Однажды вечером. Часть 5. 4. Возвращение

Лидия. Из Дневника.
2004 год, 21 октября. Москва.

Любимый мой!

Ты уехал. Могла ли я удержать тебя? Хотела ли? Почему, преодолев расстояние и приблизившись физически – ты на Патриках, я на Петровке – мы не смогли сблизить наши души? Отчего не соединила нас наша любовь? Как и раньше, я не нахожу на это ответа. Почему мы по-прежнему «классовые враги»? Ведь я делаю все то, чему ты учил меня: я ни от кого не завишу материально, я участвую в «строительстве капитализма» - а, значит, свободы в моей стране, я пишу стихи и картины – и, как ты сам говоришь, очень талантливо, так почему, почему ты по-прежнему осуждаешь меня? За что? Почему я по-прежнему спорю с тобой? В чем мы не можем сойтись?

Ты только на 7 лет старше меня, но нас разделяет  целая эпоха. Ты застал войну, и, хотя ты родился в Америке и прожил там всю войну, помнишь радость победы. Знал ли ты, осознавал ли, насколько эксклюзивной была твоя жизнь, насколько благополучной и обеспеченной? Ваша семья была так близка к власти – какой отпечаток это наложило на тебя? Трепет? Страх? Презрение к насилию? Гордыню? Ненависть к этому строю, вот что ты ощущал более всего. Я родилась в Москве, когда мы все жили в стране-победительнице, стране-строительнице. В семье всегда всего не хватало, но уже не было продуктовых карточек, на столе была еда, в нашей единственной комнате было тепло, хотя все еще готовили на керосинке и топили печь. Что ощущала я? Зависть к тем, кто жил лучше, желание изменить свою жизнь, чувство несправедливости?  Нет, более всего я испытывала радостное ожидание будущей любви.

Твой отец однажды был на краю Гулага, но, любимец Молотова, он избежал этой участи. Затем смерть Сталина, всеобщее глубочайшее народное горе. Это одно из первых воспоминаний в моей жизни. Я помню объявление по радио. Я не осознавала слов, но эмоции, звучавшие в голосе диктора, эмоции бабушки, заголосившей при этих словах, поразили меня. В день похорон Сталина мы с мамой по какой-то причине оказались на улице – она, беременная, не планировала идти на проводы Вождя и Отца, но случайно мы оказались на пути похоронной процессии. Я помню эту страшную толпу обезумевших от горя людей, которые, не осознавая себя, все напирали и напирали вперед. Нас людской стеной прижало к стене дома. Мама растерялась, изо всех сил прижала меня к себе, чтобы не потерять в толпе, но не могла одновременно удерживаться на ногах и держать меня. Все кончилось бы плохо, если бы не женщина, стоявшая за стеклянной дверью парадной, к которой нас вынесло безумной толпой.  Увидев, как толпа почти раздавила нас, она открыла застекленную дверь  парадной, схватила маму за пальто и затащила нас в свой подъезд. Страх? нет, безумный ужас при виде любой толпы до сих пор овладевает мной. Тогда мне было 3 года, тебе - 10 лет.

1957. Всемирный фестиваль молодежи. Я не видела его, всех детей полагалось отправить куда-нибудь подальше от Москвы. Меня увезли, как и всегда, на мою райскую Украину. Ты ликовал вместе с сестрой, студенткой МГУ, красавицей, насмешницей, диссиденткой, в этом буйстве радости, веселья, свободы. Твоя сестра, говорившая на английском лучше, чем по-русски, была в центре всех событий. Это была та свобода, которую ты ощутил как весть с Родины – твоей родины по праву рождения. Затем было время «стиляг». Для меня это были молодые люди из нашего двора, на которых показывали пальцем и говорили нам, еще совсем юным школьникам: «Вот, посмотрите на них, не хотят ни работать, ни учиться, только гуляют, да еще и одеваются  Бог знает как!» В моей семье самым страшным позором было тунеядство: человек рожден, чтобы трудиться и учиться.

1964. Я не успела осознать, сформировать собственные взгляды на жизнь, на искусство, когда произошла «бульдозерная выставка». Среди тех художников, чьи картины уничтожались, была и Стелла. Нет, ее полотна не выставлялись, но она была там, среди них и вместе с ними. Она всегда была среди тех, кто протестовал, кто был на передовой искусства. Я смотрела кадры уничтожения выставки по телевизору и не понимала, что и почему происходит. Мир казался мне прекрасным и радостным, и меня пугало это проявление насилия, такого противного моим понятиям о существующем во мне представлении о правильном мире. Я читала хорошие книги, я любила уроки литературы, я любила театр и музеи и была там регулярным гостем. Мне нравилась математика. Я не понимала историю – она как-то не увязывалась в голове, я не могла понять ни логику событий, ни причинно-следственных связей. Я полюбила английский – так просто, ни с того, ни с сего, наверное, потому что появилась новая замечательная учительница, к тому же дядя, летавший за границу, хоть и скупо, но рассказывал о других, непохожих на нашу, странах. Возможно, основной причиной была моя любовь к Джейн Остин и Сомерсету Моэму. В моей голове была каша и мешанина прекрасного, возвышенного, поэтичного которые я ассоциировала только со своей жизнью здесь и сейчас.

