Навстречу съезду

1986 год. Середина февраля. Солнце слепит глаза. Воздух пахнет первой оттепелью. День выдался чудный: в такую пору хорошо прогуляться по скрипучему снегу в парке или лесу, покататься на лыжах или просто постоять на солнышке. На стрельбище энской подмосковной части сейчас хорошо, особенно в минуты затишья между сменами стреляющих взводов: тишина, что называется, звенит, как только смолкают выстрелы, только снег поскрипывает под ногами. С южной стороны крыши полевого ружейного парка свисают махонькие сосульки. Воздух пахнет талым снегом. Изредка капают алмазные бусинки, будто соскальзывают с хрустальных сосулек.

Третий взвод второй роты лейтенанта Коваленко только что отстрелялся и чистил автоматы под навесами открытого ружпарка. Сам лейтенант, худощавый  коренастый с очень выразительными, всегда сверлящими всех и начальство, в том числе, глазами, устроился с солнечной стороны и выборочно проверял качество чистки автоматов, подзывая к себе солдат. Всё было мирно у него на душе: взвод отстрелялся великолепно, боевой листок приготовили и отнесли замполиту на проверку, план-конспекты все написаны и завизированы начальством, занятия продуманы, а пока солдаты чистят оружие, можно расслабиться. Впереди были полевые занятия, а вечером ещё ночные стрельбы. Рьяный службист и командир, вникающий во всё сам, знающий все солдатские дела и в то же время страстный мечтатель и романтик, а из-за этого белая ворона среди офицеров, Коваленко любил всегда находить время для созерцания и текучего спонтанного воображения, в минуты боевой службы, вот и теперь, проверяя оружие, он пропитывал своими мечтами армейское своё бытие: «Как всё здорово – жить и жить, вот так любоваться природой и любить, любить, а вот нужно стрелять, торчать здесь, да, ладно, и здесь хорошо, когда есть вот такие минутки, а ведь как хорошо, какой запах – снег тает и пахнет, никогда не задумывался, что это пахнет тающий снег…» - подобные мысли проносились в голове Коваленко. Зато завтра он будет дома, увидит жену и махонькую дочь, будет целый день играть с дочкой и с любимой женой, только игры будут разными. От этих мыслей об игре с женой, что-то зашевелилось внизу живота, и Каваленко невольно оправил шинель и усилием воли отвлёкся от назойливого желания увидеть жену, услышать её голос, обнять, вдохнуть её запах… Сейчас, в промежутках между занятиями, можно хоть на какое-то время отдаться радости жизни, просто ни о чём напряжённо не думать, а вот так стоять на солнышке, следить за начальством, чтобы в случае чего сразу отреагировать на приближение или какую-то команду, и мечтать о скором отпуске. «Побыстрее бы это съезд прошёл, тогда отпустят в отпуск, поедем к моим, а потом…» В этот момент от командирского пункта к нему бежал солдат. «Что это?» - насторожился офицер?

- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться, рядовой Мелег.
- Слушаю.
- Товарищ лейтенант, вас вызывает к себе старший лейтенант Павлов.
- Понял, свободен.

Каваленко подозвал замкомвзвода, отдал распоряжение на время своего отсутствия и сам пошёл в сторону командного пункта, там, на солнышке, перед крылечком, с заложенными за спину руками расхаживал походкой Наполеона низенький, шупленький, чуть сутулившийся, очень принципиальный и образцовый офицер и очень идеологически подкованный замполит роты – старший лейтенант Павлов, выпускник Ленинградского военнополитического училища, по прозвищу Пашка Павлов. Неофициально к нему можно было обращаться по имени отчеству: Павел Егорыч, а наедине Коваленко мог и просто – Паша, а замполит, образованный и интеллигентный малый, был лоялен к такому обращению и сам называл Коваленко Андрюшей, тем более, что среди офицеров роты они с Коваленко были молодыми, прослужившими всего полтора года.

