофанов. После того, как солдаты вермахта  были отброшены от столицы, и операция «Тайфун» захлебнулась, Николая Ивановича наградят медалями «За оборону Москвы» и «За боевые заслуги».
    Боевые награды Николай Иванович получал не только за оборону Москвы. Сохранились удостоверения, свидетельствующие о командировках в западные районы страны. В одной из таких поездок пришлось довольно туго. Московская группа прибыла в небольшой посёлок на только что освобождённой Львовщине. Когда проходило совещание, на райотдел милиции было совершено дерзкое нападение. Возможно, это были начинавшие свою подпольную деятельность «лесные братья». Но, скорее, местные «тени чёрных кошек», почувствовав, что запахло жареным, дали заказ уголовникам устроить «показательные выступления» для столичных следователей. Лозунг «война всё спишет» переставал быть актуальным, и  дельцы, нагревшие руки на временном хаосе пошли ва-банк. Но москвичи оказались не робкого десятка. Отбив первую атаку, они умело отстреливались из окон каменного здания, ведя прицельный огонь по нападавшим. Так удалось продержаться до прибывшего на подмогу воинского подразделения. Немало испытаний было и во время других выездов на освобождающиеся земли. По окончанию войны Н.И.Митрофанова наградят двумя орденами Красной Звезды, медалью «За победу над Германией».
    Николай Иванович рассказывал, что в рядах НКВД очень придирчиво относились к моральному облику сотрудников. Несмотря на хорошую служебную репутацию, могли в два счёта распрощаться с провинившимся. Однажды при обыске квартиры очередного подпольного "Корейко" молоденький сержант не устоял перед соблазном. Очень приглянулось ему золотое колечко для невесты. Решив, что пропажу из растущей на столе кучи драгоценностей никто не заметит, парень ловко бросил колечко в форточку. Первый этаж, деревья у самого окна. "Найду после отъезда группы" –  решил он. Но деяние не осталось незамеченным. Сержанта в этот же день уволили из органов. Учитывая, что до этого был "на хорошем счету", просто уволили. Можно сказать, пожалели. Могло быть гораздо хуже.
     Наверное, ленинская фраза про контроль и учёт была в те непростые для страны годы притчей во языцах. Борьба с теневой экономикой, с этими ускользающими "тенями чёрных кошек", велась непримиримая. И она давала результаты. Вот какие данные приводит в беседе с корреспондентом полковник милиции Н.А.Митрохин: «Только за два месяца нынешнего года, январь и февраль, объединённые усилия нашего коллектива позволили вернуть государству многие тонны хлеба, крупы, жиров, сахара, тысячи метров мануфактуры и много иных промтоваров, а также килограммы золотых изделий и валюты. Мы отмечаем плодотворные результаты труда наших оперативников, подчёркиваем особо работу отделений, руководимых тт. Ефремовым, Митрофановым, Познанским, Коробовым).
     Николай Иванович, несмотря на серьёзную, ответственную работу был весёлым и общительным человеком. Ко многим ситуациям относился с иронией, умел вставить подходящую шутку или реплику. Помню, как родственница дяди Коли, Галина Максимовна, помогла нашей семье с размещением в ленинградской гостинице. В семидесятые с этим было непросто. Отец сильно нервничал перед поездкой в культурную столицу: он –  кадровый работник МПС, а гостиница морфлотовская. Николай Иванович его «успокоил»:
 - Паша, скажешь, что на английский корабль полушкипером будешь устраиваться.
     Все дружно посмеялись, но отцу легче не стало. Слава Богу, никто придирчиво не отнёсся к «сухопутным морякам». Гостиница была первоклассной. Поездка в Ленинград – замечательной.
      Эти черты характера прослеживались и в более молодом возрасте, хотя в годы сталинского правления было явно не до шуток. Вот выдержка из газеты «На боевом посту» (06.11.1946):
     «Майор милиции Н.Митрофанов – человек жизнерадостный, весёлый. И даже когда возникают сложные, запутанные дела, в силу чего приходится подчас ночами не спать, он не теряет бодрости духа сам, умеет подбодрить и своих товарищей. Увереннее идёт работа, оперативники дружней «наваливаются» на дело и побеждают. Так, на основе взаимной товарищеской дружбы, привыкли работать старшие оперативники, этому ценному правилу приучаются следовать и новички».
     Помимо рыболовной страсти, дядя Коля любил ходить на охоту. И ещё был заядлым болельщиком. Большинство его коллег болело за «Динамо», а Николай Иванович, как полюбил с молодости «клуб братьев Старостиных», так и оставался верен «Спартаку» до самой смерти.
     Умер Николай Иванович летом 1978 года в Москве. По завещанию его хоронили в коломенском Черкизове. Мне тогда не было и восемнадцати.  Поэтому когда мне вместе со взрослыми доверили выносить гроб с телом покойного, я в какой-то степени гордился этим. На красивом гранитном памятнике в Старках дядя Коля выглядит немного строгим. В жизни он был проще и добрее. Всего год не дожил Николай Иванович до выхода на экраны телесериала «Место встречи изменить нельзя». Этот фильм стал любимым для его сына Аркадия. Аркадий Николаевич застал войну мальчишкой, хорошо помнил и трущобы Марьиной рощи, и трамвайных «щипачей», и быт того времени. Вкупе с рассказами отца, фрагменты сериала возвращали его в тяжёлое, но всё же незабываемое детство. В нашей семье тоже очень любят этот фильм. Дочь, будучи школьницей, даже одержала победу на телеигре «Властелин ума», благодаря «Месту встречи…». Думаю, фильм  нравится многим. Андрей Ургант, перед тем как экзаменовать Таню по фильму, улыбаясь, произнёс: «Приятно задавать такие вопросы ».   