Я никогда не интересовалась политикой. Мне казались скучными любые сообщения, должные сформировать мое мировоззрение, поэтому я была лишена его. Зачем я была в пионерах? Зачем меня приняли в комсомол? Помню, я ужасно волновалась, боялась забыть слова, не ответить на вопросы, но зачем я была там? Потому что все, потому что это правильная дорога для поступления в вуз? Я не думала об этом. У меня не было возражений ни против пионерской, ни против комсомольской организации. Я была пассивнее песка на берегу океана, о который бьются волны. Я была уверена, что жизнь удивительно прекрасна и  ее смысл – в любви. Я встретила тебя слишком рано.

1968. Чехословакия. Моя подруга, студентка международного факультета МГИМО, была потрясена этим событием. Для меня в нем не было ничего удивительного. Почему-то я уже осознавала глубинный смысл и последствия любого государственного строя. Мне было странно, что это кого-то поражает, тем более подругу, отец которой занимает один из самых верхних постов в Министерстве внутренних дел, знаменитом - или печально знаменитом - МВД, где работал и мой отец, но находился чуть ли не в самом низу карьерной лестницы. Мне казалось, что не может быть по-другому. Любой строй защищает себя, и наш – не исключение. Была ли я при этом настроена, как ты, про-американски? Вовсе нет! Я считала, что можно жить по совести везде, что можно ставить задачи и достигать успеха при любом строе, что можно быть свободным… Рассказы твоей мамы о жизни в США только подтверждали то, что писали газеты: и там есть бедные и голодные, и там есть несправедливость и страх, и там нужно уметь молчать и приспосабливаться.

Этот первый год нашей любви стал началом нашего бесконечного, изнуряющего спора: как жить и кто виноват? Ты называл меня дурой - или дурехой, в зависимости от того, насколько тебя раздражали мои возражения. Я пыталась вывести тебя из эмоциональных оценок и перевести на поле логики, но мои, как мне казалось, логические попытки доказать тебе, что не место красит человека, но человек место, что ты можешь писать свою книгу и здесь, никуда на уезжая, натыкались на твой холодный, непрощающий взгляд. Почему я не поддерживала тебя, почему не соглашалась? Почему не говорила: "Да, любимый, конечно, нужно уезжать, только возьми меня с собой!" Я не могла это сказать, ведь между мною и тобой стояла Стелла. Это она уедет с тобой в Америку. Это она будет смотреть на тебя, брать твою руку, любить тебя. Это ее ты будешь звать своей музой. Мне было страшно. Я боялась совсем потерять тебя. Мне казалось, что отделяя себя от истории своей страны, ты уничтожаешь возможность своего будущего. Нашего будущего.

Я привыкла думать, что живу в условиях фальсификации или отсутствии достоверной информации, будь то газеты «Правда», «Известия», или радио «Голос Америки» или «Свобода, которые бесконечно слушал мой отец.  Я не доверяла ни тем, ни другим источникам. Наверное, поэтому мне приходилось анализировать и делать выводы, основываясь на какой-то внутренней интуиции, внутреннем ощущении добра и зла. Я делала это неосознанно, просто из потребности самой понять и доказать тебе свою точку зрения, сформированную под влиянием  чего-то неподвластного и внешнего по отношению ко мне, но точно не массовой информацией и не семьей. Я не знала, как  и почему я приходила в наших с тобой спорах к каким-то собственным выводам, яростно сражаясь с тобой.

Вот и сейчас, когда каждый из нас выбрал свой путь – ты – тот, который всегда ненавидел и презирал, жизнь обывателя и буржуа, я – тот, к которому никогда не стремилась, жизнь купца и свободного художника – мы продолжаем этот ненужный, выдохшийся, как ликер в открытой бутылке, спор. Что мы пытаемся доказать друг другу? Что мы живем так, как хотели? Нет! Что мы счастливы? Нет! Что жизнь прожита не зря? Нет, нет и нет! Все, что мы пытаемся сделать – доказать себе и друг другу, что мы правы в своем выборе. Есть ли в этом смысл? Наверное, нет.

Любимый мой! Вот мы здесь, рядом, так близко, но так же бесконечно далеко друг от друга.