Все остальные офицеры были матёрыми волками. Ротный, капитан Кокляков, по прозвищу Капитан Кока, или Коклюш, – высокий плотный и грузный мужчина 40 лет, с рябым лицом после оспы, с глубоко посаженными острыми маленькими глазками, огромным носом и сладострастными губами. Прожженный подлец, по отношению к подчинённым, и вечный подхалим перед начальством, он сидел на этой роте уже пять лет и постоянно «создавал условия и налаживал связи» для перехода на учёбу в академию. К службе относился как чему-то рутинному и приевшемуся. Отношения к подчинённым было разным в зависимости от ситуации, но всех рассматривал как средство достижения своих целей. В основном он придерживался принципа дедовщины по отношению к замполиту и взводным да и среди солдат роты считал этот принцип приемлемым в определённых рамках – «молодняк должен пахать за старослужащих». Такие как Кока в любые времена пристраиваются, выслуживаются и добиваются карьерного роста любой ценой, даже ценой чести. Такие не мечтают – такие берут от жизни «всё, что можно… лишь бы перед начальством не быть размазнёй». И у таких всегда видимость образцовой семьи, какую Кокляков постоянно поддерживал…

Командир первого взвода, старлей Брежневец, - высокий красавец брюнет, дальний родственник бывшего генерального секретаря ЦК КПСС, балагур, весельчак, жгучий брюнет, бабник и любитель выпить, успевший побывать взводным в учебной части и дослужившийся там до капитана, но за пьянку и шашни с женой командира полка, разжалованный и направленный снова взводным в линейную часть. Сергей Брежневец был душой всех офицерских сборищ, был умный, грамотный, образованный офицер, ему бы служить в 18 веке в каком-нибудь гусарском полку, бывать на балах при дворе и сводить своей красотой, ростом, и обаянием с ума красоток, но вот родившись не в то время, как он сам говорил, «прозябал на задворках истории». Был он женат, имел сына, но семью рассматривал скорее как обузу и вынужденную необходимость, потому что предпочитал временные связи с женщинами, от которых не знал отбоя.

Командиром второго взвода был капитан Седаков, пониженный в должности бывший командир роты, также любитель выпить, невзрачный завсегдатай всех полковых пьянок, русый усатый молчун, вечно улыбавшийся своим, как он говорил, грустным мыслям. Ходили слухи, что Седаков пописывал похабные стишки и песенки, что исполнял под гитару на бис в компаниях подгулявших офицеров. Был он замкнут и недоверчив даже когда выпивал, в такие минуты казалось, что он хочет забыться в вине, хочет забыть что-то позорное и постыдное. Никто точно не знал причину его падения, всё сваливали на пьянку, но причину пьянок никто не знал. О его семье никто ничего не знал, возможно в этой тайне и крылась его неряшливость, отстранённость к службе и стремление всеми силами улизнуть от реальности в пьянку и поскорее улизнуть из части.

И вот среди всей этой матёрой кодлы было два молодых лейтенанта. Вернее, Павлов, как и положено, был уже старлеем, а вот Кованеко был ещё лейтенантом, потому что за ЧП на службе, виновником которого был Кока, ему задержали звание. Между молодыми офицерами было что-то вроде маленького союза молодняка: они доверяли друг другу и прикрывали в случае чего от нападок старших прожжёных офицеров.

Замполит Павлов, неженатый молодой офицер, был человеком ответственным и, даже можно сказать, идейным. На службу смотрел как на призвание и долг одновременно. Особой дружбы ни с кем не заводил и тоже был, как и Коваленко, белой вороной, но прежде всего из-за своего нетерпения к похабщине, пьянкам, курению и расхлябанности. Только с Коваленко он мог расслабиться, потому что всем остальным не мог и не хотел доверять принципиально. К людям относился как врач к пациентам, стараясь быть для них хорошим целителем. На службе старался обращаться ко всем на вы, кроме редких случаев общения с Коваленко. Этим обращением на «вы» всегда держал дистанцию, особенно в среде не принимающих его разбитных офицеров, или когда хотел показать своё недовольство чем-то или кем-то. Считал себя хорошим душеведом, был наблюдателен, обладал замечательной проницательностью, но был снисходителен к человеческим слабостям, в целом считал людей слабыми, но достойными уважения за то, что они не опускаются до скотского состояния.

