ИХ ЛИБЕ ДИХ

Любовь скоропостижна. Не верьте, что  лишь смерть одна имеет на это право. Знаю по себе: идешь, погрузившись в бездну переживаний и размышлений, словно подлодка в сине море,  а тут – бабах! Поджидает тебя донная мина - влюбился! Неотвратимо и бесповоротно. А случилось это на Страстном бульваре в Москве. Одно название чего стоит – Страстной -  не найти более подходящего места для страсти! Стояли на пути моём две девушки. Одна  плотненькая, крутобёдрая и грудастенькая в расклёшенной клетчатой юбке и вольно сидящем белом блузоне.  Сама белобрысенькая, с простецким округлым лицом и слегка-слегка курносым носиком при серых глазках.  Вполне в моём вкусе. А вторая – поначалу не очень глянулась. В ней, как бы это выразиться,  ничего вопиюще-излишнего, но именно излишнего, хотя всё при ней. Посмотрела  мне в глаза и я, как притянутый  нежно-голубым её взором,  понял: с этого мгновенья всё в моей жизни рухнет бесповоротно, если я не подойду и не познакомлюсь.  Так рушится толстостенный дом под ударами стенобойного стального шара, раскачиваемого на тросе подъёмного крана-разрушителя. В то лето много  справных домов старой Москвы рушили именно так.
А голубоглазка сама обратилась ко мне, когда я подошел:
- Вы есть москвич?
Я кинул в ответ, не в силах слова произнести, охваченный заполыхавшим чувством от её полнозвучного контральтового голоса, взгляда, в котором читалось нечто такое, чему и названия нет. И, волосами, цвета старого серебра,  схваченными каким-то зажимом на затылке в пучок. А ещё губами! Да-да губами, в меру полными, не накрашенными, но влажными, будто она  только что провела по ним язычком. И, конечно, построением вопроса, выдавшем в ней иноземную, считай,  неземную девушку.
 - Битте, - продолжила она. – Мы из ГеДеэР (чудное, чуть картавящее «Р»). Мы хотим Пушкина.
- Увидеть?
- Я, я я я. я. я. – затараторила вторая, что по-русски означает «Да».
- Пойдёмте, - сказал я вдруг осевшим, хрипловатым голосом. – Я провожу. - И они пошли рядом.  Белобрысенькая слева. А та, которая… справа. Как они зашагали, я в тот момент внимания не обратил.
Тогда я был харррош собой. Пловец – не чемпион, но, однако! А ещё рыже-чёрная борода, лохматая шапка тёмно-русых волос, подстриженных почти по-казацки «в кружок». Как выговаривал мне бдительный отец одной капризули, за которой я приударял  в глупой надежде на большее: «Ты вылитый вор и разбойник Емелька Пугачёв».
   Подобные эмоциональные ( как учёные утверждают)  гормональные всплески неизбежны в молодые годы. Это я сейчас знаю и способен укротить их по холодному размышлению и некоторым другим, скажем так, несущественным причинам. Но тогда весь адреналин, тестостерон и ещё бог знает что, забурлили в крови. Так вскипает, пенясь, густющая ушица  в котелке, подвешенном над рыбацким костерком. 