     В меньшей мере я запомнил дядю Витю, брата Николая Ивановича. Этот общительный, разговорчивый человек  ушёл из жизни, когда я только готовился к школе. Виктор Иванович тоже был участником Великой Отечественной. Вся его жизнь связана с железной дорогой. В годы войны железнодорожное сообщение стало системой «кровеносных сосудов»,  связывающих фронт с тылом. Надёжное функционирование стальных магистралей служило залогом сохранения и укрепления военно-экономического потенциала страны.  Народный комиссариат путей сообщения (НКПС) создаёт в июне-июле 1941 года спецформирования НКПС – строительно- восстановительные и эксплуатационные подразделения. Приказом НКО от 16 апреля 1942 года все состоящие в спецподразделениях военнообязанные были переведены на положение военнослужащих. По факту спецподразделения НКПС сочетали в себе элементы военной и гражданской организаций. Сохранилось командировочное удостоверение В.И.Митрофанова, где указывается о его направлении в район города Сталинграда для выполнения специального правительственного задания в соответствии с постановлением ГКО  (27.12.1942 г). Помимо восстановительных действий подразделению Виктора Ивановича пришлось заниматься строительством ложных объектов для отвлечения ударов немецкой авиации. Чтобы ввести в заблуждение противника, дезориентировать на местности строились бутафорские мосты. Реальные объекты тщательно маскировались, во время налётов подвергались задымлению. Позже Виктор Иванович будет награждён медалью «За оборону Сталинграда».
     Сейчас много говорят об отсутствии социальных лифтов, вспоминая времена былые, когда люди за счёт трудолюбия и усердия могли подняться до высокого поста. Пример семьи Митрофановых тому подтверждение. Дети простого железнодорожника занимали высокие руководящие должности, оба закончили службу в звании подполковник. Николай Иванович помимо названных наград был отмечен орденом «Знак Почёта». Виктор Иванович кроме «боевой волжской» медали, получил ряд наград за работу в НКПС (позже в МПС), был удостоен звания «Почётный железнодорожник». Наверное, выражение «социальный лифт», часто ныне используемое, всё же не очень подходит. Кропотливое, усердное передвижение вверх по служебной лестнице – так более правильно оценить многолетнюю службу Митрофановых. Это и вернее, и надёжнее. Человек, познавший работу с самых азов, становится более мудрым и грамотным руководителем.   



               



                Пошла война за память 


     Мой дед по отцовской линии погиб в 1944 при Осовецком наступлении. Спустя шесть лет после его смерти отец, призванный в армию, оказался в  Германии.  Рассказы о днях, проведённых под ещё не разделённым стеной Берлином, всегда удивляли тем, что о немцах он говорил без неприязни. Напротив, в его словах даже чувствовалась доля симпатии к германскому населению. Разговоры о погибших родственниках, школьное воспитание, фильмы о войне не могли не оставить в психике советского поколения, родившегося через одно-два десятилетия после победного 45-го болезненный шрам. Так что я, убей, не разделял отцовского, как мне казалось, пацифизма. Лишь повзрослев, стал понимать чудовищность нацистской политики, заведшей трудолюбивый и культурный народ к гибельной пропасти. На бытовом уровне люди гораздо лучше понимают друг друга и находят общий язык. Отец вспоминал, как было тревожно на сердце после прохождения курса молодого бойца в гороховецких лагерях. Просочились слухи, что их отправляют в страну, осиротившую не одну семью и принесшую нам столько горя. Но, за три с половиной года нахождения на немецкой земле, при общении с простыми гражданами, он не чувствовал отторжения и ненависти.  В секторах союзников то и дело возникали конфликтные ситуации между военнослужащими и гражданским населением. В советском секторе было намного спокойнее. Вчерашние подранки войны в армейской форме были понятнее и ближе заносчивых американцев, высокомерных англичан, щеголеватых французов.
     После событий на киевском майдане официальная пропаганда ФРГ запестрила антироссийскими выпадами.  Страна, называемая локомотивом Европейского союза, выглядела на полях информационной войны агрессивным бронепоездом.  Но всё же, в отличии, от ряда стран Восточной Европы и Балтии, немцы вели себя очень достойно по отношению к мемориальным сооружениям в Трептов-парке, Тиргартене, Шёнхольцер Хайде в районе Панков. А отношение к памятникам говорит о многом.