За три шага до замполита Коваленко сымитировал строевой шаг, доложил по команде, чтобы быть примером для подчинённых и для шухера, на случай, если бы их увидело начальство.

- Привет, Паш, чё сам не подошёл?
- Уже здоровались.
- Ты чё не в духе.
- А вы прикажете, товарищ лейтенант, быть в духе?
- Паш, ты чево, говори не тяни.
- Так, так… Это твоя подпись? – и замполит, перейдя уже на «Ты», развернул боевой листок, свёрнутый трубочкой.
- Моя, сам что ли не знаешь?
- А ты читал его?
- Паш, если моя подпись есть, значит читал.
- Я вам не Паша, а старший лейтенант Павлов! - опять вдруг перешёл на «Вы» замполит.
- Понял, товарищ, страшный лейтенант. – щёлкнув каблуками, козырнув и сразу перейдя на другой тон, ответил Коваленко.
- Острить и паясничать, товарищ лейтенант, будете попозже, а пока... читай ещё раз всё вслух, - уже примирительно и покровительственно произнёс старший лейтенант.
- Всё? - с удивлением и ожиданием подколки переспросил Коваленко.
- Да, всё, с самого верху и особенно названия заметок.
- Да тут всё как всегда, блин. Ладно: боевой листок третьего взвода второй роты первого батальона. Передовица «Все пули на встречу 27 съезду», Сегодня наш взвод отлично выполнил боевые стрельбы. На отлично поражено мишеней: 20 человек, на хоро…
- Стой, ещё раз читай название передовицы.
- «Все пули на встречу 27 съезду», и что?
- Так, так… А ты ничего не понимаешь?
- Ничего…
- Хорошо, прочти теперь вот этот заголовок.
- «27 Съезд – вот наша цель!»
- Не понимаешь, что это подсудное дело?
- Охренеть, в чём дело, Паша? Мы что номер съезда перепутали или забыли дописать слово партии? Так за это уже не судят.
- Не ёрничай, а вдумайся в название.
- А чё тут вдумываться и так всё ясно, блин: все пули навстречу съезду, съезд – наша цель, чё тут крамольного? Блин стараемся, стреляем метко и пишем, как мы готовы встретить этот долбаный съезд.
- Так, так… с тобой всё ясно, только последнюю фразу с эпитетом про съезд ты не произносил, а я не слышал, товарищ секретарь парторганизации. Кто писал заметки? – почти переходя на шипящий шёпот, произнёс замполит.
- Васьковский и Альтергот, а что?
- А то, что нужно быть бдительным в преддверии знаменательных дат. Васьковский – поляк из западной Украины, со Львовщины, так?
- Так, а к чему это всё?
- Альтергот – немец из Казахстана, из семей переселенцев в Великую Отечественную, так?
- Во, блин, так, ну у тебя и память? Кстати, мои родители были на оккупированной территории, тоже наверняка помнишь, так меня тоже подозревай...
- Так, вы всё сказали, товарищ лейтенант или вам поёрничать захотелось?
- А в чём собственно дело, Паша: ты можешь объяснить, я до сих пор не въезжаю?
- А в том, что здесь может быть сговор.
- Паша, ты чё умом тронулся, это же мои лучшие солдаты, оба ефрейторы, сержантов из них буду делать. Какой сговор, ты о чём, о чём сговариваться, объясни? Они так далеки от этого съезда…
- Щас мы проверим, кто чем тронулся, ты, я вижу, лох, а не командир взвода, а я ещё ходатайствовал, чтобы тебя повысили с переводом на замполитовскую должность в пятую роту. Вызови их сюда.
Коваленко, обалдевший от придирок замполита заорал во всю командирскую глотку, заорал от злости так, что Павлдов поневоле пригнулся, как от выстрела: Вась-ков-ский, Аль-тер-гот, ко мне, бе-гоооом!!! – и уже тихо, чуть сбросив напряжение в крик, – во блин, ничего не пойму, Паша.
- Поймёшь, когда в особый отдел попадёшь.
- Паш, ты объясни, в чём дело?
- Так, всё, товарищ лейтенант, вы своё дело сделали, теперь замполит будет расхлёбывать.
В это время к ним подбежали два ефрейтора и, как положено по уставу, один из них доложил о прибытии.
- Так, так… Кто писал это? – вначале расслабленно и вдруг строго спросил Павлов, обращаясь к опешившим ефрейторам.