  Идти было всего-ничего. Я ясно осознавал: вот, дойдём, и всё закончится. Пока  обходили кинотеатр «Россия» и шли к памятнику, успел представиться и услышать в ответ: «Урсула и Лиззи». Итак, это чудо в обливном светло-голубом трикотиновом платье, в туфлях на высоких каблуках с голубенькой же сумочкой в руках звали Лиззи. Сразу в голову полезли ассоциативные созвучия: лизни, Лизавета, Лизонька, Лисонька - стихотворец же, рифмоплёт…
Пред памятником спутницы мои заахали, что-то забормотали по-немецки. Из сумочек были извлечены фотоаппараты. Пришлось принять участие в съемках в качестве снимающего, а затем фотографируемого поочередно и с Урсулой, и с Лиззи. И когда мы с ней стояли на фоне Александра Сергеевича, я ощутил её руку и потом, возвращая аппарат, коснулся пальцев… Ну, вы понимаете, как это бывает, когда даже лёгкое прикосновение сообщает больше, нежели много-много слов, Тем более, что по-немецки  с детства из фильмов я знал только слово «Хальт» и команду «Хенде Хох». А Лиззи знала русский относительно свободно и, хотя  с акцентом, прочла на цоколе: «Я памьятник себье воздвиг  ньерукотворний».  Вот бы мне тут блеснут цитатой из Гёте на языке оригинала! А в голове вертится только ещё одно словосочетание: «Гитлер капут». А дальше? А дальше я вызвался показать девушкам все сколько-нибудь значимые достопримечательности столицы  первого в мире государства рабочих и крестьян, основанного во исполнение бессмертных идей земляков  моих спутниц. Первым делом махнули на Ленгоры, откуда открывается такой вид на Москву, что закачаешься! А потом – на ВДНХ к фонтану Дружба Народов, к золотым тёткам, символизирующим  вечную (водой не разлить)  дружбу братских республик Союза, вопреки  фонтану, непрерывно извергающему на них каскады воды. И опять: щёлк да щёлк – на память о Москве. А ещё – поездка по Кольцевой с разглядыванием станций метрополитена, аханьем и непременным щёлканьем – только успевали менять  фотоплёнку  «AGFA» в аппаратах. Но надо отдать должное наблюдательности Урсулы! Уловила, что она - третья и, сталбыть, лишняя. Женщины – они такие. Всё примечают. Тем более, наше взаимное влечение с Лиззи проявлялась у неё на глазах, как изображение на фотобумаге при свете красного фонаря.  На «Киевской» Урсула вовсе поскучнела, сказалась уставшей, а потому собралась в гостиницу. Мы проводили её до швейцара, чем–то похожего на царя Александра III.  Лиззи также поднялась к себе в номер. На моё желание сопроводить сказала: «Найн». Пришлось вспомнить ещё одно выражение из фильма про войну: « Яволь, герр оберст»». Она расхохоталась: «Найн, найн» и упорхнула.
Минут через двадцать появилась  в белом холстинковом платье с погончиками и красивых спортивных туфельках. Я раскинул руки, и она позволила себя обнять. Объятья продолжались несколько дольше, чем принято просто из вежливости.
- А теперь – в плаванье!  – И мы направились к пристани. Перед посадкой прелестная  солагерница (Мы с ней только из разных только бараков соцлагеря) попыталась заплатить за себя сама. Но, царственным жестом я отклонил её руку. И плавание началось. Ах, Москва-река! Ах, бело-голубой речной трамвайчик! Ах, ах и ещё раз ах! Трамвайчик бежал борзо, и вот уже грузовой состав загрохотал над нами по мосту окружной дороги. А там и золотые купола Новодевичьего замаячили. А справа по борту зазеленели склоны Воробьёвых гор и трамплин прорисовался. Я говорил безумолчно, растолковывая раскрывающуюся пред нами панораму, нёс всякую околесицу, и прочно овладел рукою Лиззи, которую она позволила удерживать. Всё ли она понимала из услышанного, не столь важно. Главное – не умолкать. У пристани  сбегал в судовой буфет, принёс пиво и бутерброды. От бутерброда с горбушей она отказалась, а с колбасой умяла за здорово живёшь. Пиво отпила немножко и сказала:
  -  Павель, в Берлин узнать,  какой есть настоящий немецкий биир».
- В Берлине?
- Я пришлю  вызоф.
А дальше -  проход под сладострастно изогнувшейся аркой метромоста, а дальше - всё царственное великолепие Москвы, предстающее пред взором с борта судна. Вокруг галдели разноязыкие пассажиры, что-то вещало корабельное радио.  Кораблик приставал к пристаням. Народ входил на борт и сходил на берег. Но всё это существовало где-то там, далеко, вне нашего сознания. Степень обоюдного сумасшествия буквально зашкаливала, и на подходе к Большому Каменному Мосту, в виду Кремля, она сделалась столь заметной, что сидевшая рядом с нами парочка туристов, явно из Нечерноземья, если судить по одежде и авоське с рулончиками туалетной бумаги и двумя банками остродефицитного растворимого кофе, встала и отошла от греха подальше. Те времена ещё отличались от теперешних нелицемерной скромностью. И лишь целующиеся парочки на длинных эскалаторах метрополитена по вечерам позволяли предположить, что секс в стране ещё есть.
Обнимая Лизаньку, я понял: под платьем у неё ничего не надето и поразился крепости её тела. Она запустила руку мне под рубаху-апаш и почти пробасила:
- Руссише мужьик… Раубер..- И дыхание сделалось прерывистым.