     Детство. Отец держит на ладони юбилейный металлический рубль. Мы с братом внимательно разглядываем солдата со спасённой немецкой девочкой, отчеканенных на монете. Затем отец достает альбом с армейскими фотографиями. На одном из фото – молодой военный у памятника, изображённого на сверкающем рубле. С восторгом узнаём в бойце своего батяню. Сколькими наивными вопросами мы тогда его засыпали! Впоследствии он не раз рассказывал нам об армии, упоминая Трептов-парк и этот снимок.
     Отец проходил службу в только что образованной Германской Демократической Республике (1950 – 1953 гг., радиотелеграфист группы «ОСНАЗ»). Армейская служба окажет решающую роль в выборе профессии: после демобилизации трудовая жизнь отца пройдет в Московско-Рязанской дистанции связи (ШЧ-1). За успешные действия на проводимых учениях  отцу был предоставлен отпуск на Родину. Среди фотографий, привезённых на побывку, наибольший эффект произвёл снимок Солдата. Родные и знакомые с большим интересом разглядывали изображение грандиозного монумента, чувствуя себя чуть ли не первыми зрителями мемориального гиганта. Мемориал был построен в 1949 году, так что некоторые даже и не слышали о его сооружении.
     Послевоенное строительство, «застой», перестройка… Время безжалостно срывает календарные листки, небрежно бросая их в папку дат и событий. В самом конце уходящего века отец с грустью рассказал мне об увиденном телерепортаже. В информационном блоке новостей сообщили о намечающемся демонтаже памятника советскому Солдату в Берлине. После полувековой службы крепеж бронзовых элементов скульптуры нарушился, что создало опасность для посетителей мемориала. Отец печалился о том, что в лучшем случае памятник законсервируют, а нет – так и вовсе пустят на переплавку, мол, даже у нас годами ищут средства на восстановление и реставрацию святынь. Как многие пожилые люди, он болезненно переносил сообщения о варварском отношении к памятникам советским воинам в странах Восточной Европы и некоторых бывших союзных республиках.
     Жаль, что отец не дожил до добрых вестей о судьбе легендарного Солдата. С немецкой пунктуальностью и аккуратностью памятник демонтировали, разобрав его на 35 частей. После перевозки в город Самтенс каждую из них тщательно очистили с применением самых новейших технологий, надежно заварили образовавшиеся трещины. Фирма «МеталбауГмбХ», производящая реставрацию, внесла свое дополнение в скульптуру: внутри был смонтирован стальной каркас, обеспечивающий дополнительную прочность Солдату-исполину. К маю 2004-го года Солдата доставили водным путем в Берлин и он занял свое прежнее место в Трептов-парке.
     Немцы деньги считать умеют. Воссоздание мемориала обошлась в сумму более двух миллионов евро. Но, значит, есть нечто более ценное в сознании бывших противников, чем примитивный расчёт, следуя которому отдельные бывшие друзья, не задумываясь, переплавляют символы ушедшей эпохи на безликий металл. Посол России в ФРГ С.Крылов после торжественного открытия обновлённого памятника отметил: «Реставрация монумента Воину-освободителю дороже сотен речей, произносимых на фоне разрушающихся зданий и военных символов. Охрана памятников нужна не погибшим, а всем нам и последующим поколениям россиян и немцев. Тот, кто не помнит прошлого и не делает из него выводов, обречён на повторение былых трагедий».
     После возвращения Солдата в Трептов-парк на мосту «Потсдамербрюке» была вывешена мемориальная доска, посвящённая подвигу советского солдата Николая Масалова, который и был увековечен в бронзе скульптором Евгением Вучетичем. 30 апреля 1945 года сержант Масалов участвовал в бою на подступах к рейхстагу. На улице, примыкающей к «Ландверканалу», боец услышал детский крик. Обнаружив в полуразрушенном здании трёхлетнюю малышку, он вынес её в безопасное место. После войны Вучетич встречался с героем. У скульптора родилась ключевая идея: спасая девочку, солдат с мечом защищает мир.   
     Хорошо, что и сейчас,  даже после нападок прессы на мемориальные сооружения в Берлине, немецкие власти ведут себя цивилизованно, соблюдая подписанные договорённости. Уполномоченный представитель канцлера Георг Штрайтер в официальном обращении отметил: «Правительство Германии уважает существующую особую форму памяти о погибших в годы Второй Мировой войны бойцах Красной Армии».

    «Потеряв прошлое, не обретёшь будущее» – гласит древняя мудрость. Даже когда прошлое таит немой укор, его надо беречь. И оно подскажет следующим поколениям верную дорогу, избавив от страшных ошибок предшественников.  Если всё забыть, то насаждаемый ныне бред фальсификаторов через десятилетия будет изучаться на уроках истории. В двадцатом веке  русских и немцев сталкивали дважды. Две мировые войны, в которых они были основными участниками, доказали своими страшными потерями, что такое не должно повториться. Наши страны связывают многолетние контакты. Немало людей в России имеют германские корни, множество наших недавних соотечественников проживает в  ФРГ. Нельзя допустить, чтобы огонь вражды с экранов и страниц  переместился на земли, пересытившиеся кровью славянских и германских народов. Многое сегодня вновь зависит от России и Германии.