- Шаповалов. – расплываясь в улыбке, ответил Васьковский, старательный и никогда не унывающий юркий солдатик, отслуживший уже год и готовый всегда выполнять любое ответственное задание командования.
- Так, так… Не понял? Шаповалов? Он кажется тоже ефрейтор?
- У него почерк красивый, товарищ старший лейтенант, – ответил Алтьтергот, всегда серьёзный вдумчивый молодой солдат из одного призыва с Васьковским и Шаповаловым.
- Так, коротко и ясно: - уже обращаясь к Коваленко, - вы знали об этом, товарищ лейтенант?
- Знал, я сам приказал.
- Так, так… а кто придумывал текст?
- Я товарищ старший лейтенант. – ответил Васьковский.
- И названия ты придумывал?
- Нет названия я придумал. - ответил Альтергот.
- Что-то я сомневаюсь, что ты сам их придумывал. Так сам или откуда-то списал?
- Так точно, списал.
- Вот это уже лучше. Так, откуда?
- Товарищ лейтенант дал вырезки с заголовками из газеты «Правда», ну я посмотрел, какие нам подходят, и переписал в газету.
- Это уже интересно… А где заголовки?
- Вот они у меня в сумке, – и Коваленко достал из командирской сумки вклеенные в двухкопеечную тетрадь злополучные заголовки.
- Так, так… смотрим и читаем: «Труженики села 27 съезду», «Трудовой подвиг навстречу съезду», «Встретим 27 съезд партии ударной вахтой» «Все достижения науки навстречу съезду». «Предсъездовская вахта», «Повышенные показатели в подарок съезду», «Увеличим показатели к съезду», «Съезд партии – вот наш ориентир, вот наша цель». С вами всё ясно: компиляция, тупая компиляция, вы все идиоты, в 37-ом всех вас уже расстреляли бы, не отходя от кассы, прямо здесь, на стрельбище, без суда и следствия. Дебилы, дебилы, ****ь. - впервые Коваленко и солдаты услышали от замполита матерное слово. Страх прокатился у всех по спине холодным шепотком.
- Товарищ, старший лейтенант, а что не так? – взмолился жалобно и испуганно Васьковский, пытавшийся выгородить своего друга молчаливого Альтергота. – Вы сами нас учили выбирать названия из газет и использовать как шаблоны для названий, мы так и сделали по вот этим вырезкам.
- С вами всё ясно, идиоты.
- Товарищ, старший лейтенант, но так написано в газете.
- Всё, молчать, вот чистый бланк. Черновой текст заметок остался?
- Так точно! – отчеканил Васьковский.
- Тогда через полчаса, нет через 15 минут у меня на подписи новый боевой листок, с другими названиями. Вот, пожалуйста, берите пока я добрый такие названия, я здесь на листочке вам написал, а эту провокацию я сожгу у вас на глазах. И запомните, и Шаповалова предупредите: вы не писали этого боевого листка, я его не читал, лейтенант Коваленко его не подписывал. И не дай бог, слышите, не дай бог (никто прежде не слышал о боге от замполита и это было страшнее мата, страшнее расстрела, что-то серьёзное и непонятное было в словах замполита), кто из вас кому из взвода что-то ляпнет об этом листке – до конца службы кровью ссать будете. Всё ясно?
- Так точно! – хором ответили испуганные и опешившие ефрейторы.
- А если любопытные будут спрашивать, в чём дело, скажите, что много ошибок и замполит вами недоволен, почерк плохой, заметки некрасивые, мало цифр и написано коряво. Всё понятно?
- Так точно. – оставаясь в растерянности, понуро ответили ефрейторы.
- Не понял. Вам всё понятно?
- Так точно, товарищ старший лейтенант!!!- уже заорали ефрейторы.
- Вот так-то лучше. Вернуться ко взводу, бегом марш.
- Есть.
Ефрейторы убежали. А Паша Павлов растерянно и удивлённо продолжал читать обведённые в газете названия: «Наша цель – коммунизм и процветание», «Все наши цели подчиним партии», «Во имя будущего съезда», «Навстречу съезду ударными темпами»… Идиоты, идиоты, ты понимаешь, что вы идиоты.
- Понимаю, но не понимаю почему? Ты хоть мне объясни.
- А ты можешь себе представить то, что на этом боевом листке написано?
