1) https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/1255135/
2) https://www.ozon.ru/product/ves-etot-blyuz-294080646/
Они прибыли на Лионский вокзал в середине дня. В Париже было заметно холоднее, чем в Марселе. Небо было серым и затянутым тяжелыми зимними облаками. Солнце так ни разу и не выглянуло с самого утра, как они проснулись в поезде и напряженно ожидали конечной остановки. Пейзажи за вагонными окнами напоминали российскую осень: сырая земля, остатки зеленой, так и не побитой морозом травы на полях, не до конца облетевшие деревья с коричневой, пожухшей листвой.
Контраст с побережьем Средиземного моря был разительный, но выбора у них не было – единственная нить, что связывала их с центром русской эмиграции в Марселе, была оборвана ими самими.
В любом случае, к прошлому возврата не было и все, что у них оставалось – двигаться навстречу своему пока еще непонятному будущему.
Неоднократно мысли Федора возвращались к генералу Деникину. Никому из своих товарищей Федор не сказал, что он лично знаком с Деникиным. Проку для его спутников от этой информации не было никакого, разве что рассказ Федора мог родить у всех ненужные и пустые ожидания. Но подобные, необоснованные надежды, Федор точно не смог бы воплотить в жизнь. А становиться источником и причиной разбитых ожиданий, ему никак не хотелось.
И все же наедине с собой, он представлял, как посещает бывшего Верховного Главнокомандующего, и тот, то ли силой своего авторитета, то ли силой некой еще существующей у Деникина власти, обеспечивает Федору, как минимум, безбедное существование. Каким было бы это существование, Федор даже не мог представить, но мысли упорно возвращались к сторонней помощи и радужным картинам своего будущего. Абстрактные фантазии рисовали не менее абстрактные картины благополучия, и ненадолго Федор тонул в них и ловил себя на том, что улыбается неосуществимым образам.
Но перестук колес или разговоры в поезде возвращали его к реальности и все, что ему оставалось, было лишь грустно улыбаться неискоренимой привычке человеческой натуры ждать помощи со стороны, а не самой пытаться достичь благополучия…
Имея всего лишь один адрес центра русской эмиграции в Париже, они сразу же пошли туда пешком. Карта Парижа была у них с собой, и на ней заблаговременно был нарисован маршрут до нужного им адреса.
Не зная географии Парижа, они то и дело замедляли ход, поражаясь архитектуре и ритму столичной жизни. Один раз они намеренно сели на несколько минут в недорогом кафе и заказали чая и кофе, делая короткую передышку и согреваясь горячими напитками. Кроме того, привлеченные видом Эйфелевой башни на горизонте, не в силах удержаться от соблазна, почти на час они отвлеклись с нарисованного на карте маршрута и дошли до огромной тысячетонной конструкции, словно парящей в сером зимнем воздухе…
Потом еще несколько раз они заплутали, пытаясь вернуться к изначальному маршруту, сворачивая не на те улицы. Но через пару часов они все же добрались до места. Табличка у входа указывала, что по данному адресу действительно расположен Центр Русской Эмиграции, но, судя по времени работы, центр закрылся уже более часа назад.
Как оказалось, Центр Эмиграции находился всего в паре километров от Триумфальной арки и Елисейских Полей. И, если бы они не заходили в кафе, не свернули с маршрута, привлеченные видом Эйфелевой башни и не заблудились, пытаясь выйти к нарисованному на карте маршруту новой дорогой, они попали бы к Центру Эмиграции на пару часов раньше и вполне могли бы застать там кого-то из должностных лиц. Но факт оставался фактом – они опоздали. И на ближайшие день и ночь с этим приходилось считаться.
Необходимо было отдохнуть и принять какое-то взвешенное решение, что делать дальше. Денег было мало, да и те приходилось экономить буквально на всем. Пансионы и гостиницы были для них сейчас недопустимой роскошью. Более того, ни у кого из них не было знакомых в Париже и неясно было, где они могли переночевать, кроме, как на Лионском Вокзале. И, хотя им было не привыкать спать в походных условиях, часто под открытым небом, все же сейчас стояла пусть и относительно мягкая по сравнению с российской, но все же зима и ночевать на улице ни у кого не было желания. Тем более, каждый из них надеялся, что первый день в Париже пройдет, как минимум, не хуже, чем в Марселе, когда им сразу предоставили и жилье, и минимальное денежное довольствие.
Но Центр Эмиграции был закрыт, и приходилось делать что-то, исходя из сложившейся ситуации. Они отдохнули неподелеку на лавочках в небольшом сквере и определились прийти сюда на следующее утро. После чего единогласно решили, что нужно идти назад на Лионский Вокзал. По крайней мере, это было единственное знакомое им место в Париже, где они могли бесплатно переночевать в зале ожидания.
По привычке попрепиравшись и устало обвиняя друг друга в опоздании, они, тем не менее, дружно поднялись и пошли обратно на вокзал в уже сгущающихся зимних сумерках…
Уже к восьми часам утра они были у центра эмиграции. Спать на вокзале было неудобно. Здание было огромным, как и зал ожидания, и неотапливаемым. Несколько раз по очереди они выходили на площадь перед вокзалом и смотрели на часы на угловой башне, ожидая наступления утра. В итоге, промаявшись всю ночь от холода, сквозняков и посторонних шумов в огромном вокзальном помещении на жестких сиденьях, рано утром они были уже на ногах.
На этот раз цель была простой и прозрачной: добраться к центру эмиграции с самого утра, попытаться встать на довольствие и получить крышу над головой. Ночевать на вокзале или на улице еще одну ночь, больше ни у кого не было желания.
Но ни в восемь, ни в девять утра центр так и не открылся. Они прождали до десяти часов, но безрезультатно. Сначала они говорили об отстраненных темах, спокойных и отдающих надеждами, но с каждым часом ожидание становилось все напряженнее. К десяти утра на улицах стало появляться все больше людей. Прохожие с интересом посматривали на них, но никто не подходил к ним и не задавал вопросов.
Наконец, в начале одиннадцатого к центру подошел мужчина средних лет и на русском спросил, не ожидают ли они открытия центра. Федор ответил утвердительно за всех.
- Господа, центр не откроется раньше понедельника.
- То есть, как не раньше понедельника?! Сегодня же пятница, - Федор был единственным, кто сумел произнести вслух тот вопрос, который застыл у всех на лицах.
- Завтра католическое Рождество, господа. Выходной день. А сегодня сочельник. Вы даже не справились с календарем?
- Нет, - мысленно Федор представил еще трое суток ночевок на Лионском вокзале и внутри него что-то тяжело и тоскливо опустилось. В ту же секунду Федор подумал о том, что живя последние дни в Марселе, все они выпали из привычного распорядка жизни, уже не считая рабочие дни недели и лишь ожидая от чиновников центра эмиграции решения по их дальнейшему устройству.
- Вы не из Парижа?
- Мы только вчера приехали из Марселя.
- Ясно, господа. Ну, что ж. Честь имею, - мужчина чуть приподнял шляпу, и хотел было двинуться дальше по улице, но вопрос Федора задержал его.
- И что же нам теперь делать?
- Ждать понедельника, господа, - мужчина едва пожал плечами, словно показывая, что большего он предложить не может. – Радоваться со всеми Рождеству Христову… и молиться, - последнее он произнес задумчиво и без иронии, словно обращаясь к самому себе и событиям собственной жизни.
Прохожий посмотрел прямо в глаза Федору, еще раз кивнул и грустно вздохнул.
- Всего хорошего. Удачи вам, господа. И счастливого Рождества.
Они смотрели ему вслед, боясь повернуться друг к другу. Как заранее они не подумали о том, что сегодня в центре может быть выходной день, ни у кого не укладывалось в голове. С другой стороны, предусмотреть абсолютно все, было также невозможно.
Все они как-то вдруг затихли, и с каждой секундой молчание становилось все напряженнее. Федор подумал о том, что за первичным раскаянием и чувством вины, которые каждый чувствовал за собой, должны были начаться обоюдные обвинения, после того, как каждый готов будет переложить чувство ответственности на соседа и начать обвинять всех вокруг за свои ошибки. Потому и заговорил первым, чуть передразнивая недавнего собеседника и, одновременно, пересиливая собственное отчаяние и разом навалившееся бессилие.
- Ну, что, господа…придется ждать понедельника. Как насчет горячего кофия или чая? Сочельник все же. Не время отчаиваться.
Первым не выдержал Григорий Терехов. Он неожиданно засмеялся, подхватывая эстафету. То ли поддерживая Федора, то ли иронизируя над изгибами собственной судьбы.
- Да, господа, эк мы обмишурились. Совсем на море расслабились. Забыли в отпуске о праздниках, - он помолчал немного и добавил уже более спокойным голосом. - Ну, что, господа. Слезами горю не поможешь. Нужно думать, как жить дальше.
Иван все так же напряженно молчал, осмысливая ситуацию и ожидая окончательного решения, на которое можно будет опереться.
- Для начала надо хотя бы позавтракать и согреться… Горячего чаю напиться что ли… А потом уж и Париж осмотрим. Все равно ничего другого не остается. Рождество все же… А потом, может, с Божьей помощью, и место для ночевки получше, чем на вокзале, найдется…Что скажете, господа?
Последнее слово было произнесено с такой иронией надо всем их жалким, совсем не господским существованием, что все они засмеялись разом. Облегченно и радостно принимая и найденное решение, и пусть и сомнительный, но все же план. Как бы то ни было, грех было грустить на Рождество. Пусть и Рождество не православное и оттого непривычное. Но все же это было Рождество христианское и оттого почти такое же родное, как и православное.
Федор отвернулся и тихо вздохнул: грустить было не время. А принять решение что делать дальше и каким образом прожить трое ближайших суток, можно было и в течение сочельника, не портя настроение ни себе, ни окружающим. Какое-то решение все равно должно было найтись. Каким бы сложным или неприятным оно ни было.
Не зная, куда идти, они выбрали самый простой маршрут – как и в предыдущий день, пошли в сторону Эйфелевой башни, решив, что возле нее в голову придут более внятные мысли, как прожить день текущий. В булочной по дороге они купили по французскому батону и там же напились крепкого горячего чая. Когда они, наконец, согрелись и вдоволь наелись хлеба, жизнь уже не казалась им такой безысходной и несправедливой.
В течение всего дня они втроем бродили по Парижу. Сначала посетили Эйфелеву башню, зигзагами пересекли несколько мостов через Сену, основательно замерзнув возле реки, затем прошли по Елисейским полям. Сделали большой круг и уже по настоянию Федора посетили собор Парижской Богоматери.
Периодически они останавливались возле уличных торговцев, пили горячий чай или кофе со свежей выпечкой, и постоянно обсуждали, где и как провести ближайшие трое суток.
Вещей у каждого было мало, и все, что имели, они носили с собой в привычных солдатских сидорах, которые не сильно оттягивали плечи. Гражданское пальто никто из них так и не купил, потому на всех – поверх костюмов или гимнастерки у Ивана – были привычные шинели.
Париж бурлил предрождественским настроением. Улицы были заполнены людьми, в основном, с радостными праздничными выражениями на лицах. Автомобили гудели клаксонами и все больше вытесняли привычные конные экипажи. Темп жизни в Париже был намного быстрее, чем в Марселе и, тем более, в Константинополе.
