de omnibus dubitandum 104. 306

ЧАСТЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ (1881-1883)

Глава 104.306. ПО НОМЕР-АМ... СТАНО-ВИСЬ!..

    Аришеньке было и страшно, и приятно слушать, она на него взглянула, молящим, пугливым взглядом. Он понял, что так говорить не надо. Нет, она необыкновенная! Он не в силах не высказать ей того, чем весь охвачен с самого того дня и часа, как увидел впервые, но подчиняется ее воле… и всегда счастлив подчиняться. Но она необыкновенная, она-святая! Это он чувствует, видит в ее глазах. И верит, что ее присутствие приносит ему счастье… «Нет, одно ваше присутствие - уже счастье, и не надо мне ничего другого… Не буду больше… — шепнул он, как бы испугавшись, — но помните… я только о вас и думаю и буду думать… вы увидите это, я буду проезжать мимо… — показал он на беговую дорожку перед ложей, — и вам… единственно вам, дам знак, что в эту минуту только о вас и думаю!».

    Она хотела сказать ему, что так говорить не надо, и боялась его обидеть. Он взял ее руки и, спрашивая глазами, — можно? — отвернул лайковую перчатку у запястья и коснулся горячими губами.

    Случилось быстро и неожиданно, как ожог. «Я очарован твоей женой… — сказал Абациев входившему Федору Минаевичу, — она так снисходительно слушала мою болтовню… Боюсь, что надоел Ирине Юрьевне. После бегов — в „Эрмитаж“, и — к „Яру“! Ирина Юрьевна, позволите?.. — сказал он, почтительно склоняясь и делая плаксивую гримасу, — иначе я самый несчастный человек!». Он что-то шепнул Федору Минаевичу и отправился тем же ходом, через барьер.

    Аришенька сидела как оглушенная. Надо ли сказать Федору Минаевичу? Но он и сам сказал: «Я очарован твоей женой…».

    Она натянула перчатку, все еще чувствуя поцелуй-ожог, решилась и сказала: «Он мне сказал, что я какая-то особенная… и что-то еще, не помню…». Но не сказала главного — это она считала главным, — как он сам отвернул перчатку и позволил себе… т а к  поцеловать.

    Федор Минаевич сказал, что это обычная болтовня и не надо придавать значения и волноваться: возможно, она его заинтересовала… должно быть, слышал, что она оставили монастырь… это известно Ритлингеру, с которым он только что говорил, но это известно многим в кругу знакомых, через друга покойного отца, полицмейстера, — «и, конечно, через  н е ё», — Аришенька поняла, что он говорит о бывшей своей жене.

    Она подумала: вот почему он сказал — «святая»! «Ничего удивительного, что ты нравишься… ты не можешь не нравиться! — восторженно сказал он, сжимая ее руку. — Смотри, как краснорожий немец уставился. Барон сказал, что сделает все, что в его силах, для развода… он от тебя в восторге». Аришенька не могла понять, что это за барон и почему он в восторге. Федор Минаевич объяснил: барон — дядя Абациева и видел ее, когда они проходили в ложу.

    — Было, конечно, глупо передавать ей пошлости, — рассказывал Федор Минаевич, — но я тогда этими пустяками упивался, и восторги других от Аришеньки, всех пошляков и солдафонов, были приятны мне.

    Помню, этот сюсюкающий бароша встретил тогда меня словами: «Она — пре-ле-стна, твоя монашка! Она — жемчужина… с чудотворной иконы Страстной Богоматери… я ее сразу выделил». Я тогда купался в грехе, весь был во власти плоти, до угара. В ту пору все мои духовные потенции сникали, но этого я не чувствовал. Нужен был   с в е т,  и этот свет осветил потемки…

    Аришеньку ужаснуло, что неведомый ей барон сказал такое ужасное: «жемчужина…с…» — она не смела и повторить такое богохульство. В мыслях ее мешалось — «вы… святая… необыкновенная… жемчужина…» — белое поле казалось страшным, крики ее пугали.

    Звякнуло в колокол, — шли бега. Выезжали гнедые, серые, вороные кони, возбужденные не меньше окружающих, грызли удила, швыряли пеной, закидывались, бесились, косили кровавыми глазами. Наездники били их хлыстами, сдерживали, натягивали вожжи, отваливаясь совсем за санки, кони били копытами, рыли снег.
Военный, с красным флажком, орал: «Не выскакива-ать!.. держать Демона!.. назад… Демона сведу с круга-а!..».

    Демон, вороной конь, был настоящий демон: закинулся, рванул, вывернул саночки с ездоком и галопом понесся в поле, За ним поскакали поддужные, поймали и привели без саночек, с оторванными оглоблями. Аришенька теперь чувствовала, что здесь - «греховное» и «соблазн».