- Я бы лучше чего другое представил, но если надо, то всё могу представить. А чего конкретно представить?
- Представь хотя бы вот это: «27 съезд – вот наша цель!!!» Неужели не понимаешь?
Коваленко действительно почувствовал себя идиотом: вспомнилось, как его жена, лингвист, как-то дала ему распечатку одной олимпиады и нужно было, не зная языка, что-то представить и понять, как перевести какую-то фразу с чухонского на албанский. Так вот здесь была такая же ядрёная шарада.
- Представить могу, но всё равно ничего не понимаю.
- Без замполита, Вы ни хрена. Ничего не можете сделать: представь себе съезд.
- Представил.
- И как ты его представил?
- Ну сидят там в кремлёвском дворце съездов депутаты всякие, ну трибуну с микрофонами представил, президиум во главе с генсеком, с этим, как его с новеньким, ну у которого отметина на голове, разговаривает много…
- Так, так, так, товарищ секретарь парт организации и вы не помните фамилию генерального секретаря партии???!!! Вы в своём уме, товарищ лейтенант?
- Паша хватит, напирать, и горбатого мне клеить: я от волнения всегда забываю фамилии и даты, это ещё со школьной скамьи. Во, Горбачёв, видишь, вспомнил, горбатого мне клеишь…
- Что мнемотехнику используешь, как я посоветовал? – не без гордости проговорил замполит.
- Да тут без мнемотехники как без поллитры не обойтись.
- Отлично, а теперь представь, что ты целишься в этот президиум и лично в товарища Горбачёва.
- С чего бы это?... Вы к чему, товарищ старший лейтенант? - почти испуганно перейдя на «вы» проговорил Коваленко, и уже спокойней добавил, - Ты чё, меня провоцируешь, проверяешь?
- Нет. Просто вы написали: «27 съезд – вот наша цель». Вы что в съезд целитесь?
- Блин, Паша, да ты чё, я такого и в дурном сне не мог представить. Ты что меня за идиота считаешь?
- А за кого тебя считать, если ты не представляешь того, что написано в боевом листке?  Командир взвода, а бдительность как школьник потерял, вот что я тебе скажу, секретарь парторганизации: думать надо!!! Или вот это: «Все пули на встречу 27 съезду» - это что делегаты съезда идут, а вы в них стреляете?
- Да, ты чё, мы просто взяли из газеты названия и подставили своё, родное: про нашу службу, с чем ещё идти навстречу съезду? И вообще, знаешь, вообще, я об отпуске мечтаю, а тут этот съезд, я и не думал, не представлял себе ничего про съезд. - оправдываясь и пытаясь себя выгородить, проговорил, поперхиваясь, Коваленко.
- Что? Что вы мне несёте, товарищ секретарь парторганизации роты, правильно я сказал, что по вам особый отдел плачет. В отпуск захотелось, а о съезде не думали, да о чём вы думали, что представляли?
 - Знаешь, Паш, ты остынь, я вообще, про съезд не умею представлять, это какая-то абстракция, - опять оправдывался Коваленко, и чтобы отвлечь Павлова решился на последний довод, - тут вот Брежневец научил: нужно представить голую женщину стоящую на четвереньках, а сзади к ней на четвереньках ползёт голый мужик, и пристраивается к ней, так вот если эту картинку держать в уме и читать любые заголовки из партийной печати, то все названия подходят, я правда ещё не пробовал...
- Чего, чево-чево, чево вы мне тут несёте, чево вы мне тут тюльку гоните, товарищ офицер российской армии, - вспыхнул и загорелся как маков цвет Павлов, - что вы мне про партию такое говорите, мне, замполиту роты, парнуху втюхиваете? Кого вы, товарищ лейтенант, мне в оправдание приводите, похабника Брежневца? Не думал, что вы, вы, молодой перспективный офицер, так испорчены, не подозревал, товарищ лейтенант, в вас похабника, не думал так о вас. Я был о вас лучшего мнения, а вы что: так же похабны, как и они? Вы себя с женой не хотите представить в эдакой позе и прочесть заголовок или свою мать с отцом представить и серьёзные заголовки приложить? И вообще: вы как к женщине относитесь, офицер?