                Партизанской тропой    


     Если разговор заходит о Великой Отечественной войне, то слово «партизан» у большинства из нас, скорее всего, ассоциируется с Брянщиной, Смоленщиной или Белоруссией (последнюю даже частенько называют Партизанской республикой). Но и в Подмосковье, было создано несколько партизанских стоянок, а на территории, оккупированной немцами, нашими земляками-подпольщиками были  проведены удачные операции против врага. Об одной из акций возмездия рассказывается в книге, выпущенной к 800-летнему юбилею Коломны (раздел «В годы войны»). Полторы странички текста о действии коломенцев в составе сводного отряда, разгромившего штаб фашистского корпуса. Между тем эта история вполне заслуживает внимания кинематографистов, как говорится, и выдумывать ничего не нужно: реалии героического прошлого – лучший сюжет.
     В целом создается картина, что так называемая Угодско-Заводская операция – наиболее удачная и масштабная акция партизан Московской области в годы войны. Конечно, без усиления опытными бойцами партизанского соединения Угодско-Заводского района  (ныне находится в составе Калужской области) столь серьезного урона оккупантам нанести не удалось бы. На подмогу народным мстителям прибыло несколько диверсионных групп из Москвы, одна, в составе семнадцати человек – из Коломны. Командиром коломенского отряда был назначен начальник Щуровского отделения милиции Н.В.Шивалин. Костяк отряда составляли работники милиции А.Т.Калачев, М.С.Рамбовский, А.З.Серажетдинов, С.М.Теклюк, И.А.Храмцов. В состав группы также вошли рабочие завода имени Куйбышева И.И.Зиновьев, Н.И.Новиков, Н.П.Серегин, Н.Н.Харитонов, Е.С.Шмаков и другие.
     Из воспоминаний политрука партизанского отряда специального назначения В.Г.Ананьева:
   «15 ноября коломенская диверсионная группа выехала к линии фронта в Лопасненский район (ныне Чеховский), в село Муковкино. Здесь мы встретились с диверсионными группами, прибывшими из Москвы, а спустя еще один день состоялась наша встреча и с командиром партизанского отряда Угодско-Заводского района В.А.Карасевым, ставшим впоследствии Героем Советского Союза».
     Далее была линия фронта. Разбившись на несколько соединений, в каждом из которых присутствовали местные жители, хорошо знающие эти края, отряд лесными тропами просочился на территорию, занятую врагом. Около сотни километров пришлось петлять по заснеженному лесному массиву между Серпуховом и Угодским Заводом, прежде чем добрались в заранее намеченную точку. Пробирались в основном ночью, дабы не обнаружить себя. Само собой в боестолкновения отряд до проведения операции не вступал. Однако, (небольшая нестыковка документальных данных) в газете «Правда» от 30.11.1941 г. приводится сообщение Совинформбюро, рассказывающее об Угодско-Заводской операции, в котором, кроме данных о разгроме немецкого штаба, есть и такие строки: «При подготовке этой операции разведкой партизанского отряда был разгромлен карательный отряд гестапо». Фашисты потеряли около сорока человек, был также расстрелян работник лесничества, ставший пособником захватчиков. Трудно сказать, было ли это вынужденной мерой (случайно наткнулись на гестаповцев) или просто не сдержались ребята, узнав об особо лютующих захватчиках. Возможно, что расправа над карателями была проведена вдалеке от предстоящего боя и не могла привлечь внимания к месту сосредоточения сводного отряда. Но это лишь небольшой штрих к основным событиям, которые развернутся на исходе неласковой осени первого года войны.
     Наверное, излишне говорить, что партизаны были вынуждены находиться несколько суток в жесточайших условиях: не разжигать костры, ночевать в холодных,  наскоро развернутых палатках, обходиться сухим пайком. Выписка из справки об операции по разгрому штаба 12-го немецкого армейского корпуса сводным партизанским отрядом управления НКВД по г. Москве и Московской области, проведенной 19-24 ноября 1941 г. (Архив ФСБ РФ):
     «19 ноября 1941 года, сосредоточившись в 2 км от хутора Ясная Поляна Угодско-Заводского района, отряд приступил к тщательной разведке. Разведка осуществлялась путем высылки партизанских групп в 3-5 человек в разных направлениях с заданием изучения местности, подступов к городу и подходов к объектам, системы охраны, расположения постов, расположения огневых средств противника, его техники, складов, системы связи и т. д. Кроме этого несколько партизан, преимущественно женщин, были переодеты в обычную крестьянскую одежду и высланы непосредственно в город для точного установления, в каких домах города размещены отделения штаба, служба охраны и дежурные части, где наибольшее сосредоточение автотранспорта и техники, расположение воинских складов, общежития солдат и офицеров. Разведчики, пробравшиеся в город, выполняли свою задачу путем личного наблюдения и через знакомых им лиц, проживающих в городе».
     К началу операции отряд насчитывал около 300 человек. На вооружении партизан были ручные пулеметы, автоматы, винтовки, РГД и противотанковые гранаты, в изрядном количестве бутылки с горючей смесью (коктейль Молотова). Были детально продуманы скрытые пути подхода к объектам, пути отхода и место сбора после выполнения операции. В результате проводившейся четыре дня разведки было установлено следующее:
   «Штаб 12-го корпуса размещен в зданиях школы, райсовета и сберкассы.
   Офицерское общежитие размещено в здании РК ВКП(б).
   Отделение гестапо – в аптеке.
   В здании райотдела НКВД и соседних домах расквартированы солдаты.
   На территории рынка и свиносовхоза расположены автотранспорт и автомастерские».
     В справке из архива ФСБ РФ указывается, что отряд был разбит на восемь групп по 35-40 человек. Каждой группе была поставлена конкретная задача.
   «1-й группе (командир группы лейтенант госбезопасности Бабакин) – захват и разрушение телефонной станции, радиоузла, почты и внутренней связи.
    2-й группе (командир группы капитан Жабо) – разгромить отделение штаба корпуса, разместившееся в здании школы, захватить документы, истребить офицерский состав…»