Про мужика я разобрал, а второе словечко не понял…
- Я не есть знай, как это по-русски.
Хотя, что тут переводить, когда  всё по голосу ясно: именно за подобное отчитывал заставший нас бдящий папаша капризули.
   Трамвайчик  вошёл под своды Устьинского моста. Рокот корабельного дизеля вознёсся под своды и обрушился вниз.
- Пауль, скажи мне по-немецки: Я люблю тебя.
Моё знание языка я ранее обозначил. Тогда она прошептала фразу по-немецки, и я повторил:
- Их либе дих.
Тут мы поцеловались. Как славно она целовалась! Как русская! С полным пониманием дела…
У Новоспасского моста мы сошли на берег. Лиззи прошептала, что после плавания у неё:  «В голова есть колесо». Как ни обнять после таких слов девушку не из какой-то проамериканской, но Социалистической Германии ласково, но крепко, ощутив её такое молодое тело и поцеловать, дабы колесо в голове вращалось в нужном направлении. А дальше - трамвай и недолгая дорога да Птичьего Рынка. Мы пошли дивоваться на звериное торжище. Я полуобнял её за талию, а она прижималась ко мне бедром и эта близость,  соприкосновения  бёдер во время ходьбы вовсе сносила  нам головы.
  Вдруг Лиззи буквально замерла возле  продавца, иссушенного, как астраханская вобла, разве только щёки не отливали перламутром. В клетке перед ним нахохлилась парочка кенаров.
- О канриенфогель! Шё-ён! Вундербаар!
Я восторгов не разделял. По мне, птица, как и человек, должна летать на воле, а не сидеть за решёткой.
-  Решётка!!! Ишь, ты!!! –  обиженно заскрипел, будто старый колодезный ворот, птичкин хозяин. – Кенары в довольстве. Сыты и поют! Чё ещё надо? Это мы для них за решёткой.  Купите лучше барышне конареечку, раз ей понравилось.
-  Я, да! - Согласилась с продавцом Лиззи. – Решётка карашо, когда есть корм.
- Барышня из Берлина! Через границу не пустят с птичкой.
- Шёён! – продолжала восхищаться Лиззи.
- Из самого Берлина? Ишь, ты! Бывал, бывал… Наша батарея по самому логову прямой наводкой засаживала.
Пришлось уводить Лиззи к другой живности.
- А как ты попала в Москву? – Дёрнул же меня чёрт задать этот вопрос!
- Нас премировали за хорошую работу.
- Ого! Вы работаете на фабрике?
- Мы с Урсулой работаем в  Народная Полиция ГеДеЭр. Я не есть оберст. Только обер-лейтенант.
То-то они с Урсулой в ногу шагали, вспомнил я наши совместные проходки по памятным местам.
-  Работаете с подростками?
-  Найн. Ищем тех, кто собирается через Стену на Запад. Доводим  до места. А там их арестуют.
-  Но, не убивают, надеюсь?
-  Иногда убивают. Самых глупых.
-  Как же они вам верят?
- Они не знают, кто есть мы. Нас этому учили. Полицайшуле. Просто с Урсулой гуляем, как здесь, в Москве. Знакомимся. Дружим. Обещаем помочь перебраться. Недавно поймали четыре.
-  Четырёх… Не жалко?
- Что есть жалко? Они – враги. Мы их ловим. Порядок есть наша профессия. Защита социализма. Нас наградили Москвой. – И она добавила с нескрываемой гордостью. - Когда вернусь, буду гауптманом. Это капитан по-русски! - Лиззи просто светилась от счастья! -  Скажи мне по-немецки, как на корабле…

   … Много-много лет спустя довелось коснуться рукой остатков Берлинской Стены и подивоваться на рисунок целующихся взасос Брежнева и Хоннекера. Немец  (из бывших гедеэровцев), сопровождавший нас, сказал, что до сих пор считают, да никак до конца не сочтут, сколько людей погибло и оказалось  тюрьме, за попытку преодолеть непреодолимую, как казалось,  стену между капитализмом и социализмом. У Стены мне вспомнились изумлённые небесноцветные  глаза будущего гауптмана Народной Полиции, когда, усадив Лиззи в такси, сам, однако, не сел. А таксисту назвал адрес, по которому следует доставить фроляйн.