Опешивший и пристыженный Коваленко не знал, как  оправдаться перед своим сверстником, который был чертовски прав. На самом деле он был очень верующим человеком: преданно верил в партию, был не просто идейным как замполит, а идейно верующим в светлое будущее, в коммунизм, любил жену, терпеть не мог похабные анекдоты про женщин, а тут вдруг так вот сорваться в какую-то похабную грязь и всё из-за желания оправдаться,… и надо же было в оправдание Брежневца приплести. Ему самому было неприятно находиться среди офицерского состава, когда заходили похабные анекдоты про женщин, он сам, как и Павлов, избегал попоек и коллективных походов к проституткам или доступным женщинам, но вот эта картинка въелась ему в сознание и вылезла вот так по-дурацки да ещё и накануне съезда: «И надо же было об этом ляпнуть Пашке, ведь тот на дух не переносит любое приниженное отношение к женщине». Теперь в сознание Андрея Коваленко сразу полезли картинки, озвученные замполитом, а от них было во сто крат хуже: тошно и противно от самого себя.

- Паш, извини, я не подумал, действительно, похабно и неприятно. Да и к партии, и к женщинам, ты же знаешь, я отношусь нормально, партия для меня, что мать родная, а тут ты напираешь и особым отделом пугаешь, что-то нашло какое-то затмение, погода повлияла. Да и ты: придираешься, а не объяснишь ничего.
- Так, так, значит, я на тебя так плохо влияю, погода на тебя плохо влияет, это не смешно – так по школярски оправдываться. Говоришь к партии нормальное отношение? Так тебе, Андрюха, не только мечтать и верить, а ещё и думать нужно учиться, а ты больше воображением берёшь, я это давно заметил, только как оно тебя здесь подвело не пойму.
- Ладно, Паш, прости не то ляпнул, буду думать впредь.
- Знаешь, Андрюха, за что я тебя уважаю, за то, что ты всегда, если неправ, признаешь свою неправоту. Ладно, забудем этот разговор. Спички или зажигалка есть?
- Ты что, хочешь сжечь?
- Знаешь, не все такие, как ты: когда некоторые читают заголовки, то видят засевшего в кустах снайпера.
- Так это вас политработников так учат, а нас никто так не учил.
- Да, вас Брежневец учит… Сожжём, а ты учись, учись думать, если хочешь стать генералом, -  и подпалив уголок боевого листка, предложенными Коваленко спичками, замполит смотрел на горящий боевой листок и чему-то улыбался.
- Паш, а это не подсудное ли дело – боевые листки-то в преддверии съезда жечь? – с ехидцей сказал Коваленко.
- Тьфу, блин, Андрюха, ты ещё ёрничаешь, заколебал ты меня боевым листком, съездом, заголовками. Иди ко взводу и поторопи с боевым листком.
- Что мир?
- Мир, давай поторопи своих ефрейторов. И меня прости за мат.
- Да, я понял, Паш, ты переволновался, я сам переволновался...