   Третью группу возглавил лично капитан Карасев (командир сводного отряда). Костяк седьмой группы составляли коломенцы. Её командиром  был назначен  младший лейтенант милиции Н.В.Шивалин. Этой группе была поставлена задача: взорвать авторемонтные мастерские, истребить личный состав обслуживающих команд, размещенных в зданиях свиносовхоза. Ничего не сказано в документах о восьмой группе. Остается лишь предполагать, что командир отряда оставил эту группу на случай преследования противником партизан при отходе. Группа прикрытия была просто необходима: партизан было, как уже говорилось, триста человек, а весь состав вражеского штаба корпуса насчитывал около четырех тысяч солдат и офицеров. Согласитесь, при соотношении сил 1к13-ти волей-неволей задумаешься о том, как будешь возвращаться. Перед отрядом и не ставилась задача уничтожить противника полностью, нанесение удара по руководству штаба,  уничтожение техники и связи – вот основная цель намеченной крупномасштабной диверсии.
     Обратимся вновь к архивной справке:
     «Тщательно проведенная разведка размещения отделений штаба, общежитий офицерского состава и солдат, расположения складов, ремонтных мастерских, гаражей, изучение системы охраны города, а также учет при составлении плана операции фактора времени для подхода с пункта сосредоточения до объектов атаки и внезапность налёта позволили группам отряда почти незаметно просочиться в город и по общему сигналу начать штурм объектов…»
     Скрытый одновременный подход к намеченным объектам был обеспечен проводниками из местных партизан. Незаметно для патрулей около трех сотен бойцов выдвинулись на исходные позиции. Был, как опознавательный, использован несколько дискредитировавший себя в революционные годы белый цвет: на головной убор каждый из мстителей повязал белую повязку. Решение это, несмотря на простоту, было довольно грамотным, ведь в темноте и суматохе система «свой-чужой» в виде армейских знаков отличия не срабатывала. А от традиционного «пролетарского» красного цвета повязок пришлось отказаться по вполне понятным причинам – ночь.            
     В два часа ночи 24.11.1941 г. операция началась. Учитывая результаты боя, так и хочется присвоить этой атаке грозное название. Может, где-то она и проходила под таковым (что-нибудь вроде «Гром» или «Осенний ураган»), но в изученных материалах находим всего лишь обыденное «Угодско-Заводская операция», название, присвоенное по месту действия.               
     Длинная пулемётная очередь вверх трассирующими пулями послужила сигналом к началу общих действий. Немецкие часовые не успели сообразить, что обозначает неожиданный ночной фейерверк – расстрел охраны объектов был произведен практически одновременно по всему городу. «Вслед за снятием часовых в окна помещений штаба, офицерских и солдатских общежитий, здания гестапо, почты и телеграфа полетели противотанковые и ручные гранаты, застрочили пулемёты и автоматы…»   
     Главным козырем народных мстителей, как уже отмечалось, были внезапность и хорошее знание расположения объектов атаки. Превосходящий в численности противник был изначально деморализован, ведь город Угодский Завод  находился тридцати километрах от пролегающей тогда линии фронта, и фашисты никак не ожидали столь серьезных действий на глубине захваченной территории. Наши бойцы, видимо, учли фактор создавшейся паники в стане врага и умело им воспользовались. Боевые действия велись таким образом, что ни одна из групп не попадала на простреливаемую территорию, зная свой конкретный сектор нападения. К тому же штаб есть штаб, это вроде как мозговой центр – приказы и указания идут отсюда, а сильные руки, приводящие руководящие директивы в действие, находятся в отдалении. Чуть более часа потребовалось нападавшим, чтобы уничтожить практически все намеченные объекты.
     Из сообщения Советского Информбюро о разгроме партизанскими отрядами штаба немецкого корпуса :
     «…Ночью после тщательной разведки славные советские патриоты обрушились на ничего не подозревающего врага. Прервав сначала всякую связь немецкого штаба со своими частями, партизаны затем огнём и гранатами уничтожили несколько больших зданий, в которых расположились воинские учреждения фашистов. Разгромлен штаб немецкого корпуса. Захвачены важные документы. Отважные бойцы-партизаны перебили около 600 немцев, в том числе много офицеров и уничтожили склад с горючим, авторемонтную базу, 80 грузовых машин, 23 легковые машины, 4танка, бронемашину, обоз с боеприпасами и несколько пулемётных точек».
     Уничтожив чуть ли не шестую часть состава корпуса, сводный отряд потерял в бою лишь 18 человек. Понимая, что основные задачи, поставленные перед партизанами, выполнены, командир отряда дал сигнал к отходу. Медлить было нельзя, превосходящие в численности противники уже стали приходить в себя, опомнившись от внезапного нападения. Как только все группы выбрались из города в условленное место, сводный отряд немедленно углубился в лес. На базу отряд добрался без потерь, преследования фашисты организовать не смогли.   
     Об Угодско-Заводской операции упоминается в книге маршала Жукова «Воспоминания и размышления». Нужно отметить то обстоятельство, что Угодско-Заводский район – Родина Георгия Константиновича. Вот строки из названной книги:
     «Через две недели деревня Стрелковка, как и весь Угодско-Заводский район, была занята немецкими войсками. К счастью, я успел вывезти мать и сестру с детьми в Москву.
     Мои земляки оказали врагу серьёзный отпор. В районе был организован партизанский отряд, который возглавил мужественный борец за Родину, умный организатор, комсомолец-пограничник Виктор Карасев. Комиссаром стал секретарь Угодско-Заводского райкома ВКП(б) Александр Курбатов».
     Г.К.Жуков дает характеристику еще одному руководителю партизан – В.В.Жабо, рассказывает о смерти народного мстителя М.А.Гурьянова, попавшего в руки фашистов. Немцы недолго хозяйничали  на родной земле советского полководца:
     «Угодско-Заводский район освободила в декабре 1941 года 17- я стрелковая дивизия генерала Д.М.Селезнева».
     Кто-то из исполнителей громкой операции остался для проведения дальнейших заданий на оккупированной территории, часть москвичей и коломенцы, вновь перейдя линию фронта, возвратились домой. Об одном из коломенских участников, старшине милиции Александре Серажетдинове, рассказывается в книге «После выстрела вверх» (авторы В.Ковалёв и В.Чугунов). В годы войны А.З.Серажетдинов командовал милицейским взводом, сформированным из девушек-комсомолок. Наверное, сохранились какие-то воспоминания, документальные данные и о других участниках разгрома немецкого штаба.
       