Несколько раз, когда они переходили дорогу, перед ними резко тормозили автомобили и водители бурно выражали негодование неосмотрительными пешеходами. Уже через пару часов в огромном городе, они подолгу озирались, переходя дорогу, боясь попасть под колеса, проносящихся мимо авто. Несколько раз, не выдерживая, то один, то другой из них вслух делился эмоциями и сомнениями относительно переезда в Париж: город был слишком большой и подавлял, как размерами, так и своим темпом жизни. Иногда отчаяние в голосах было настолько явным, что заражало всех остальных. Никому не верилось, что они смогут адаптироваться к жизни в таких условиях. Но всегда после этого, они останавливались и отогревались чаем или кофе у уличных торговцев или заходили в булочные, благо стоили горячие напитки всего ничего. На некоторое время наступало недолгое умиротворение, которое сменялось покорностью судьбе. И казалось, что не все еще потеряно и их нынешнее настроение было не больше, чем слабостью и сиюминутным отчаянием. И все, что требовалось для успокоения гнетущих мыслей, было лишь горячим чаем и свежей выпечкой в булочных.
Ранние зимние сумерки застали их у ворот Люксембургского сада. Куда идти дальше никто не имел ни малейшего понятия. Ноги гудели от целого дня перемещений по Парижу. С окончанием светового дня, стало заметно прохладнее.
Место для ночевки они так и не нашли, но провести ночь на холодном и негостеприимном Лионском вокзале, не хотелось никому.
После недолгих обсуждений, они решили найти станцию метрополитена и заночевать там. По крайней мере, надежда была на то, что на подземной станции, они, по крайней мере, не замерзнут.
За неимением лучшего, они остановились на этом решении, и, по-солдатски споро, пошли в сторону станции Сен-Лазар, возле которой уже проходили днем, и которая показалась им вполне подходящей для разовой ночевки. Полуосознанно они выбирали места и направления с именами христианских святых, надеясь, что те смогут защитить их троих в бедственном положении и дадут им сил. Так и сейчас у каждого теплилась надежда, что в эту ночь Святой Лазарь не оставит их и даст им хотя бы временное прибежище на одну ночь, обогреет и подскажет, что делать дальше…
Они пересекли бульвар Сен-Жермен, уже не вглядываясь в названия улиц в сгущающихся сумерках, лишь интуитивно держа нужное направление. Перешли по одному из мостов через Сену и через полчаса были на станции Сен-Лазар…
Утреннее ожидание перемен к лучшему сменилось новым витком вечернего отчаяния, но на удивление, никто не роптал, приняв ситуацию такой, какой она и была: любым способом им нужно было продержаться до понедельника и уже после посещения центра эмиграции думать о дальнейших шагах. Тем более, канун Рождества был не тем днем, в который стоило потворствовать своим слабостям.
В очередной раз, напившись горячего чая на улице, в маленькой лавке они купили по паре бутылок дешевого столового вина, чтобы согреваться им ночью и, одновременно, надеясь, что вино даст им недолгое забвение хотя бы на несколько ближайших часов.
Ночь на станции Сен-Лазар прошла почти так же, как и предыдущая на Лионском вокзале – в судорожных и неровных обрывках сна и посторонних шумах, которые то и дело будили их. Но здесь, по крайней мере, было теплее, чем на вокзале. Кроме того, их согревало еще и выпитое вино. Служащие станции поглядывали на них неодобрительно и с сомнением, но подойти и сделать им замечание никто так и не решился.
После выпитого вина, стало действительно легче. Более того, вино дало пусть и недолгую и во многом обманчивую, но все же надежду на положительный исход их парижских скитаний. Федор слушал тихие и полные пьяных надежд голоса Григория и Ивана, такие же, как совсем недавно в порту Константинополя, и появлялось даже желание верить во все нарисованные его спутниками планы. Он едва сам не начал делиться своими надеждами и ожиданиями, но уже после пары фраз понял, что до сих пор не знает, чего ждет ото всей своей дальнейшей жизни. Именно после этого Федор осекся и ушел в себя, хотя, внешне, казалось, что он все так же принимает участие в общей беседе.
В отличие от его товарищей, даже мысленно Федор не мог нарисовать себе воображаемую картину своего же воображаемого будущего. Образы напоминали яркую карусель, которую они видели днем недалеко от Эйфелевой башни – масса красок, движение… и ничего конкретного, на чем можно было бы остановить мысленный взор.
Постепенно разговоры стали затихать. Недолгое забвение от вина начало уступать место сну. Насильно Федор отогнал от себя все тяжелые мысли и закрыл глаза, устраиваясь поудобнее на жесткой лавке. Нужно было просто дожить до утра. И затем как-то прожить еще два дня и две ночи, чтобы начать строить планы на отдаленное будущее. Он вдруг улыбнулся самому себе – все же планы у него были, пусть и очень краткосрочные. Успокаивало уже и это. А все, что будет дальше, было известно одному Господу.
Федор еще раз улыбнулся, благодаря Бога даже за то немногое, что имел сейчас. После чего, сломленный усталостью и вином, в долю мгновения провалился в глубокий и тяжелый сон…
Ранним утром, продрогшие и невыспавшиеся, они наскоро умылись холодной водой и пошли искать уже открывшиеся булочные, чтобы напиться горячего кофе или чая и поесть свежего, только испеченного хлеба. Надежда была на то, что даже в рождественское утро люди покупают хлеб и что хоть какие-то лавки будут открыты.
Они пошли наобум, придерживаясь широких улиц. Буквально через несколько минут на бульваре Осман возле Галери Лафайет, они остановились у небольшой очереди бедно одетых людей. В рождественское утро, всем желающим бесплатно раздавали горячее питание и наливали крепкий кофе.
С сомнением посмотрев друг на друга, они, не сговариваясь, стали в конец очереди. Сейчас им было не до гордости – по сути, они были такими же бедняками, как и все стоящие перед ними люди. Деньги были на исходе, и глупо было отказываться от бесплатной горячей пищи, да еще и в праздничное рождественское утро…
Он поели тут же, прислонившись к стене здания. Было ли все происходящее испытанием свыше или не более, чем жизненными неудачами, Федор не хотел задумываться. Достаточно было того, что Господь вел его, не давая оступиться окончательно. Он вдруг вспомнил сестру милосердия в больничном обозе больше года назад, и ее слова о том, что у Господа свои планы на Федора. И раз Господь не позволил Федору умереть тогда, значит, жить он будет долго.
Он грустно вздохнул и неожиданно вспомнил, как дал себе слово написать письмо родным в Россию. И, хотя, за последний год в жизни Федора не произошло ничего, о чем стоило бы писать семье, данное себе же обещание, нарушать не хотелось.
Дожевывая хлеб, неожиданно для себя, он негромко, словно отвечая на собственные невысказанные мысли, произнес вслух.
- Надо написать письмо родным в Россию.
Григорий и Иван молча повернулись к нему, продолжая доедать свои порции, ожидая разъяснений или комментариев. Федор посмотрел на них в ответ и, выбирая слова, осторожно произнес, не раскрывая суть обещания: “обещал написать родным, что жив”.
Григорий кивнул головой.
- Да, написать надо. А то не по-людски получается. Пусть хоть знают, что живы мы. Да, и Рождество на дворе. Должно же и у нас хоть что-то хорошее произойти. Хоть родным о себе напомним.
Получив готовое и понятное решение, и Иван облегченно кивнул головой.
Больше часа они искали центральный почтамт. Но в рождественское утро тот был закрыт. Обреченно они пошли в ближайший сквер. На улице было прохладно. Но решение писать письма было принято, да, и дел до понедельника у них не было никаких. Пара карандашей и листы бумаги нашлись только у Федора.
Оказалось, что Иван не умел ни читать, ни писать, и Федор, как самый грамотный и начитанный, сначала написал письмо за него. После чего, Федор откинулся на спинку лавочки и задумался о том, что написать своим родным.
Не зная с чего начать, Федор погрузился в воспоминания. Перечислять в письме собственные злоключения не хотелось, но и стройная нить повествования никак не складывалась в голове, чтобы перенести ее на бумагу. Один за другим всплывали образы отплытия за границу Деникина из Феодосии, мелкий портовый мусор, который раскачивало на волнах и било о пристань... следом за этим вспомнилась лазурная вода Средиземного моря у берегов Крита и яркое теплое зимнее солнце... вспомнилось, как сам он сидел в кафе на берегу бухты Золотой Рог, когда принял окончательное решение стать гражданским беженцем... отчего-то вспомнился пьяный английский матрос, который в порту Севастополя покупал у Федора водку за британские фунты… Одни образы сменялись другими, но все они были обобщенными и размытыми, вырванными из какого-то большего контекста. Но какого именно, Федор никак не мог уловить, сколько ни силился это сделать.
Он понимал, что семья его была обычной крестьянской семьей, и самого факта получения письма с несколькими строками о том, что он жив и находится во Франции, для них уже было достаточно. Но писать короткую и формальную записку для успокоения собственной совести, ему не хотелось. И чем больше он думал об этом, тем больше возникало ощущение, что “малой кровью” он пытается откупиться от собственного обещания написать письмо.
Федор вздохнул и посмотрел на своих товарищей. Сейчас, вместе с Федором, их осталось трое. Он вдруг с удивлением подумал о том, что перед отъездом в Париж, в Марселе их было семеро. Он вспомнил конец 1917 года и то, как всемером с другими бывшими сослуживцами, он выбирался из разоренной войной Галиции. С тех пор прошло всего три года, но по ощущениям казалось, это случилось не меньше десятка лет назад. Или даже больше. История словно повторяла себя. Люди появлялись в его жизни и пропадали из нее, почти не оставляя по себе никаких отметин в душе. Федор подумал о том, что было бы, если бы из Марселя в Париж они приехали все семером. Он никогда не увлекался нумерологией, о которой писали многие авторы, прочитанных им книг и статей в журналах, но повторяющееся число в схожих ситуациях собственной жизни, наводило на определенные размышления. Неожиданно, он улыбнулся себе же, понимая, что опять за уши притягивает ситуацию и само сравнение, словно в очередной раз ищет повода отложить написание письма родным на неопределенное время.
Федор посмотрел на чистый лист бумаги у себя в руке, сжал несколько раз кулаки и подул на кисти рук, согревая их. И, уже не думая, с чего начать письмо, он начал с того момента, как уехал из родного дома. Ничего не утаивая, удерживая лишь самые тяжелые и неприятные моменты, вспоминать которые неприятно было даже ему самому.
И сейчас он писал не столько для родных, оставленных в Советской России, сколько для себя самого. Погружаясь в воспоминания, Федор словно переосмысливал последние месяцы своей жизни и пытался сделать выводы изо всего, что с ним произошло за это время, будь то плохое или хорошее.
Он написал, что лежал в госпитале в Ростове-на-Дону с воспалением легких. Что вместе с отступающей Добровольческой армией попал в Крым и прожил там почти год. Что осенью, вместе с отплывающим российским флотом и остатками армии, он попал в Константинополь. А следом за тем, уже став гражданским беженцем, переехал во Францию. И теперь находится в Париже, пытаясь устроиться в новой стране.
Он не стал писать о том, что в госпитале был всего на волосок от смерти, как и о том, что служил в личной охране Деникина. О первом, потому, что не мог подобрать слов, чтобы не казаться чересчур жалостливым. Второе он удержал при себе поскольку не знал кто еще может прочитать его письмо и не желал, чтобы лишняя откровенность усугубила и без того тяжелое положение семьи участника Белого Движения.
Закончил писать он почти через час, чувствуя, что пальцы от холода уже плохо двигаются. Аккуратно сложил несколько исписанных листов бумаги во внутренний карман пиджака и посмотрел на своих товарищей. Григорий и Иван дремали на соседней лавке, засунув руки в карманы шинелей. Мысль опять вернулась к текущей ситуации: деньги заканчивались, и неясно было, что делать дальше. Более того, неясно было даже, где провести ближайшую ночь.
Федор задумался о том, что им делать в следующие три дня. Но сейчас мысли не шли дальше сегодняшнего вечера. Они могли, как и в последнюю ночь, переночевать на станции Сен-Лазар. По крайней мере, это гарантировало, что они хотя бы не замерзнут на улице. Можно было поискать дешевый пансион, чтобы вселиться всем в одну комнату за минимальную плату и провести ближайшие ночи в нормальном человеческом жилье до открытия центра эмиграции. Но сколько стоило жилье в Париже и где искать такие пансионы, Федор не знал.