    Были, конечно, и «прелестницы», громко смеявшиеся с военными, смотревшие вызывающе на всех, с нарумяненными щеками, с подведенными, «грешными» глазами, с обещающими улыбками, с пышными яркими «хвостами».

    Немец, пучивший на нее глаза, вдруг повернулся к ней и позволил себе заговорить: «Не желаете ли, сударыня, бинокль?». Она отвернулась от барьера. Ей казалось, что этот немец принимает ее, должно быть, за  т а к у ю.  И тот барон тоже, конечно, принимает за  т а к у ю.  И все же было приятно, что все на нее глазели, это она заметила.

    Проходившие офицеры разглядывали ее, и взгляды их что-то говорили. Из вырезной беседки, где колокол, глядели на нее солидные господа в бобровых шапках, и один, седенький, все смотрел на нее в бинокль. Федор Минаевич шепнул: «Этот барон на тебя глядит, как астроном на звезду».

    Музыка заиграла «встречу»: прибыл генерал-губернатор Долгоруков. Военные встали. Жандармы вытянулись и взяли под козырек. Господа в беседке заходили, и Аришенька увидала белую фуражку, шинель с бобрами, румяное круглое лицо с седыми усиками. Белая фуражка опустилась: военный сел.

    Федор Минаевич сказал, что генерал-губернатор Долгоруков — единственный здесь, в Москве, кто носит такую фуражку: он особенно важный генерал, генерал-адъютант Государя Императора, конногвардеец. Аришенька этого не понимала. Федор Минаевич спросил: «Какая ты румяная, тебе жарко?..». Она сказала: «У меня что-то сердце, очень волнуюсь, сама не знаю».

    Он предложил ей, не хочет ли воды, можно пройти в буфет, лимонаду выпить. Она не захотела. Да и поздно, колокол зазвонил к четвертому, «долгоруковскому» бегу. Лошадей звали на дорожку. Она спросила: «Это сейчас Огарок?». Федор Минаевич кивнул и показал афишку. Она прочла: 1. Соловей… 2. Огарок, барона Ритлингера, едет…** 3. Леденец… 4. Бирюк, завода Елегина, едет…** 5. Пряник, едет владелец… Было еще две лошади, Аришенька дальше не читала…

    Лошадей проминали перед бегом на дальней стороне круга, было неясно видно. С мостков кричали, называли то Пряника, то Бирюка «Вон, золото на рукаве, синяя лента, розовый верх… Пряник Расторгова!.. а бурый, здоровенный, одна нога в чулке белая… Бирюк самый… чешет-то, силы не берегет!..».

    Кричали — Аришенька ясно слышала — про Огарка: «На проминке закинулся, горячится… понес!». Она спросила, что это такое — «понес»? И узнала рослого вороного и —  е г о  в палевой куртке, на саночках: через плечо резко белела лента, на рукаве зеленая повязка — «цвета Ритлингера», непонятно сказал Федор Минаевич.

    Огарок что-то «ломался», никак не шел, — говорили военные у барьера. Немцы все повторяли: «Бирук»… «Бирук»… и еще что-то непонятное… Зазвонил колокол — по местам!

    На дальней стороне круга лошади рысцой потянулись влево, на заворот. Скакали верховые — поддужные, в высоких шапках, в охотничьих поддевках, и поясах с набором — для горячащихся рысаков: выправить на ходу со «сбоя». Кричали на помостках: «Пряник без поддужного, сам идет!». Еще кричали: «Огарок от поддужного отказался, на железке объявлено!». Спорили: поддужные только горячат, сами на «сбой» наводят, рысак сбивается с рыси - принимается скакать.

    Военный с флажком стал помахивать: поживей! Подходили вразвалочку, почокивали копытами по мерзлому снегу, фыркали. Сидевшие сзади говорили: «Держу пари, плац-адъютантом* кончится!».

*) Плац-адъютант — прежнее название адъютанта коменданта

    «Возможно», с сомнением отвечал другой. «В Петербурге бы не отважились, а здесь по-домашнему, Москва». Аришенька спросила, о чем это говорят — «отважились», но Федор Минаевич и сам не знал.

    «Ужасно волнуюсь, даже стыдно…» — шепнула она ему. Он взял ее руку и сказал: «Какая же ты азартная, вся дрожишь». Аришенька чувствовала какой-то большой восторг, жуткое восхищение. Старалась забыть, не думать, но ласкающий шепот томил соблазном: «Вам… единственной вам дам знак… только о вас и думаю…».

    Размашисто подходил к беседке темно-гнедой — говорили, «поджаристый», — гордый Пряник. Рвавшего с места Бирюка держали. Огарок опять ломался. Кричали; «Дайте ему поддужного!».

    Пускавший с флажком орал: «По номера-ам… станови-ись!..»

    Аришенька перекрестилась под ротондой.