     Странно, но после выше написанного показалось, что нечто, пусть и отдалённо напоминающее данные события, было в жизни. Сначала я решил, что всё дело в детских грезах. Кто из нас не мечтал, засыпая после очередного фильма про войну: «А вот придут немцы, а я возьму автомат…». Но наконец сознание высветило источник навязчивого «повтора»: в 1977-ом году мне, как и другим песковским старшеклассникам, пришлось участвовать в ночном, довольно неблизком походе. К 35-летию освобождения Подмосковья от фашистских захватчиков была приурочена следующая акция: ночной лыжный марш-бросок по маршруту Пески-Егорьевск. В те годы, вроде бы, на синоптиков жаловались меньше, но в  «партизанскую» ночь ребята из Гидрометцентра явно подкачали: вместо обещанных 10-12-ти на термометре было… Воздержусь от оценки, но, поверьте на слово, было холодновато.
     Выстроились у здания школы. Учитель физкультуры, Анатолий Васильевич Корнеев, провёл небольшой смотр «войска». Учительницы (сердобольные вы наши!), вздыхая, прошлись по рядам, вполголоса проводя «подрывную работу»:
- Если у кого что-то болит, скажите, мы похлопочем…
     Но дезертиров не нашлось. Да и каково было бы выйти из строя, когда десятки девчонок-ровесниц смотрели на будущих защитников Отечества, немного подтрунивая над нами. А потешиться было над чем. Многие, учитывая, что идут не на танцы, были одеты в телогрейки и шапки-ушанки. Ну, ни дать, ни взять – партизаны. Сам я до последнего натирал уши, не снимая спортивной шапочки, но едва вышли за поселок, засунул её в рюкзак, достал ушанку и мысленно поблагодарил отца за добрый совет в экипировке.
     Про тот поход можно было бы написать отдельную историю. Ну, а если вкратце, то закончился он вполне благополучно. Хотя и не без отдельных казусов. Шли-то, можно сказать, по пачке «Беломора», и, как следствие, малость заплутали. Догадались идти по высоковольтной линии, и она (подобно рельсам) привела нас в долгожданный Егорьевск, правда не в ту часть города, куда было намечено. В целом километров сорок, наверное, намотали. Переночевали в школе, которая, как позже выяснилось, вовсе не готовилась к нашему приходу. Утром (или уже днем?) побрели в другое учебное заведение, с которым заранее созванивались руководители роно. Потом разгулялись, сыграли с местными сверстниками несколько партий в волейбол и баскетбол. Домой возвращались на электричке.
     С того самого похода  сорок с лишним лет прошло ( ну и бежит же время!). Сейчас многим этот       марш-бросок             наверняка     покажется
неоправданной и рискованной затеей. Но он был своеобразной прививкой, испытанием на выносливость. Ведь уже совсем скоро большинству из нас предстояло пройти армейскую службу, кому-то в довольно холодных, а кому-то в излишне «горячих» точках планеты