Мысль опять вернулась к Рождеству. Нужно было хотя бы посетить церковь и поставить свечи во здравие живых и за упокой погибших. Первым, что пришло ему в голову, был Собор Парижской Богоматери, но Федор сразу отказался от этой мысли – вряд ли они смогли бы попасть в центральный собор Парижа в один из главных христианских праздников. И вдруг он вспомнил, что где-то читал, что в Париже есть православная церковь. Церковь Александра Невского, она же Свято-Александро-Невская церковь. Тут же Федор вспомнил и забавное название улицы, которое сразу запомнил из-за веселой рифмовки: Рю Дарю.
Он пришедшей мысли на душе стало спокойнее. Все, что сейчас требовалось сделать, было попасть на нужную улицу и посетить церковь Александра Невского. И даже, если после посещения церкви не найдется никаких иных вариантов, как и где провести ближайшие дни, по крайней мере, время проведенное в церкви будет намного полезнее, чем бесцельное шатание по Парижу в ожидании какого-то чуда.
Федор поднялся с лавки и, уже улыбаясь, подошел к своим товарищам.
- Григорий, Иван? – Оба полусонно приоткрыли глаза, с удивлением смотря на улыбку и ясный, живой взгляд Федора.
- Господа… - Федор хотел было произнести слово с иронией, но не удержался и весело засмеялся. Григорий и Иван с недоверием и молча смотрели на Федора, ожидая продолжения.
После короткого и радостного приступа смеха, он прокашлялся и начал еще раз, все с той же облегченной улыбкой на лице.
- Господа, - еще раз с иронией произнес Федор, - нам нужно попасть на Рю Дарю…улицу Дарю, - поправился Федор, чтобы его товарищам было понятно, что он не шутит и не играет словами.
- Там есть православная церковь Александра Невского… главная русская церковь в Париже. Поставим свечи во здравие, а там, глядишь, и поймем, что делать дальше… А, может, и русский священник или кто-то из русских подскажет, как нам быть… Наверняка кто-то будет сегодня в храме... – он замолчал на несколько мгновений, давая время Григорию и Ивану осмыслить сказанное.
- Что скажете, господа? – последнюю, уже привычную им фразу, Федор произнес все с теми же, знакомыми всем иронией и облегчением.
Оба напряженно молчали, осмысливая неожиданное предложение Федора. Русский православный храм в Париже, русский священник, русские прихожане, возможная помощь… Все понимали, что русский русскому рознь и вряд ли придется ждать помощи от каждого встреченного в православном храме прихожанина, но надежда найти помощь в храме, однозначно, была гораздо реальнее, чем искать ее на холодных Парижских улицах.
Первым, как и ожидал Федор, отреагировал Григорий Терехов.
- Там действительно есть русская церковь?
- Если книги не врут, должна быть, - с улыбкой ответил Федор.
- Как же нам в голову раньше такое не пришло? - Терехов с улыбкой повернулся к Ивану. - Рождество в храме… при свечах… служба на русском. Надо идти туда.
Иван застыл с выражением непонимания на лице. Решение казалось слишком простым и, в то же время, правильным. Привычные к сложностям последних месяцев, все они уже подспудно боялись слишком явных решений, и во всем искали подвох. Потому и идея Федора пойти в православный храм и попытаться найти помощь в самом вероятном месте, где ее могли предоставить, казалась чересчур простой и в то же время очевидной, чтобы сразу поверить в нее.
Федор смотрел на Ивана, и прямо на глазах выражение недоверия на его лице начало сменяться на облегчение и радость. Следом за этим на уставшем и измученном лице появилась улыбка.
Как бы там ни было, они опять нашли решение. Хотя, и неясно было пока, к чему приведет их посещение русской церкви, но все же это была цель. Намного большая, чем попытка убить время в ожидании понедельника, бродя по холодному, зимнему Парижу.
- Вряд ли там сегодня будет рождественская служба, - улыбаясь общему настроению, произнес Федор, - Рождество то католическое. Но свечи, наверняка можно будет поставить. Да, и помолиться за здравие близких в православном храме, думаю, никто не откажет нам. Батюшка то тут, в Париже, наверняка русский… Не нехристи же они здесь, в конце концов, чтобы русский русскому отказал в молитве…
- Не нехристи! - твердо, словно убеждая себя и окружающих, произнес вслух Григорий общую мысль.
- Не нехристи, - повторил он уже тише для самого себя. – Идемте, братцы. Нужно найти эту церковь…
Книги не врали. Церковь Александра Невского действительно находилась на рю Дарю. Улица оказалась совсем короткой, а православный храм, хотя и напоминал и внешним видом, и камнем, из которого был построен, католические церкви, был все же с привычными русскими золотыми маковками и крестами…
На той карте, что у них была с собой, улицу Дарю он так и не нашли...
Больше часа они бродили по Парижу. С каждой минутой поиск становился все более мистическим и, одновременно, комичным. Все они были захвачены одной идеей – отыскать русскую церковь. И сейчас все их душевные силы и эмоции были направлены только на поиск православного храма.
Единственный, кто понимал хотя бы в минимальном объеме французский, был Федор. Он подходил к прохожим и говорил одну и ту же заранее заготовленную фразу: “Excusez moi. ;glise russe. Rue Daru“. Григорий и Иван обступали прохожего с двух сторон, ожидая ответа и перевода Федора.
Первые несколько человек лишь пожимали плечами, с испугом смотря на молчаливые фигуры, обступившие их, либо говорили что-то извиняющимся тоном и разводили руками. Видно было, что они не знают где находится русская церковь, либо пытаются поскорее избавиться от молчаливой и напряженной группы иностранцев.
После каждого остановленного прохожего, Григорий и Иван, поворачивались к Федору и ждали от него объяснений, хотя, и без того было ясно, что прохожие либо не знали ни о русской церкви, ни о том, где искать эту улицу, либо делали вид, что не знают этого.
Наконец, один прохожий кивнул головой, повернулся и указал им направление, одновременно, что-то объясняя. Изо всей его короткой речи, Федор сумел выделить только три слова: “Arc de Triomphe”.
Прохожий, видя непонимание в глазах Федора, улыбнулся и еще раз отчетливо произнес “Arc de Triomphe”. И на мновение замолчал, ожидая реакции Федора. Федор кивнул головой. Прохожий также кивнул в ответ. Затем указал на свою правую руку и отвел ее в сторону “; droite”. Федор кивнул еще раз, показывая, что понял, что от Триумфальной Арки держать нужно вправо. Прохожий также утвердительно кивнул и произнес еще одну фразу: “Avenue Hoche”. В голове у Федора появился образ Триумфальной Арки и лучами расходящиеся от нее в стороны улицы. Одна из них, судя по всему, и была проспектом Ош. Федор, хотя, и неуверенно, но все же утвердительно кивнул. Прохожий облегченно кивнул в ответ и добавил, теперь уже указывая на свою левую руку: “Tourner ; gauche. Rue Daru. ;glise russe”.
Федор облегченно кивнул головой и поблагодарил: “Merci”.
Прохожий улыбнулся, поднял руку и, словно учитель, закрепляющий урок, еще раз произнес несколько названий, разгибая по пальцу после каждой фразы: “Arc de Triomphe”. Первый палец. “ Tourner ; droite”. Второй палец. “Avenue Hoche”. Третий палец. “Tourner ; gauche”. Четвертый палец. “Rue Daru. ;glise russe”. Пятый палец.
- Est-ce que tout est clair?
- Да, все понятно, – с облегчением произнес Федор на русском, затем тут же поправился и закивал головой, - Clair!
Прохожий улыбнулся еще раз и произнес уже не раз за сегодня слышанную ими фразу – пожелание счастливого Рождества: ”Joyeux no;l”.
- Joyeux no;l, - ответил Федор за всех них, и еще раз поблагодарил прохожего, - Merci.
Лишь только прохожий отошел, Григорий сразу же обратился к Федору.
- И что?! Ясно куда идти?
- Да, теперь ясно. Похоже это где-то недалеко от центра эмиграции. – Федор замолчал на мгновение и, уже обращаясь больше к себе, негромко и удивленно произнес, - Вот так пути Господни…
Затем, повернувшись, к Григорию и Ивану, повторил инструкции прохожего.
- Сейчас идем до Триумфальной Арки. Потом берем вправо. Идем по проспекту Ош и где-то там будет и улица Дарю, и наша церковь Александра Невского.
Он посмотрел на всех своих товарищей, на их уставшие и осунувшиеся, давно небритые лица, ждущие лишь небольшого проблеска надежды. И спокойно и уверенно произнес:
- Теперь уже не заблудимся.
Пока они напряженно и большей частью молчаливо двигались к цели своих поисков, Федор посматривал на своих спутников, на их сутулые фигуры и сосредоточенные выражения на лицах. Отчего-то ему вспомнились многочасовые марши в Галиции, во время Великой Войны и такие же сосредоточенные выражения на уставших, неделями недосыпавших лицах. Не понимающих зачем и ради кого они воюют, проливая свою и чужую кровь на отдаленных границах империи. Но сейчас ситуация была иной. Федор чувствовал, что взял на себя всю полноту ответственности за своих товарищей и что те уже надеятся только на него и его скудное знание французского.
Федор старался идти бодро, хотя и не чувствовал в себе тех проблесков надежды, которые пытался внушить Григорию и Ивану. Но усталость его товарищей и их неуверенность, одновременно, подпитывали и его силы. Как он чувствовал бы себя сам, не видя надежды и ожидания в глазах своих спутников, Федор боялся даже представить.
Самому ему сейчас нужны были лишь тишина и спокойствие любого христианского храма. И ощущение чистоты и искренности молитвы в собственной душе.
В голове возникли образы Сакре Кер де Пари на Монмартре и Собора Парижской Богоматери. Хотелось просто войти в храм и долго стоять с молитвой у алтаря, благодаря Бога уже за то, то сам он все еще жив и может продолжать жить надеждой на будущее.
Чувствовали ли это его спутники, Федор не знал, но он вел их в привычное для них место, чтобы дать им хотя бы часть той же самой надежды, отголоски которой сейчас ощущал у себя в душе…
Дверь в церковь была открыта. С испугом и надеждой они переступили порог храма и неуверенно остановились у входа, сняв головные уборы. Внутри церкви было тихо. Во всем помещении стоял полумрак. В подсвечниках горело несколько свечей. Привычно пахло ладаном. Два посетителя стояли у икон в глубине храма, негромко переговариваясь. Не было ни священника, ни церковных служек.
Все трое, они, молча, и напряженно стояли на месте, не в силах сделать ни одного движения, словно ожидая, что сейчас произойдет что-то помимо их воли. Что-то, что вело их в церковь по холодным зимним парижским улицам.
Неожиданно Григорий Терехов сделал шаг вперед, трижды перекрестился и низко, в пояс поклонился. Из глаз его текли слезы облегчения и благодарности. Он поднял лицо к куполу церкви и еле слышно прошептал: "Спаси и сохрани рабов твоих, Господи..."
Жесты и слова Григория словно вывели из оцепенения Федора и Ивана. Они также троекратно перекрестились и вслед за Григорием нестройным шепотом повторили одну и ту же фразу: "Спаси и сохрани рабов твоих, Господи…"
Они молились больше получаса. Полностью растворившись в тишине и запахах храма. Но постепенно усталость и понимание собственной ситуации начали брать свое.
Редкие посетители заходили в церковь и либо молились и через несколько минут тихо и почти незаметно уходили, либо с интересом осматривали убранство помещения и затем также тихо выходили.