Коваленко довольный, что легко отделался, шёл и пытался представить мужика с винтовкой и заголовок из боевого листка «Все пули на встречу 27 съезду» - действительно, снайпер как раз ложился. Попробовал второй заголовок «Съезд партии – наша цель» - и тоже всё легло. И уже в сердцах Коваленко выругался в полголоса:
- Во, блин, эти замполиты, о чём только они думают. И чему их только учат там: снайпер в кустах с винтовкой – нет бы Венеру Милосскую представить, так нет, у них везде человек с ружьём…

Уже ночью, после того как стрельбы закончились и офицеры с дремавшим личным составом возвращались на последней электричке в казарму, замполит роты, старший лейтенант Павлов читал газету «Правда» и временами, поднимая глаза от текста и полуприкрывая их, улыбался словно Джоконда: усмешка была одновременно сдержанной и мечтательной. Со стороны могло бы показаться, что замполит просто грезит в преддверии съезда, будто перед ним открывались далёкие перспективы коммунистического будущего, которое вот-вот должно было наступить на ближайшем съезде партии, будто он сам шёл навстречу этому съезду: а перед его внутренним взором вставала перспектива его карьеры – он видел себя начальником политического отдела всего соединения, потом выше и вот он сам уже стал делегатом съезда, а потом и в самом президиуме оказался. Было что-то в замполите мечтательное в эти мгновения, что-то завораживающее и симпатичное, хотя он сам не любил мечтать и считал мечты слабостью. Но в этот момент он именно мечтал, мечтал о том, как станет начальником политотдела батальона, полка, дивизии, потом управления, а там и в ЦК откроются двери, уж он тогда всех брежневцов и кокляковых к ногтю прижмёт, чтобы не развращали офицерскую среду не опускали до скотского отношения к себе и женщинам… хорошо, когда вот такие рядом люди как Коваленко есть, хотя простые, простые до ужаса, без какой-то задней мысли, то-то его Кокляков вечно пытается обмануть, а Брежневец норовит поиздеваться и подколоть… Таких направлять нужно, партия у таких в сердце, но ума им не хватает…

А Коваленко сидел рядом с ним и, тоже заглядывая в газету, пристально во что-то вчитывался, но потом кривил нос и недовольно отворачивал лицо в окно. И со стороны казалось, что вместо светлого будущего, вместо долгожданного съезда партии перед ним открывалась перспектива чего-то ужасного и неприятного, от чего хотелось поскорее отвернуться: он никак не мог отделаться от навязчивого человека с ружьём и от похабной картинки. «И какой же я коммунист, какой секретарь парторганизации, если вот так легкомысленно отношусь к съезду, к партийному строительству, к партии в целом, не могу эту похабщину из своего сознания вытравить. Паша – вот молодец – у него всё правильно, он всё понимает и видит, а я всё время улетаю в свои мечты, в этом он прав» - от таких мыслей Коваленко совсем погрустнел и отвернулся к окну. Какое-то время он просто смотрел на пролетающие огоньки или черноту ночи, на силуэты мелькающих столбов, и вот уже перед его взором всплыла жена и дочь, вот он берёт на руки и целует маленькую крошечку, вот жена убаюкивает дочку, кормит его, потом он идёт мыться, а потом он целует жену, рассказывает, как они здорово отстрелялись, а потом, потом... «Как же это сладко вот так мечтать, глядя в чёрноту ночи… и никаких тебе съездов и «Правд», боевых листков и заголовков, без мужика с ружьём, без похабщины… просто личная жизнь… голая жизнь без прикрас… хорошо всё-таки жить… скорее бы этот съезд начался… в отпуск поедем…» - задрёмывал Андрей Коваленко.

Кокляков с Седаковым и Брежневцом сидели в соседнем купе, травили анекдоты, рассказывали всякую похабщину и изредка поглядывали на «молодняк», отпуская в их адрес грязные пошлые шутки. Не нравились им, этим волкам армейской службы, эти молодые и такие непорочные ягнята, не нравились, потому что были ещё чистыми и не испорченными – в общем молодыми…

А электричка несла их всех в Москву навстречу 27 съезду КПСС, на встречу будущему… неведомому и манящему…