               




                Восточный закат



               
                …Бездонные топи. Озёра. Болота.
                Зелёная, жёлтая, рыжая мгла.
                Здесь даже лететь никому неохота, –
                А как же пехота всё это прошла?..
               
                (Из стихотворения П.С. Комарова
                «Сунгарийские болота»)



     На закате войны… Встреча на Эльбе. Штурм рейхстага. Праздничный салют. Но кровавое солнце Второй Мировой войны, вопреки географии, закатилось не на западе, а вблизи страны, где светило, согласно установившемуся словесному штампу, восходит. Почти день в день (началась 1 сентября 1939 года, кончилась 2 сентября 1945 года) завершилась эта страшная трагедия неспокойной человеческой истории. Если тщательнее исследовать глобальный конфликт, то первые всполохи Второй мировой появились там же, где она и угасла – на Дальнем Востоке. В 1931 началось вторжение японцев в Китай. На севере Поднебесной образовалось государство Маньчжоу-Го, управляемое японской марионеткой, последним императором Китая Пу  И. Даже если не брать в расчёт фактическую оккупацию японцами Маньчжурии, то многие китаеведы началом Второй Мировой считают 7 июля 1937 года, когда японо-китайское противостояние переросло в настоящую войну. Советский Союз оказывал огромную помощь воюющему Китаю. К началу 1939 года в китайских войсках находилось более трёх с половиной тысяч советников, инструкторов, авиаторов и техников. Свыше 200 советских лётчиков погибли под небом Поднебесной. Позже были озеро Хасан и Халхин-Голский конфликт, более напоминавший локальную пограничную войну. Эти два боестолкновения отрезвили зарвавшихся самураев, заставили присмиреть на советской и монгольской границах. Красной Армии не пришлось разрываться на два фронта. Тем не менее, Япония оставалась союзницей Германии, не скрывая, вела подготовку соединений на рубежах СССР. И Советский Союз, согласно подписанной ранее на Ялтинской конференции договоренности, 9 августа 1945 года прервал действие мирного договора с Японией, начав освобождение Китая и Кореи от Квантунской армии.

     На груди моего собеседника, Петра Васильевича Кондрикова, помимо прочих наград,  две очень схожие медали. Брутальный, как бы выразились ныне, профиль Сталина неизменен на обеих наградах. Разные лишь надписи: «За победу над Германией» и «За победу над Японией». И ещё: на первой Иосиф Виссарионович, прищурившись, глядит на запад, а на второй, соответственно, в сторону восточную. Ветерану войны довелось участвовать в завершающих стадиях боевых действий и на западе, и на востоке.
     Пётр Васильевич родился в селе Черкизово Коломенского района Московской области (1925г.). Первое дыхание войны ощутил под Смоленском: копал противотанковые рвы. Затем попал в школу минёров. Когда немцы вплотную подошли к Москве, участвовал в минировании Дедовской фабрики  под Истрой. В декабре 1942 года призвался в запасной полк. С 1943 года находился в составе 13-ой штурмовой инженерно-сапёрной бригады на Карельском фронте. В 1944 году Финляндия вышла из гитлеровской коалиции, и бригада была передислоцирована на 2-ой Белорусский фронт. Пётр Васильевич вспоминает, что наиболее опасными операциями при наступлении были разминирование  каналов, мостов и других фортификационных сооружений на  Висле. День Победы сапёрная бригада встретила в Польше. Но на этом война для черкизовского солдата не закончилась.
     В середине лета взводный вызвал комсорга Петра Кондрикова:
 - Проведи работу среди личного состава по поводу перемещения в Советский Союз. В дороге…
     Дорожных наставлений было немало. А на вопрос в какое место их ждёт передислокация, командир взвода туманно ответил: Московский военный округ.
     Вот уж и родное Подмосковье осталось позади, но ведь Московский округ большой… Уже перед Уралом комсоргу Кондрикову было поручено довести до солдат, что пришла новая вводная – следовать в Забайкалье.
    Даже сейчас путь из Европы до «славного моря» покажется утомительным. А каково было преодолеть это расстояние воинским частям в послевоенных условиях? Для стратегической перегруппировки сил с Западного театра военных действий на Дальний Восток был осуществлён грандиозный по своему размаху план перевозок. Эксплуатационно-техническое состояние восточных железных дорог не соответствовало требованиям сложившейся обстановки. Подгнившие шпалы, изношенные рельсы, осыпавшееся земляное полотно существенно ограничивали пропускную способность на многих участках. Почти все запасы рельсов, шпал, стрелочных переводов в трудные годы войны были отправлены на прифронтовые дороги европейской части страны. Немало квалифицированных специалистов-железнодорожников также было направлено работать по другую сторону Уральских гор. Ещё в апреле 1945 был создан Особый округ железных дорог Дальнего Востока. Предстояло в срочном порядке восстановить должный пропуск поездов на дальневосточных магистралях. Надо сказать, железнодорожники проявили истинный героизм: в сжатые сроки сумели наладить необходимый объём перевозок.
    В Забайкалье пробыли совсем недолго. Вскоре пришла команда следовать к монгольской границе. До Монголии  добирались по узкоколейке. Далее предстоял утомительный пеший переход к Халхин-Голу. Стояла страшная жара. Часто от пункта к пункту шли ночами, чтобы хоть как-то облегчить передвижение относительной прохладой. На одном из привалов Пётр Васильевич встретил земляка-черкизовца Евстифеева Виктора Николаевича. Он в составе специального соединения инженерной службы занимался бурением колодцев на пути следования наших войск. С учётом того, что во фронтовой операции будут задействованы тысячи машин, более двух тысяч единиц бронетехники, более полумиллиона человек личного состава, обеспечение водой становилось первоочередной задачей.  Действовали следующие нормы потребления воды: на человека – 5 литров, на автомашину – 25, на танк – 100. Колодцы бурили через 30- 40 километров. На маршруты следования заранее были доставлены деревянные срубы. Для транспортировки и хранения, помимо штатных емкостей, использовали подразделения амфибий, понтонные парки, мешки Илошина.* Пётр Васильевич вспоминает, что даже в ночное время дойти до привала, где можно утолить жажду, было непросто. Небольшой резерв в походных солдатских фляжках быстро заканчивался. При подходе к долгожданному месту отдыха в рядах звучало распевное:
  - Воды-ы-ы!