Что делать дальше Федор не знал. Когда они искали церковь, все казалось предельно ясным, но сейчас ажиотаж от того, что они, наконец, добрались до цели поисков, уступил место сомнениям и неуверенности. Нужно было думать о том, как прожить ближайшие дни и о том, где провести ночь. Но ничего конкретного, кроме образа жестких скамей на станции Сент-Лазар парижского метрополитена, в голову Федора не приходило.
Он посмотрел на своих товарищей. Лица у обоих были напряженные и сосредоточенные. Каждый молился о чем-то своем, но с каждой минутой надежда на молитву на лицах замещалась растерянностью. Как и Федор, они знали, что чудеса в жизни происходят редко, но подспудно ожидали, что именно в этот раз и произойдет то самое чудо, на которое надеялся каждый из них.
Но шли минуты и внешне ничего не менялось. И надежда стала замещаться усталостью и отчаянием. Первый не выдержал Григорий Терехов.
Он повернулся к Федору и Ивану и твердо произнес:
- Надо найти батюшку. Если уж он не поможет... - Григорий замолчал на секунду, но тут же собрался с духом и уже спокойно добавил, - поночуем в метрополитене. В конце концов, не впервой. Живы, и то слава Богу.
Григорий тяжело вздохнул.
- Пойдем, братцы, все вместе что ли, чтобы не так боязно было? - спросил вопросительно, словно боясь получить отрицательный ответ.
Федор утвердительно кивнул.
- Идем, Григорий.
Терехов облегченно выдохнул, словно готовясь к чему-то тяжелому и непривычному. Затем развернулся лицом к алтарю, еще раз вздохнул и перекрестился.
Втроем они подошли к полускрытой сумраком церкви боковой двери и остановились. Федор никогда не был во внутренних покоях церквей и даже не представлял, что их ожидает. Судя по неуверенным движениям, Григорий и Иван также не знали, что делать дальше. Несколько мгновений они стояли неподвижно, словно ожидая, кто первый решится войти внутрь. Наконец, Григорий сделал шаг вперед и осторожно постучал по двери.
Они стояли в напряженном и боязливом ожидании. Прошло несколько секунд, но из двери никто не появился. Григорий растерянно посмотрел на Федора, но не найдя у него в глазах ожидаемой уверенности, опять повернулся к двери и постучал громче. Через пару секунд дверь отворилась, и к ним вышел средних лет священник.
- Здравствуйте. Слушаю вас, - голос был спокойный и мягкий, очевидно привычный к разного рода посетителям. Произнося слова приветствия, священник вежливо поклонился.
- Здравствуйте, батюшка... - Григорий начал было здороваться, но голос у него сел. Он прокашлялся и еще раз произнес, - Здравствуйте, батюшка. Мы ищем отца настоятеля.
- Отца Иакова сейчас нет в храме. Если желаете, я могу вам подсказать что-то, либо помочь. - Священник еле заметно, по-северному, окал, как-то особенно выделяя в речи гласные.
Федор вдруг почувствовал, как от спокойного голоса и интонации священника, что-то сжалось в сердце, и волна тоски и ностальгии по всему, что он оставил в России, накатила на него с новой силой.
Григорий замялся на мгновение, подыскивая слова, чтобы не выглядеть совсем жалостливым, но Федор уже пришел в себя от секундной слабости и взял инициативу на себя.
- Простите за просьбу, батюшка… Мы беженцы… Приехали два дня назад из Марселя… Думали обратиться в центр эмиграции, но тот закрыт до понедельника… Не подумали мы о том, что все будет закрыто на Рождество Католическое… - на одном дыхании Федор произнес несколько фраз, но, не давая себе времени на долгие паузы и боясь быть неправильно истолкованным, сразу же продолжил. - Вы не подумайте, мы не за милостыней… Ночуем мы уже два дня на вокзале и в метрополитене и не знаем куда пойти в Париже…
Священник, привычный в разного рода просьбам, слушал спокойно и не перебивал, ожидая окончания монолога Федора.
- По-французски мы не говорим, батюшка. Может у вас какая-то работа есть или место подскажете, где переночевать недорого… пансион или иное место для ночевки? - Федор замолчал на мгновение, но вдруг как-то испугавшись собственного молчания, быстро продолжил, - мы не за милостыней, батюшка. Может у вас какая-то работа есть… мы все отработаем… нам бы только до понедельника как-то дожить, а там, надеемся, в центре эмиграции помогут нам…
Священник все также молчал, задумавшись то ли над просьбой Федора, то ли над возможностями, как помочь просителям.
- Трое нас, батюшка… простите великодушно за просьбу, но кроме церкви уже и не знаем, куда идти… - уже не зная что еще сказать, тихо добавил Федор.
Священник молчал, размышляя о чем-то. Замолчали и Федор с Григорием. Иван все так же молча и неуверенно стоял рядом. Наконец, священник посмотрел на них и, словно бы найдя какое-то решение, все еще задумчиво произнес.
- Отца Иакова сейчас нет. Постойте-ка пока в храме. Сейчас решим что с вами делать и чем сможем помочь вам.
- Спасибо, батюшка, - почти в унисон произнесли Федор и Григорий и все втроем они поклонились священнику.
- Пока еще рано меня благодарить. Но Господь даст, что-то придумаем…
Они ожидали священника больше четверти часа. Наконец, тот появился и вежливо пригласил их следовать за собой.
- Места у нас здесь немного, но в одной хозяйственной пристройке сможем вас устроить на пару дней. Принесем маленькую печку и тепло там станет. А дальше, даст Бог, обустроитесь в Париже самостоятельно. – Священник говорил спокойным, даже обыденным тоном и оттого его слова давали им еще большую надежду.
- Но прежде напоим вас всех горячим чаем и накормим. Трапеза у нас скромная, но, по крайней мере, все горячее. - Священник неожиданно остановился, повернулся и строго посмотрел на них. – Единственно, никакого алкоголя в храме Божьем.
Григорий перекрестился и ответил за всех:
- Батюшка, Христом Богом клянемся, никакого вина не будет, и вести себя будем тихо. И поможем по хозяйству, если что-то нужно будет сделать, правда же, братцы?
Федор с Иваном также перекрестились и повторили все, что сказал Григорий едва ли не слово в слово.
- Вот, и славно, ответил священник, - я вам верю. А теперь накормим вас и напоим горячим чаем…
Их разместили в маленьком подсобном помещении. Принесли несколько тюфяков, заправленных сеном для того, чтобы было на чем спать и маленькую чугунную дровяную печку.
Они порывались помочь, кроме того, согласны были на любые работы в церкви. Но священник после трапезы, с улыбкой попросил их не тратить лишние силы и просто отдохнуть.
По-солдатски споро они устроились в помещении, развели огонь в крохотной печке и от многодневной усталости, а также первого горячего обеда за долгие дни, провалились в глубокий сон.
Двое суток они жили при церкви. Каждый день они просыпались рано утром и всегда заставали священника уже на ногах.
Отец Константин, как звали священника, уже несколько лет жил в Париже и служил в Свято-Александро-Невской церкви. Из России, из небольшого храма под Псковом, его перевели в Париж еще в 1913 году, до начала Великой войны. С тех пор он ни разу не был дома. Первая, планируемая поездка в Россию отменилась из-за начала войны в Европе, а дальше добраться до родины у него уже не было никакой возможности. Великая война, два государственных переворота в России, которые сейчас все называли революциями, война Гражданская, перечеркнули все его планы. Сейчас ехать в государство, где изначально отрицали необходимость религиозного воспитания и образования, более того, пытались принизить и унизить роль религии и православной церкви, в целом, он был не готов. Потому единственным пристанищем видел службу Богу там, куда его назначили много лет назад.
Рассказывал он обо всем спокойным голосом человека, давно принявшего свою судьбу и воспринимающего все мирское, как промежуточный шаг к жизни вечной.
Григорий Терехов то ли намеренно, то ли случайно, не удержал в себе мысль и задал не очень умный и, по сути, не требующий ответа, вопрос:
- Есть ли она, жизнь вечная, отец Константин?
На что священник улыбнулся и также спокойно ответил:
- Никто не знает точно, Григорий, потому каждый вправе верить или не верить в нее. Но мне с верой живется спокойнее и смысл жизни она придает. А, есть она или нет ее, каждый сам для себя определяет и соотносит с этим все свои поступки…
Отец Иаков, настоятель церкви, появился на следующий день и, очевидно, предупрежденный отцом Константином о нескольких беженцах, проживающих на их попечении, вежливо и кратко осведомился об их дальнейших планах и при необходимости, если отец Константин не сможет решить какую-либо проблему, просил обращаться непосредственно к нему.
Каждый раз по несколько раз в день они настойчиво предлагали свои рабочие руки в любых делах касаемо храма. В конце концов, отец Константин выдал им метлы и ведра и попросил убраться во дворе и, при необходимости, окопать деревья на территории церкви.
Не зная, как еще благодарить за приют, они вымели всю территорию, окопали кусты и деревья и уже по своей инициативе побелили стволы деревьев и помыли полы во всех церковных помещениях, куда были допущены.
Не зная, что еще делать, словно молодые послушники, они отпросились у отца Константина погулять по Парижу и посетить известные столичные достопримечательности.
Отец Константин "позволение" дал с улыбкой, единственно, напомнив об обещании, которое они дали касательно алкоголя. На что Григорий еще раз за всех них подтвердил данное ранее обещание.
Со странным и смешанным чувством они вышли за церковные ворота впервые за два дня. Внешне все казалось таким же, как и раньше, но пребывание в церкви и общение с отцом Константином, словно добавило им внутренних сомнений по отношению ко всему мирскому и, одновременно, дало сил воспринимать все тяготы, выпавшие на их долю, как временные и оттого, не стоящие ни сильных отрицательных эмоций, ни переживаний.
Не сговариваясь, они повернули в центр Парижа, в сторону Триумфальной Арки и Елисейских полей. На следующий день должен был открыться центр эмиграции и, вполне возможно, ближайшая ночь могла стать для них последней под церковными сводами. Что конкретно ждать от завтрашнего дня, никто не мог даже предположить, но каждый надеялся, что ближайший день станет переломным в их жизнях. Уже завтра у них могло появиться постоянное жилье и даже стабильная и хорошо оплачиваемая работа. По крайней мере, каждый из них надеялся на это.
Все разговоры были только об их ожиданиях от будущего. Лишь изредка они возвращались к парижской реальности, когда – будь то архитектура Парижа или неожиданные уличные представления – они забывали о текущих проблемах и с удивлением окунались во все еще новую для них столичную действительность.
Уже спокойно, понимая, что у них есть место для ночлега и возможность приема горячей пищи, они прошли по Елисейским полям, посетили Эйфелеву башню и еще раз зигзагами прошлись по мостам через Сену. После чего посетили почтамт и отправили письма родным в Россию, указав обратным адресом Свято-Александро-Невскую церковь на рю Дарю, предварительно спросив на это позволения отца Константина.
После того, как почтовый служащий принял у них письма, на душе у каждого стало еще спокойнее. Фактически, последние три дня с ними не произошло ничего плохого, они были сыты и имели крышу над головой. Можно было списать все на простую удачу или стечение обстоятельств, но Федор про себя относил все то, что случилось с ними с момента прихода в русскую церковь, на помощь высших сил и услышанные Господом молитвы.
Федор вспомнил недавние слова отца Константина относительно веры и всего, что из нее вытекало – силы молитвы, внутренней уверенности в своих поступках и своей правоте и многого другого, что можно было перечислять до бесконечности. Но, как бы он не пытался логически обосновать своевременно пришедшее в голову воспоминание о русской церкви в центре Парижа, последовательность своих действий и всего, что вело его и его товарищей по холодным улицам к намеченной цели, сейчас в голову не приходило ничего, кроме Божьего промысла. Он вдруг вспомнил слова сестры милосердия в госпитале, в Ростове-на Дону о том, что у кого-то на него есть серьезные планы, раз он, Федор Шуткин, ничем не примечательный крестьянин из Воронежской губернии, сумел пережить болезнь и выжить, когда шансы на его выздоровление были, казалось, совсем незначительными…
Они надолго остановились у Собора Парижской Богоматери, отдыхая у монументальной постройки и наблюдая за неспешым движением лодок и барж по реке. Сделав вид, что пошел осматривать Собор со всех сторон, Федор махнул рукой товарищам и завернул за угол. И только тут, уперевшись лбом в стену храма, он отдался на волю эмоциям, благодаря Бога за все хорошее, что произошло с ними в последние дни. Со слезами облегчения и радости на глазах.
Господь вел его к какой-то своей, пока еще неведомой цели и все, что оставалось Федору, было лишь благодарно следовать по кривой собственной судьбы, не совершая ничего дурного и надеясь лишь на Провидение и помощь Господа.
Вечером они вернулись в церковь. Уставшие и озябшие от долгого сидения возле Сены, но все же полные надежд и ожиданий от следующего дня. Отец Константин встретил их и, как обычно, предложил вместе поужинать и выпить горячего чая.
Уже во время ужина он сказал, что пока их не было, он решил поговорить со знакомыми относительно дальнейших шагов трех человек, взятых им на временное попечение. Оказалось, что центры эмиграции, были образованиями формальными. Многие существовали на остаточные средства, выделенные для этого российским посольством и меценатами с российскими корнями, и не могли помочь всем беженцам. В любом случае, рекомендовал отец Константин, всем им необходимо было посетить посольство на рю Гренель, чтобы зарегистрироваться и там. И, хотя, посольство представляло еще Царское, а затем Временное Правительство и сейчас фактически не имело никакого официального статуса, тем не менее, по отзывам, оно, так или иначе, помогло большому количеству вынужденных переселенцев из России.
Поужинав и напившись чая, они пообещали отцу Константину, что на следующий день посетят не только центр эмиграции, но и само посольство. С тем и легли спать…
На следующий день, за утренним чаем, отец Константин пожелал им удачи и сказал, что, если в центре эмиграции и в посольстве им не смогут помочь, более того, и ночевать им будет негде, отец Константин даст им возможность переночевать здесь же, при церкви.
К их приходу, центр эмиграции был уже открыт. Внутри помещения, за стойкой сидел уставшего вида господин с отдуловатым лицом и одышкой. Они представились и подали ему свои документы гражданских беженцев. Нарочито внимательно просмотрев их бумаги, чиновник, сказал, что может записать их всех, как новоприбывших, но ни денег на размещение, ни минимального довольствия, ни помощи с работой им, к сожалению, предоставить не смогут. Париж был заполнен эмигрантами из России и из-за наплыва такого количества людей, большинство беженцев уже давно были предоставлены сами себе. Произнеся длинную и никак не ободряющую фразу, чиновник вздохнул и развел руками.
Они смотрели на него и единственная надежда на помощь, таяла у них на глазах. Видя отчаяние в их глазах, чиновник еще раз вздохнул и устало произнес, то ли пытаясь скорее избавиться от них, то ли действительно пытаясь помочь.
- Господа, единственно, что могу вам порекомендовать, это обратиться в российское посольство на рю Гренель. Если кто и сможет помочь вам, так это Леонтий Дмитриевич Кандауров, российский консул... Впрочем, и России сейчас уже нет... - задумчиво перебил чиновник сам себя, но тут же поправился и более бодрым голосом произнес. - Я бы рекомендовал обратиться к нему лично. Он принимает всех эмигрантов из России и пытается всем оказать посильную помощь… насколько это возможно. Говорят, что еще очень помогает эмигрантам Леон Розенталь, известный меценат и, если вам повезет, он может поучаствовать в вашем устройстве… Но, у него, говоря откровенно, иная категория просителей – люди именитые… Потому, рекомендую вам посетить в первую очередь Леонтия Дмитриевича. У него несравненно больше возможностей, чем здесь у нас... К сожалению, больше я вряд ли смогу вам чем-то помочь, господа.
С тяжелым сердцем они вышли на улицу и остановились. Иван, не удержавшись, в сердцах произнес:
- Господи, да, что ж это за напасть такая?! Кто же им самим помогает в этих центрах? И на что они сами живут то?!
Вопрос не требовал ответа и никак не решал их ситуации. Потому Федор и Григорий промолчали. Изо всех вариантов у них остался только один – попытать счастья в российском посольстве на рю Гренель. Здание посольства располагалось, судя по объяснениям, чиновника, где-то между Эйфелевой башней и Люксембургским Садом. Уже неплохо зная географию центра Парижа, они направились в сторону Эйфелевой башни, чтобы уже оттуда дойти до рю Гренель и обратиться непосредственно к российскому консулу.
В очередной раз их надежды и ожидания были разбиты. С одной стороны, за последние дни у них появился друг и покровитель в лице отца Константина, с другой, каждому из них и без того уже было стыдно находиться при церкви на положении иждивенцев.
Они с радостью взялись бы за любую, даже самую неблагодарную и грязную работу, чтобы отплатить за гостеприимство и отдать, по сути, несуществующий долг человеческой добродетели. Но при церкви не было столько работы, и служители храма вполне справлялись со всем и без их участия. Потому им хотелось, как можно скорее устроиться в Париже, чтобы не быть ни для кого обузой.
Не поддаваясь тоске и отчаянию, уже молча и целенаправленно они шли по Парижу на поиски Русского Посольства. Также молча они перешли Йенский мост возле Эйфелевой башни и ненадолго остановились возле Сены, делая небольшую передышку и собираясь с духом. Боясь, что последняя надежда может оказаться тщетной, они упорно избегали разговоров о посольстве и неосознанно оттягивали встречу с консулом. Любые разговоры о перспективах и помощи со стороны посольства могли привести к тому, что, по неосторожности они могли договориться до того, что по аналогии с центром эмиграции, и у сотрудников посольства для них не окажется никаких обнадеживающих новостей. А расстраиваться заранее они не хотели. Потому, чтобы хоть как-то отвлечься от своей невеселой ситуации, уже, как о чем-то приятном, они вспоминали о неделях жизни в Марселе. Вспоминали с юмором, стараясь, вымарывать из разговоров и памяти все неприятное, что было связано с безрезультатными приходами в центр эмиграции, ежедневным голодом и такими же безрезультатными ожиданиями перемен к лучшему.
Федор неожиданно вспомнил о предложении генерала Деникина отплыть с ним в эмиграцию. Сейчас собственное решение многомесячной давности остаться в Крыму казалось особенно глупым и недальновидным. Захотелось поделиться собственными сомнениями и давнишним предложением Деникина с Григорием и Иваном. Но желание было продиктовано минутной слабостью, и он вовремя осек себя, понимая, что пришлось бы объяснять и много других вещей, которыми он не желал делиться ни с кем. Более того, объяснять товарищам по несчастью почему они до сих пор не пытались воспользоваться возможной помощью бывшего Верховного Правителя, Федор никак не хотел.
Федор вздохнул и перевел взгляд на реку. Вода была мутной и темно-серой, а течение казалось каким-то суматошно быстрым. Он вдруг подумал о том, что достаточно было прыгнуть в реку, и через пару минут его жизнь бы закончилась. А с ней и все проблемы, которые, как шлейф тянулись за ним годами. Он прикрыл глаза и потряс головой. Мысль была глупой и полностью противоречила его крестьянскому православному воспитанию. Скорее, в ней аккумулировались собирательные образы из книг, прочитанных ранее. И простые выходы через самоубийства в якобы безвыходных ситуациях. Ситуациях, которые герои книг даже не пытались решать, сдаваясь и ломаясь при первых же трудностях. Сам он был из другого теста. А, значит, и не всем книгам стоило верить.
В голове возникли образы Одиссея и его странствий. Образ человека, который не сдавался никогда, как тяжело бы ему не приходилось. Федор вздохнул и до хруста в зубах сжал челюсти. Книги книгами, но сам он был еще жив, а, значит, многое было возможно и достижимо.
Уже не давая себе послаблений, он повернулся к Ивану и Григорию и нарочито грубо, словно разом перечеркивая собственные сомнения, спросил:
- Ну, и сколько будем стоять? Опять придем к закрытым дверям? А что потом отцу Константину будем говорить? Мол, загулялись по Парижу, как барышни и не успели на прием?
Ивана и Григория будто перетряхнуло от резкой фразы Федора.
- Нет у нас времени на хандру и обиды. Выжить нам здесь нужно, жилье найти и работу. А там, глядишь, все и наладится. - Словно извиняясь за предыдущую чересчур резкую фразу, уже более миролюбиво произнес Федор. - Пойдем что ли? Всего в одном месте то и осталось попытать судьбу. Откажут там, будем думать, что делать дальше. Все возможное перепробуем, тогда время и на тоску останется… Хоть, отцу Константину вечером будет не стыдно в глаза смотреть.
Обижаться тут было не на что. Все они были в одной упряжке, и слова Федора относились к Григорию и Ивану в той же степени, что и к нему самому. Разом встряхнувшись, они оттолкнулись от каменных парапетов набережной, и спорым шагом двинулись на поиски рю Гренель.
Посещение посольства оставило у них двоякое впечатление. Возле российского посольства на рю Гренель толпилось около полутора десятка человек. Оказалось, все они были русскими и либо ждали приема у консула, либо, от неимения никаких дел, слонялись возле стен посольства, надеясь, на счастливые случайности – неожиданную помощь в трудоустройстве, либо встречу со старыми знакомыми, которые могли поучаствовать в их судьбе.
Поговаривали, что официально русских эмигрантов только в Париже сейчас насчитывалось больше пятидесяти тысяч человек. Хотя, ходили и другие слухи. Говорили даже о том, что русских в Париже уже было больше ста тысяч, да и то по самым скромным подсчетам: многие эмигранты не регистрировались официально, боясь высылки за нелегальное пребывание в стране.
Приходу очередных трех просителей никто не удивился. Едва ли не каждый день к посольству прибывали все новые люди с одинаковыми прошениями. Поговорив с местными “старожилами”, Федор с товарищами заняли свою очередь на прием и стали терпеливо дожидаться аудиенции у консула. Все, что можно было обсудить, уже было не раз оговорено, потому, они лишь изредка перекидывались малозначительными фразами. Да, и то больше ради того, чтобы не сильно поддаваться нервозности относительно того, сможет ли консул предложить им постоянную работу и крышу над головой.
Судя по замечаниям то и дело долетавшим до них, без справки от посольства и от консула, в частности, найти работу, которой и без того стало мало с наплывом такого количества эмигрантов, в Париже стало практически невозможно. Тем не менее, поговаривали, что то ли силой все еще остававшегося у посольства авторитета, то ли благодаря личным связям, как посла, так и консула, многих беженцев удавалось устроить.
В конце концов, спустя два часа ожидания, их троих запустили в здание посольства. Консула звали Кандауров Леонтий Дмитриевич. Оказался он относительно молодым мужчиной, лет сорока, хотя они подспудно ожидали увидеть более пожилого и степенного чиновника. На лице консула проступал налет усталости, но, несмотря на это, казался он полным энергии. Что подчеркивалось и его взглядом – пристальным и ироничным.
После того, как консул стремительно вошел в помещение, где они ожидали его, все трое непроизвольно привстали, но Кандауров еле заметно махнул рукой.
- Садитесь, господа. Думаю, и без того в очередях настоялись. - Он посмотрел на каждого из них, вздохнул и продолжил. - Насколько я понимаю, вы с неким прошением?
Кандауров замер на мгновение, словно ожидая ответа на вопрос. Ответа, который и без того уже был очевиден.