 * Мешки Илошина – прорезиненные переносные ёмкости для транспортировки и хранения воды в небольших стрелковых подразделениях. 
    



     Героическую речку Халхин-Гол, расположенную недалеко от границы  Монголии с Маньчжурией, переходили вброд. Взрывчатку, инструменты, обмундирование переправляли на американских амфибиях, полученных по ленд-лизу. На такое локальное форсирование заокеанской техники хватило. А вот от глобального удара с помощью морского флота союзники отказались. Ещё до организации ввода войск на север Китая советская сторона предложила радикально решить вопрос окончания войны. Предполагалась крупная десантная операция на Хоккайдо. Оккупировав северную часть острова и разместив советский гарнизон в Токио, наше командование рассчитывало склонить империю к скорейшей капитуляции. Но союзники отказались выделить необходимое количество десантных кораблей, и уже готовящуюся операцию отменили. 
     Сапёрная бригада, в которой служил П.В.Кондриков, участвовала в освобождении Чанчуня, Фушуня, Харбина. По пути следования на сопках попадались укрепрайоны японцев, не поддающиеся бомбардировке ни с земли, ни с воздуха. Приходилось делать глубокие подкопы и взрывать неприятельские логова. Случалось, чт оставшиеся в тылу наступающих огневые точки оживали. Фрагмент приказа командующего 1-ым Дальневосточным фронтом: «…Установлено, что в бывших укреплённых районах и, кроме того, в горах и скалах осталось ещё много недобитых гарнизонов, ДОТов и огневых точек. Распылённые по лесам и сопкам мелкие группы противника возвращаются в не разрушенные огневые точки, ведут из них огонь по нашим проходящим войскам и одиночным военнослужащим…». Далее следует распоряжение прочёсывать на занятой территории укреплённые районы, уничтожать возможные очаги сопротивления с помощью тяжёлой артиллерии и сапёров.
     Находилась работа сапёрам и в городах. Пётр Васильевич вспоминает, как нелегко было выполнить задание по минированию привокзального района Харбина. На эту, впоследствии не оправданную, операцию ушло более тонны взрывчатого вещества. На довольно приличное расстояние каждому из сапёров пришлось нести около тридцати килограмм взрывчатки: подъехать ближе на автотранспорте не было возможности. Рядовой Кондриков совершил три ходки со смертоносным грузом.
     Первоначально военную помощь Китаю Советский Союз оказывал по просьбе правительства партии гоминьдана во главе с Чан Кайши, обратившемуся за помощью к СССР после массированного вторжения японцев в июле 1937-го. Позже политические расклады изменились. Поддержку от социалистического соседа стала получать Китайская народная армия.  По воспоминаниям Петра Васильевича на встречу с советскими военными руководителями приезжал лидер народной армии Мао Цзедун. Стоя в громадной легковой машине и размахивая ладошкой, он приветствовал колонны солдат. Они в свою очередь поднимали винтовки – «брали на караул». Наши механики определили, что машина с Мао американская, надёжная и добротная. А вот насчёт техники Квантунской армии, что интересно, их приговор был однозначен: неважная. Сейчас во всем мире японские автомашины пользуются спросом и заслуженным авторитетом, а ещё в середине двадцатого века конструкторы страны восходящего солнца ничем стоящим похвастаться не могли.
     Немало хлопот бойцам Красной Армии доставляли китайские бандиты – хунхузы. Японцы сквозь пальцы смотрели на кровавый беспредел местных сорви-голов. Понимая, что при установлении твёрдой власти в Китае их вольная жизнь закончится, хунхузы всячески докучали советским войскам, стремительно вытесняющим Квантунскую армию. Доходило до того, что против разбойников, скрывающихся в бескрайних полях гаоляна на лошадях, применяли лёгкие танки. Но, быстро уяснив, что с воинами, свернувшими шею фашистской гидре шутки плохи, бандформирования повсеместно сворачивали свою преступную деятельность. Мирные китайцы радовались приходу красноармейцев. За широкие просторные шинели они называли  наших солдат «большие пальто». С наступлением советских войск жизнь понемногу налаживалась. Солдат и офицеров повсюду зазывали в закусочные. Независимо от звания обращались ко всем одинаково льстиво: «Капитан!» Думается, старшие офицеры в простецкие харчевни не ходили. Ведь обладатели больших звёзд на погонах при таком обращении, пусть и на словах, были бы на одно, два, а то и три звания разжалованы.
    Расслабляться на освобождённой территории было рано. Нельзя не отметить высокую воинскую духовную закалку японских военнослужащих, их самопожертвование. Советские войска столкнулись с массовым применением смертников. Диверсанты неоднократно совершали нападение на командный состав с холодным оружием. Обвязавшись гранатами, смертники подкрадывались к группам солдат и подрывали себя среди них. Спрятавшись в полях гаоляна камикадзе  со взрывчаткой бросались под танки и автомашины. Были случаи, когда большие группы солдат-смертников, привязав к себе противотанковые мины, образовывали подвижные минные поля. Так на подступах к городу Муданьцзяну 200 японских солдат, притаившись в густой траве, попытались перегородить путь советским танкам. 
     Но как бы фанатично не действовали японские солдаты и офицеры, к 26 августа советские войска завершили оккупацию территории Маньчжурии. Самая мощная из японских армий – Квантунская – прекратила своё существование. Это стало одним из решающих факторов незамедлительного прекращения войны. 2 сентября японский генерал Умэдзу Ёсидзиро на борту американского линкора «Миссури» подписал Акт о безоговорочной капитуляции Японии, поставив последнюю точку Второй мировой войны. На оборотной стороне упомянутой медали «За победу над Японией» отчеканено «3 сентября 1945 года» – первый день мира, наступившего после долгих лет кровавой трагедии рода человеческого.
     16 сентября в Харбине состоялся последний, четвёртый по счёту, парад Победы 1945 года. Предыдущие проводились: 4 мая в Берлине на полуразрушенной Александерплац, 24 июня в Москве, со сложением фашистских знамён у трибун Мавзолея, 7 сентября в берлинском парке Тиргартен (наиболее представительный с участием советских, американских, английских и французских войск). Заканчивая приветственное послание участникам харбинского парада, И.В.Сталин заметил: «В 1904 году Япония неожиданно и вероломно, без объявления войны, напала на нашу эскадру в районе Порт-Артура. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня, когда пятно позора будет ликвидировано. И вот этот день наступил. Япония разбита. Русская армия вернулась в Порт-Артур!»
     Не только в Порт-Артур, но и на КВЖД, казалось бы, уже навсегда утраченную, вновь вернулись русские люди. В первом пункте доклада главнокомандующего советскими войсками на Дальнем Востоке маршала Василевского Верховному Главнокомандующему И.В.Сталину от 3-го сентября 1945 года есть строки: «Силами войск полностью восстановлена и перешита (расширена) колея КВЖД и восстановлено движение по ж.д. на ряде других дорог Маньчжурии». После образования Маньчжоу-Го колея КВЖД была перешита на европейский стандарт (1435мм). А после капитуляции Японии она, так сказать, вновь перешла на родные рельсы. 14 февраля 1950 года состоялось подписание Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между СССР и КНР, соглашения о Китайской Чанчуньской железной дороге, Порт-Артуре и Дальнем (безвозмездно передававшимся Китаю) и соглашения о предоставлении СССР правительству КНР долгосрочного экономического кредита. В 1952 году с завершившейся передачей Китайской Чанчуньской железной дороги Китаю  российская история КВЖД была окончательно закончена.
     Порт-Артур, КВЖД, Курильские острова… Бойцам Красной Армии смело можно было подхватывать песню старшего поколения времён Гражданской войны: «И на Тихом океане свой закончили поход…».  А вот для П.В.Кондрикова армейская служба на Маньчжурской операции не закончилась. Покинув Китай, часть была направлена в Читинскую область. В начале на станцию Оловянная, а затем на Карымскую. Осваивали новое место дислокации, как говорится, «с нуля». Поначалу жили в землянках. Затем были построены казармы, дом командного состава, учебная база. Демобилизовался Пётр Васильевич только в 1948 году.
    
     В виду ряда причин, об этой дальневосточной победе не так уж часто и вспоминают. Но то, что сделала Советская Армия за менее чем месячный срок, достойно любых энциклопедий и учебников военной тактики. Выверенные, почти безупречные действия всех подразделений, стойкость и мужество солдат и офицеров позволили с минимальными потерями среди личного состава и мирных жителей добиться окончательной победы во Второй Мировой. Китай просто обязан быть вечно благодарным северному соседу, оказавшему военную помощь. Но не пойдёт и четверти века,  как на слуху будут остров Даманский, озеро Жаланашколь, другие менее громкие пограничные конфликты. А ведь с начала тридцатых и до середины сороковых большая часть Поднебесной было погружена в зловещую тишину, которую, как былинные витязи, разогнали прошедшие огни и воды «большие пальто». После времени Мао в КНР всё же возобладало чувство признательности к советским воинам-освободителям. На мемориальных кладбищах могилы павших бойцов приведены в порядок. Люди преклонного возраста приходят почтить память солдат и офицеров страны Советов с букетами живых цветов.
      Хочется закончить очерк фрагментом ещё одного стихотворения военного корреспондента Петра Степановича Комарова из цикла стихов «Маньчжурская тетрадь», воочию повидавшего и лютость самураев на другой стороне Амура-батюшки, и мощный натиск советских войск, освобождающих китайские города.
               

                Здесь тишину веками берегли,
                В маньчжурском городишке Санчагоу.
                Днём – патрули. И ночью – патрули.
                И тишина. И ничего другого…

                …Бездомный пёс пролаял на луну.
                И снова – ночь. И ничего другого.
                …Мы расстреляли эту тишину,
                Когда входили в город Санчагоу.