Еще на улице они договорились, что говорить от лица всех них будет Федор, как самый грамотный и начитанный. Короткую речь Федор приготовил еще на улице. Но сейчас, не зная, как обращаться к официальному чиновнику, растерялся. Но все же он быстро сумел взять себя в руки, решив обойтись вежливыми и нейтральными фразами.
- Мы недавно приехали из Марселя, как гражданские беженцы. По-французски не говорим. До того, мы приплыли из Крыма в Константинополь с Русской Армией генерала Врангеля. Потом перебрались в Марсель… В центре эмиграции нам не смогли помочь. Сказали, что, если кто и сможет помочь с трудоустройством, то только русский консул, Леонтий Дмитриевич Кандауров. - Федор замолчал, и без того понимая, кто находится перед ним.
- Кандауров – это я. - Консул улыбнулся и сразу продолжил. - Увы, в центре эмиграции сильно преувеличили мои возможности. Фондов у посольства сейчас нет никаких из-за событий в России. Впрочем, не мне вам объяснять, что творится сейчас на родине… К сожалению, здесь мне будет сложно вам чем-то помочь. - Он замолчал на мгновение и посмотрел им в глаза, в которых сейчас гасла последняя надежда. Но, видя, их состояние, тут же продолжил. - Тем не менее, у нас есть устная договоренность с французскими промышленниками относительно возможности устройства гражданских беженцев из России на их предприятия. Все необходимые справки в канцелярии вы получите. Так что здесь переживать нет смысла. Главное, чтобы на предприятиях сейчас требовались рабочие руки. А там и крышу над головой, и жалованье, даст Бог, сумеют предоставить.
Произнесено это было простым и обыденным тоном, словно решение вопроса их трудоустройства было для консула делом несложным и привычным. Отчего покинувшая их было надежда начала снова возвращаться.
Кандауров посмотрел на них с улыбкой, видя, очевидно, не впервые возрождение угасших надежд и, по-своему, наслаждаясь произведенным положительным эффектом.
- Итак, господа, приступим к бумажной части нашей работы…
Из посольства они вышли спустя час. Со справками на французском и русском языках, где еще раз подтверждалось, что они являются гражданскими беженцами, и что данные справки были выданы российским посольством для возможности их официального пребывания и трудоустройства на территории Франции.
Кандауров дал им необходимые контакты на заводе Рено под Парижем, куда они могли устроиться при наличии там свободных рабочих мест. По словам Кандаурова автомобильная отрасль сейчас переживала бум, и промышленники доходили даже до того, что привозили вынужденных эмигрантов из других городов Франции и даже из Константинополя. Привозили, оплачивая беженцам дорогу, строя барачного типа общежития в пределах пешей доступности к заводам и брали на себя документальное оформление новых сотрудников.
Сейчас у всех троих в карманах были необходимые документы от посольства. Они были снабжены адресом завода и моральными надеждами. Но все, что произошло с ними за последние пару часов, до сих пор казалось им чересчур простым и нереальным, чтобы быть правдой. В особенности, после долгих недель мытарств и лишений.
Они шли по зимним улицам притихшие, лишь изредка обмениваясь короткими незначительными репликами. Каждый по-своему переживал и осмысливал случившееся. Федор хотел верить и, одновременно, не верил произошедшему. Ему, как и его товарищам, все, что с ними случилось за последние два часа, показалось слишком обыденным и быстрым, а потому каждый из них был полон сомнений.
День подходил к концу, и они решили воспользоваться гостеприимством отца Константина в последний раз, чтобы уже на утро поехать по указанному адресу и устроиться на автомобильный завод.
Наступила ли в их жизнях светлая полоса, или и этот день должен был принести им очередные разбитые надежды, мог показать только день завтрашний. Но сейчас они боялись даже думать об этом, решив оставить все до следующего утра. Слишком много мелких и крупных ожиданий было разбито в их жизнях, чтобы сразу поверить в чудо. Кроме того, они боялись сглазить разговорами ту единственную надежду, которую каждый из них сейчас возлагал на будущее…
Отец Константин встретил их с улыбкой и, казалось, порадовался неожиданному повороту в их судьбах даже больше, чем они сами. Закончил он короткий разговор уже привычной им фразой: “На все воля Божья”. После чего пригласил их поужинать и попить вечернего чая…
На следующее утро, с рассветом они попрощались с отцом Константином, поблагодарили его за кров и приют. Еще раз он взял с них обещание, что, если с работой у них ничего не получится на заводе, они вернутся в церковь, хотя бы ради того, чтобы от отчаяния, голода и безнадежности не совершить ничего противозаконного. На что каждый из них дал отцу Константину свое обещание.
Отец Константин подтвердил им, что связь с родными, если такая вдруг наладится, они, как минимум, в первое время смогут держать через него. Как и давать адрес церкви Александра Невского в Париже, как необходимый контакт, если кому-то из них понадобится связаться с их товарищами или близкими…
На том и расстались.
На заводе Рено их встретили прохладно. Часть заводских корпусов была построена, часть находилась только в процессе строительства: повсюду были разрыты канавы, десятки людей в какой-то организованной суете либо выкладывали кирпичные корпуса, либо рыли дополнительные канавы. Отовсюду доносились недовольные крики, сопровождающие любую стройку и, судя по интонациям, такая же недовольная ругань на французском. Грузовики вперемежку с подводами, запряженными лошадьми, подвозили стройматериалы. Центральные ворота с надписью Renault были уже готовы.
Размах стройки и суета несколько напугали их, но иных вариантов найти работу они больше не знали.
После предъявления бумаг, заполненных в Российском посольстве, конторский служащий вызвал человека говорящего на русском, чтобы уточнить их специализацию и уровень навыков. Когда оказалось, что никто из них не обладал знаниями механика или минимальным техническим образованием, на лице служащего появилась тень разочарования.
Переводчик перевел им, что рабочих на стройке было более, чем достаточно, и сейчас на завод принимают только людей с техническими навыками: инженеров, механиков и тому подобные специальности.
На вопрос Григория Терехова, чтобы же им троим теперь делать, тот лишь пожал плечами.
- Все мы здесь на птичьих правах. Пока есть работа, работаем. Что будет завтра одному Богу известно… Многие даже подряжаются разгружать поезда на вокзалах. Буквально все сейчас на нищенском положении. У меня и брат уже давно не может найти работу. Помогаю и ему, и его семье, как могу… - переводчик вздохнул и развел руками.
- Может, подскажете, где нам устроиться на время? Дешевые пансионы или просто хоть переночевать где-то? – Федор задал свой вопрос обреченно и на авось, уже и не надеясь на помощь, единственно, от новой волны безысходности, которая опять охватила его. Что делать дальше было неясно, а возвращаться обузой и лишними ртами к отцу Константину в церковь, никому из них уже не казалось выходом из ситуации.
Но на удивление, переводчик, у которого они даже не спросили имени, попросил их подождать и обещался справиться у знакомых на стройке.
Вернулся он почти через час, извинился, что по дороге его задержали служебными обязанностями, и протянул им листок с двумя адресами в Париже.
- Не ахти что. Говорят, что совсем дешевые пансионы во всех смыслах, но хотя бы крыша над головой на первое время. – Чем еще помочь он не знал, а присутствие рядом с ними троими, казалось, уже тяготило его.
Федор принял листок с адресами и поблагодарил его. Переводчик хотел было уйти, но в последний момент что-то остановило его.
- Просто, чтобы вы знали, если вы тут недавно… Беженцев сейчас полный Париж и не только русских. Найти работу очень сложно. Ценятся только люди с особыми специальностями. Это, конечно, не выход, но попытайте счастья в других городах во Франции. Там, говорят, хотя бы нет такого… - он замолчал, подыскивая нужное слово, но, после секундной заминки неопределенно указал рукой в сторону стройки. – В общем, вы меня понимаете. Сложно сейчас в Париже… Очень сложно устроиться.
Он помолчал еще несколько секунд, глядя в их осунувшиеся лица. Не зная, что еще добавить, переводчик вздохнул, отвел глаза в сторону и тихо добавил:
- Извините, мне нужно идти.
Федор вдруг подумал о том, что переводчик своим внешним видом, смущением и манерой общения чем-то мимолетно напомнил ему Митрофана Романова. На мгновение Федор задумался о судьбе Романова, но мысль не удержалась и вернулась к его собственной ситуации.
В конце концов, после шаблонных фраз прощаний, они еще раз поблагодарили переводчика за помощь. Куда двигаться теперь, не считая пары адресов пансионов на окраинах Парижа, было уже неясно…
Наступил новый, 1921-й год. Весь Париж светился цветными огнями. Люди на улицах казались веселыми и нарядными. Особенно в сравнении с нервным и издерганным состоянием Федора и его товарищей.
Уже больше недели они целыми днями голодные бродили по Парижу. Возвращаться в церковь к отцу Константину было стыдно. По крайней мере, пока еще они не дошли до того состояния, когда готовы были вернуться на положении нищих и просить милостыню. Как не могли вернуться и поблагодарить за помощь, пищу и крышу над головой, которую предоставлял им отец Костантин в течение нескольких дней. Сейчас они словно бы застыли в чистилище, не в силах сдвинуться ни в одну, ни в другую сторону. Вернуться в церковь, означало признать собственную беспомощность, отсутствие характера и неумение держать удары судьбы. А также то, что переезд в Париж был ошибкой. И это окончательно надорвало их силы. Силы и веру.
Кроме того, возвращение к отцу Константину означало то, что они станут опять лишними ртами и лишней обузой для церкви. Чтобы двигаться дальше, нужно было хотя бы понять направление своего движения и его цель. Ни того, ни другого сейчас у них не было.
Единственное, что у них пока еще оставалось, было желание найти работу. Причем работу любую. Были физические силы, чтобы выполнять все, что мог предложить работодатель. Но пока они не нашли никого, кто готов был предоставить им постоянную работу. Даже за совсем скромное вознаграждение, достаточное для ежедневной пищи и оплату постоянной крыши над головой. На большее они уже не надеялись.
Но все, что у них пока получилось после ухода из церкви, было найденное дешевое жилье. Втроем они вселились в маленький номер в пансионе за почти символическую плату. Помещение было в откровенно плачевном состоянии, как и все здание. Но владелец знал об этом и не заламывал за проживание высокую цену. Единственным требованием с его стороны была постоянная и без просрочек оплата проживания. С этим требованием они согласились сразу. Других вариантов у них и без того не было. Проверять второй адрес они не решились, боясь, что в погоне за лучшими условиями, они потеряют и эту, единственную свободную комнату, что еще оставалась в пансионе…
Несколько раз они подряжались разгружать вагоны на вокзале Гард-дю-Нор. Плата была мизерной, но каждый раз ее хватало, чтобы буквально на хлебе и горячем кофе протянуть пару ближайших дней.
Но даже на вокзале находилась масса желающих заработать скромные гроши разгрузкой вагонов. Потому им не всегда удавалось получить даже такую тяжелую работу. Их было трое, и они всегда держались вместе. Наверно, именно это удерживало их конкурентов от более жестких мер воздействия, чтобы прогнать их с вокзала окончательно. Как оказалось, даже на нижних этажах социальной лестницы, конкуренция за выживание была не менее жестокой, чем в описаниях дарвиновской эволюции, которую когда-то выборочно читал Федор и где всегда выживали наиболее сильные и приспособленные виды.
От отчаяния они пытались устроиться и на другие заводы. Но и кроме них, желающих устроиться на промышленные предприятия, как грибы, растущие вокруг Парижа, было более, чем достаточно. И не только русских. Самих французов, приехавших попытать счастья в столице, было столько, что даже для них не всегда находились рабочие места.
Несмотря на неприветливый прием на заводе Рено, они все же посетили его еще раз и оставили там свои координаты на случай, если на заводе будут нужны рабочие руки. Как оставляли их на всех заводах, которые посещали в надежде найти работу. Адрес для обратной связи был адресом пансиона, где они сейчас остановились. Про себя они решили, что пока они будут в состоянии снимать комнату в пансионе, они могут оставлять именно этот адрес. Если они все же выедут из пансиона, те работы, которые им могли бы предложить, уже будут неважны. К этому моменту они либо покинут Париж и осядут в другом месте, либо у них уже будет такая работа, которая позволит снять более приличное жилье. Впутывать в поиски работы отца Константина и давать адрес русской церкви в Париже, они не хотели принципиально.
Про себя, они договорились, что до тех пор, пока не устроятся, они будут всегда держаться друг друга. Что бы ни произошло и как бы сложно им не пришлось. И, если кто-то найдет работу раньше других, он будет помогать всем остальным. С этими условиями согласились все и сразу. В этом была и холодная логика, и христианская мораль, и просто здравый смысл. В любом случае, кроме самих себя, у них сейчас не было никого ближе друг другу. И предать остальных, значило, в определенной степени, предать себя самого. Это понимал каждый из них. И за здравой крестьянской моралью оставались еще и привитая с кровью матери и с православным воспитанием христианская совесть и необходимость помогать ближнему. И только сейчас, когда почти ни на что не оставалось сил, таяли последние надежды и от голода сводило желудки, каждый из них, по-настоящему, понял, что значили библейские откровения о поддержке и помощи ближним…
Но с каждой встречи, с каждого нового предприятия, которое они посещали в надежде найти работу, они уходили с тяжелым сердцем, понимая, что связываться с ними никто не будет. По крайней мере, ни в одном месте они не почувствовали, что в дальнейшем кто-то из тех людей, кому они оставляли свои данные, попытается предложить им постоянную работу.
Несколько раз они слышали русскую речь среди водителей такси. Однажды Григорий Терехов не выдержал и подошел к группе таксистов, говорящих по-русски. Федор и Иван остались сидеть на лавочке неподалеку, ожидая его возвращения.
Вернулся Григорий через несколько минут в еще более подавленном состоянии. Среди таксистов действительно были русские. Но устроиться водителем в такси было сложно. С одной стороны, требовалось умение водить автомобиль, чего никто из них троих делать не мог. С другой – достаточно денег, чтобы купить даже подержанный автомобиль, который по самым скромным подсчетам мог стоить больше двух сотен франков. Да, и сами водители не сильно были рады, что случайный прохожий начал выспрашивать у них про особенности профессии. Русских таксистов и без того было в Париже достаточно, а извоза и заработанных денег едва хватало лишь на самое необходимое, чтобы не умереть с голода. И никого из таксистов не радовало, что у них могли появиться новые конкуренты.
Григорий рассказывал обо всем хмуро, с неприязнью поглядывая в сторону таксистов.
- Вроде русские, но что голод и лишения с людьми делают. Будто волки отогнали от своей стаи. Русские, не русские, а на голодный желудок выходит все друг другу звери…
В этот день они бродили в районе Монмартра. Никакой цели на сегодня у них не было, не считая случайной возможности найти работу или, на худой конец, хотя бы какую-то еду, чтобы протянуть еще один день. Смысла оставаться в пансионе также не было никакого. Нужно было искать работу и деньги. Общую мысль подытожил Григорий Терехов: “Под лежачий камень вода не течет”.
Наконец, после недолгих колебаний, как обычно, все вместе, они зашли в Базилику Сакре Кёр. Тихо, еле шепча вслух слова молитв, они помолились, присев на скамьи в дальних рядах церкви. Затем поставили свечи за здравие, купив их едва ли не на последние гроши. Но весь день находиться в церкви было невозможно и спустя час, они вышли наружу.
Небо было затянуто светло-серыми зимними облаками. Париж лежал перед ними словно на ладони. Городские кварталы сколько хватало глаз, уходили, казалось, за самый горизонт.
Отстраненно они поделились наблюдениями о погоде, сойдясь на том, что в России сейчас должно быть навалило много снега в преддверии Крещения. А в Марселе, наоборот, вероятнее всего, стоит солнечная и теплая погода. С легкой завистью они вспомнили о своих четверых товарищах, оставшихся в Марселе: в гораздо более солнечном климате и на берегу лазурного моря. Даже не имея работы в Марселе, жизнь по сравнению с Парижем, казалась там намного более сносной. И даже зимой в Марселе можно было разжиться, как минимум, свежими фруктами или найти работу в огромном порту. Сейчас им троим, исходя из собственного опыта, уже было что и с чем сравнивать…
Но слова оставались просто словами. Возвращение в Россию было невозможно. И в Марсель, который был гораздо теплее Парижа, они не могли уехать, не имея ни работы там, ни какой-то внятной цели поездки. Более того, не имея уже и денег на билеты.
Сам ничего не значащий обмен нейтральными репликами нужен был лишь для того, чтобы не поддаваться отчаянию. Обычно такие усеченные разговоры без цели и сути, не давали ни толчка к действию, ни новых идей относительно того, что им делать дальше. Но обсуждая пустые или незначительные для них темы, они на время забывали о своих проблемах и словно бы погружались в привычную неторопливую жизнь обычных парижан, имеющих теплый кров, семью и понятные планы на каждый последующий день.
Они сильно осунулись и похудели. Одежда висела на них мешковато и давно была не стирана. Они еще пытались хоть как-то соответствовать городским жителям, периодически чистя обувь и верхнюю одежду, но безразличие к своему внешнему виду становилось уже нормой. Давно небритые, с отчаянием или равнодушием в глазах, они все больше начинали походить на клошаров, которыми после Великой войны были заполнены улицы столицы.
В разговорах, пока еще осторожно, но уже постоянно возникали темы краж и возможностей легкого незаконного обогащения. Изредка то один, то другой из них поднимали подобные темы с усталой иронией в голосе. Но подспудно они словно бы проговаривали свои идеи вслух и ждали реакции всех остальных. Казалось, все, чего им не хватало, был лишь небольшой толчок, чтобы они решились перейти от слов к действию.
Федор все чаще ощупывал единственный золотой червонец под подкладкой пиджака, который он оставил себе, как напоминание о находке в Галиции и, одновременно, как талисман. Судя по всему, подошло время расстаться и с ним. В противном случае, ему пришлось бы возвращаться в Марсель и начать тратить деньги, оставленные в ячейках банков. Полторы сотни франков, что он не положил на счета в банках и оставил у себя на карманные расходы, постепенно и незаметно закончились.
Иных вариантов, кроме преступлений или поступления на службу в Иностранный Легион, его уставший от долгих лишений разум уже не подсказывал. Но первое, по-человечески, претило ему, а второе означало расстаться с собственной свободой на ближайшие пять лет и опять окунуться в армейскую бесправную реальность. Более того, он не знал насколько сложно будет поступить в Легион на службу. Все его знание о французской армии и Иностранном Легионе, в частности, сводилось к переведенной еще в Константинополе листовке и почти таким же, изредка встречавшимся им в Париже призывам вступить во французскую армию.
Бесцельно бродя по улицам и переходя из сквера в сквер, они вышли на рю Орданер. Взгляд Федора уперся в лавку ростовщика. Неосознанно он сделал несколько шагов ко входу, но вовремя остановился. Мысль о том, что его товарищам нужно будет объяснять, что у него сохранился золотой червонец, была неприятна, прежде всего, своими витиеватыми и неубедительными объяснениями.
Федор запомнил адрес лавки, решив прийти сюда чуть позже. Уже без товарищей. Чтобы узнать сколько он сможет выручить за свое золото. Ему просто нужно было прицениться. И в этом тоже был самообман. И Федор понимал это. Но он намеренно не думал о том, что ему, возможно, придется расстаться с червонцем. Мысль об этом напоминала мысль о сдаче последних рубежей и постепенном превращении его в нищего.
Но все же это были не последние его деньги. И он также отдавал себе в этом отчет. На счетах в Марселе у него лежали суммы достаточные, чтобы скромно прожить во Франции едва ли не год, не беспокоясь о том, что он будет есть и где будет спать каждый день. Возможно, он вернулся бы к мыслям о переезде в Марсель, но с ним было двое его товарищей и сама идея о том, чтобы оставить их на произвол судьбы, казалась ему крамольной и противоестественной. Особенно, учитывая обещание, которое они дали держаться друг друга, скрепив его обращением к святым и поставив не однажды свечи за обоюдное здравие в разных церквях Парижа.
Через час бесцельных кружений по району, они сели на лавочки возле церкви Пресвятой Богородицы Клиньякур на рю Мон-Сени. Что делать дальше, было неясно. Деньги, заработанные разгрузкой вагонов, были на исходе, да и те нужно было отдавать за проживание в пансионе. Желудки были пустыми уже второй день.
Они намеренно не ходили в район церкви Александра Невского, боясь случайно встретить отца Константина. Никаких хороших новостей у них не было, а обманывать отца Константина не хотелось. Второй раз просить его о помощи, было стыдно. А они еще не дошли до той степени отчаяния и голода, когда границы стыда размываются и человек полностью теряет свое достоинство и самоуважение.
Федор сидел на лавочке, засунув руки в карманы и, прикрыв глаза, пытался согреться. Никаких внятных мыслей, кроме посещения ростовщика, в голову не приходило. Но даже эти мысли сейчас были фоновыми. Не только на моральном, но даже на физическом уровне, начинала наступать апатия ко всему происходящему вокруг. Хотелось заснуть и не просыпаться. Или стряхнуть с себя все время пребывания в Париже, как дурной сон. Но даже собственное состояние постепенного угасания, уже не вызывало ни недовольства, ни злости, ни неприятия. Он словно бы катился по наклонной плоскости, и один Бог знал конечную точку его маршрута.
Отстраненно, Федор представил французскую тюрьму. Он не знал какая она, потому в голову приходили только смутные образы толстых каменных стен с решеткой на единственном окне, словно в прочитанном когда-то романе Александра Дюма о графе Монте Кристо. Следом в голове возник образ случайно проезжающего по улице генерала Деникина, который заметил Федора и чудесным образом решил все его проблемы. Полусонно Федор чуть приоткрыл глаза. Здравой частью сознания, он понимал, что не увидит Деникина, но какая-то смутная надежда на разовое чудо заставила повернуть голову в обе стороны и вглядеться в прохожих. Но вокруг не было никого, кто даже отдаленно напомнил бы Деникина. Федор устало усмехнулся и опять прикрыл глаза.
Чувствуя, что апатия и равнодушие к своей судьбе опять начинают поглощать его, он вздохнул, не открывая глаз, и поежился от холода. Согреться не удавалось. Он вдруг вспомнил, как чуть больше года назад ехал на подводе в Нижнедевицк, также ежась от холода и кутаясь в старую шинель. Стало вдруг страшно. Он приоткрыл глаза и уперся взглядом в фасад здания напротив, даже не вдумываясь куда смотрит. Нижнедевицк. Наступления и отступления с Добровольческой армией. Болезнь, едва не убившая его. Обозный госпиталь. Недели в Ростове между жизнью и смертью. Встреча с генералом Деникиным. Месяцы жизни в Крыму. Константинополь. Собственное решение о добровольной эмиграции. Средиземное море. Марсель. Париж… Образы, все ускоряясь, проплывали перед глазами. Прошло всего чуть больше года с момента, как он уехал из родного села, но казалось, что он вспоминает едва ли не всю прошедшую жизнь.
Все, что у него было, он потерял всего за год. Неужели всего один год мог так сильно надломить его? Он повернулся и посмотрел на своих товарищей. Те сидели на лавочках рядом с ним. Иван равнодушно наблюдал за прохожими, Григорий, закрыв глаза, пытался согреться в дневной дреме.
Федор вдруг почувствовал сильный всплеск злости на свою беспомощность и со всей силы сжал кулаки в карманах. Неужели он позволит себе так просто сдаться всего лишь от голода в чужой стране? Неужели настолько немногое могло сломать его волю к жизни и его веру в себя?
Федор с шумом выдохнул воздух и резко поднялся со скамейки. Иван, сидящий рядом, удивленно поднял на него глаза.
- Сейчас вернусь, - не объясняя ничего, Федор развернулся и пошел в сторону рю Орданер.
Лавка ростовщика была открыта. Застыв на мгновение в неуверенности перед входом, Федор окинул взглядом витрину с якобы антикварными, запыленными предметами и давно некрашеную и побитую временем и непогодой дверь. Разовый всплеск решимости начал рассеиваться, уступая место неуверенности. Но, не давая себе времени на сомнения, он с шумом выдохнул воздух, открыл дверь и шагнул внутрь.
Помещение было небольшим, заставленным полками по периметру с таким же прилавком, протянувшимся вдоль трех стен. Спроси кто-то Федора сразу, что стояло на полках, он ответил бы, что все помещение было завалено каким-то хламом старьевщика. И только при более внимательном взгляде становилось ясно, что именно было разложено и расставлено на полках, на полу за прилавком и на самом прилавке. Впрочем, даже при более внимательном рассмотрении, каждый отдельный предмет не поражал уникальностью, был уже далеко не новым и вызывал отторжение, прежде всего нахождением в таком месте.
Помимо Федора в помещении было три человека. Женщина торговалась за стоимость золотой цепочки, которую пыталась сдать ростовщику. Мужчина, судя по всему, ее спутник, отстраненно и равнодушно стоял возле женщины. Даже не понимая быстрой и эмоциональной французской речи, Федору и без того был ясен предмет спора.
Ростовщик стоял за стойкой. Был он невысокого роста и невыразительной, но все же отталкивающей внешности. То ли в глазах его под толстыми стеклами очков крылась перманентная корысть, то ли на его образ накладывали свой отпечаток внешний вид и содержание его пыльной лавки, но едва ли не в то же мгновение Федор пожалел, что вообще зашел сюда.
При открытии входной двери над головой Федора прозвонил колокольчик. Все трое на секунду повернулись к нему, но, очевидно, не обнаружив никого заслуживающего внимания, вернулись к напряженному спору. Ростовщик отвлекся на мгновение, приподнял руку и что-то быстро произнес на французском. Судя по интонации и тону, прося Федора обождать несколько минут. Федор неосознанно, словно от присутствия в казенном месте, снял шапку и кивнул, давая понять, что услышал. Рука его была опущена в карман, ощупывая золотую монету.
Еще по дороге к лавке, Федор, аккуратно пальцами оторвал подкладку и вытащил червонец. И теперь стоял в каком-то оцепенении, сжимая золотой червонец в кулаке, не в силах принять решение, готов ли он был действительно расстаться с единственной ощутимой памятью, оставшейся у него сейчас от Великой войны.
Эмоции женщины постепенно сходили на нет. Судя по всему, ростовщик, привычный к эмоциям посетителей, расстающихся с важными для них вещами, ждал момента, когда пыл посетителей начнет угасать.
В конце концов, посетительница уже со слезами на глазах, согласилась на условия ростовщика и протянула ему золотую цепочку. Ростовщик взял ее в руки, еще раз кивнул, словно бы убеждая себя в правильности принятого решения, и открыл конторский ящик в шкафу, напротив прилавка. Он вытащил пачку банкнот и начал отсчитывать необходимую сумму. Пачка была толстой. По ощущениям Федора, в руках у ростовщика сейчас было не меньше пятисот франков. А, возможно, и гораздо больше. Словно зачарованный Федор смотрел на ассигнации, перекладываемые из одной пачки в другую, и не мог отвести взгляда от привычных к деньгам рук.
Наконец, сбрасывая с себя оцепенение, Федор резко вдохнул воздух, чувствуя, как озноб прошел по всему телу, развернулся и, не произнося ни звука, быстро вышел из лавки…
Федор шел по улице в сторону церкви Пресвятой Богородицы Клиньякур, где оставил товарищей, и мыслями то и дело возвращался к выдвижному ящику в шкафу ростовщика. Он даже не сразу осознал, что давно забыл о золотом червонце в собственном кармане и шапке, все еще зажатой в руке. И думает лишь о том, как он сможет добраться до денег в лавке.
Но свежий холодный воздух все же сделал свое дело. Федор замедлил шаг и, в конце концов, остановился. Он поймал себя на том, что сейчас вполне серьезно думал об ограблении ростовщика. И пусть тот со своим родом занятий был не лучшим представителем рода человеческого, но в библейских заповедях не проводились разграничения между плохими и хорошими людьми. Заповедь "не укради" касалась любой кражи, кто бы ни был владельцем имущества.
Федор осмотрелся по сторонам и двинулся дальше. И тут же поймал себя на том, что шепотом разговаривает сам с собой, задавая себе неудобные и неприятные вопросы, которых раньше старательно избегал. На сколько дней им хватило бы денег за разменянный у ростовщика золотой червонец? На неделю? Две недели? Федор не знал и сейчас не хотел даже подсчитывать, понимая, что только испортит себе и без того уже плохое настроение. Ясно было, что эта мера их никак не спасет, только отодвинет на несколько дней решение, которое все равно придется принять. Денег же, что Федор увидел в лавке ростовщика, им хватило бы на несколько месяцев жизни при их привычно скромном существовании во Франции.
Федор еще раз остановился и тяжело вздохнул. На одной чаше весов была возможная голодная смерть трех человек, на другой – божеская заповедь. С тоской и обидой на свои слабости, Федор почувствовал, что голодный желудок сейчас явно перевешивает христианские каноны. Он закрыл лицо ладонями и несколько раз тяжело вдохнул и выдохнул воздух. Единственным, из того, что он мог сделать, чтобы хоть как-то очистить свою совесть, было не втягивать товарищей в свое сомнительное предприятие. Если он все же решится пробраться в лавку ростовщика и украсть деньги.
Не вдумываясь в то, что делает, он повернулся к стене здания, уперся в нее лбом и закрыл глаза. Прохожие, очевидно, принимали его за пьяного, кидали на него то удивленные, то испуганные взгляды и обходили стороной. Но сейчас Федору было не до окружающих. Все его мысли крутились возле лавки и пачки денег, зажатых у ростовщика в руке.
Он вдруг вспомнил героев Достоевского, но сразу отогнал глупую мысль. И в очередной раз понял, что книги Достоевского ему никогда не нравились. Книги, переполненные вечно униженными и оскорбленными персонажами, словно в мире не было ничего, кроме бессилия и безысходности.
В ситуации Федора все было намного проще и, одновременно, сложнее. Ему и его товарищам никому и ничего не нужно было доказывать. Как не было им дела до отвлеченных теорий и моральных дилемм. Им надо было просто выжить в чужой стране. И единственным из того, что они еще не попробовали сделать в Париже, чтобы не умереть с голода, оставалась кража. Теперь стало ясно, где именно можно было украсть деньги.
Несколько раз шепотом Федор произнес фразу "украсть деньги", свыкаясь с самой сутью того, что он задумал сделать. Он вспомнил, что завтра у них не будет даже хлеба на обед, и мысль о краже уже перестала казаться такой ужасающей. Просто разумный поступок в сложных обстоятельствах. Он вдруг подумал, что в дальнейшем обязательно отмолит этот грех. Но последняя мысль была слишком обобщенной и появилась больше для успокоения собственной совести: Федор уже начал размышлять о том, как проникнуть незамеченным в лавку. Единственной проблемой могло оказаться только отсутствие денег в том ящике, где ростовщик хранил их. Но обыскивать все помещения у Федора не хватило бы ни духу, ни времени. Потому оставалось надеяться, что и ночью деньги оставались там, где хранились днем. В любом случае, иных возможностей хоть где-то добыть средства на еду и кров на относительно длительный промежуток времени, он уже не видел.
В конце концов, Федор дал себе слово, что придет к лавке ростовщика поздно вечером. И, хотя, до пансиона отсюда было более часа пешком, желание осмотреть здание и саму лавку, подходы к ней и возможные пути отступления, было слишком искушающим. Мысль о том, что по приходу в пансион, он оставит ненадолго товарищей и вернется в этот район Парижа, внутренне взбудоражила его и, в то же время, успокоила принятым, наконец, решением. Если сегодня результаты осмотра его удовлетворят, и он найдет способ проникнуть в лавку, то завтра вечером вполне можно будет завершить то, что пришло ему в голову сегодня.
Противореча своей обобщенной мысли не втягивать в свои преступные замыслы товарищей, Федор подумал о том, что завтра ему может понадобиться помощник. Даже не вдумываясь кого позвать с собой, выбор Федора сразу остановился на Иване Громыко. Иван был моложе и легче Григория на подъем. К тому же Григорий до сих пор прихрамывал после ранения в бедро, и долгие прогулки утомляли его сильнее, чем Федора и Ивана.
С другой стороны, все, что могло потребоваться от помощника, было только своевременное оповещение Федора о возможной опасности. Либо иной помощи на крайний случай. В то, что значила его собственная мысль о крайнем случае, Федор не хотел даже вдумываться, боясь растерять и без того зыбкое состояние спокойствия, которое он ощутил после того, как принял окончательное решение о краже…
Наконец, Федор открыл глаза и сразу подумал о том, насколько подозрительно выглядел в глазах всех проходящих мимо. Он оттолкнулся от стены, надел шапку на голову и быстро пошел туда, где оставил своих товарищей.
Федор отсутствовал чуть больше получаса, а, когда подошел к церкви, увидел, что его товарищи смотрят на него с улыбкой. Иван протянул ему кусок от длинного французского батона и почти опорожненную бутылку вина. Но в ней еще колыхалось жидкости почти на целый стакан.
- Вот, держи, - Иван продолжал улыбаться так, словно за время отсутствия Федора в их жизни произошла какая-то кардинальная перемена.
- Откуда это? - Федор не мог сдержать удивления. Они не ели ничего со вчерашнего дня, и желудок Федора от взгляда на хлеб и вино едва не скрутило судорогой.
Иван, все еще улыбаясь, повернулся и показал рукой на угловой магазин.
- Помогли хозяину разгрузить ящики. Отплатил едой. Хлеба дал и бутылку вина.
Федор недоверчиво посмотрел в сторону магазина.
- Да, ты ешь. Не бойся, не украли, - Иван, радуясь даже тому малому, что перепало сегодня на их долю, довольно и облегченно засмеялся.
Федор осторожно взял хлеб и вино.
- А вы? – Федор все еще недоверчиво переводил взгляд с Григория на Ивана.
- Да, поели мы уже. Тебе оставили.
Федор кивнул, чувствуя, как от благодарности в горле стал ком и на глазах навернулись слезы.
- Спасибо.
Иван еще раз облегченно засмеялся.
- Ничего. Как-нибудь выберемся… И на войне выжили. И здесь устроимся… Вот, только пустую бутылку в магазин хозяин просил вернуть… - добавил он с улыбкой, словно радуясь удачной шутке.
Федор медленно жевал хлеб, наслаждаясь вкусом, и делал совсем маленькие, осторожные глотки вина, растягивая удовольствие. Когда они будут есть в следующий раз, было неясно. Но в данный момент, ни о чем плохом думать не хотелось.
Он вспомнил свои мысли несколько минут назад об обещании, что они дали друг другу держаться вместе, что бы ни случилось, и тяжело, прерывисто вздохнул. На этих людей он всегда мог положиться. Желание отплатить им чем-то хорошим даже за такую малость, вернуло его к мыслям о ростовщике. И еще больше укрепило в намерении выкрасть деньги из его лавки…
Даже то небольшое количество вина, что Федор выпил на голодный желудок, ударило ему в голову. Появилось обманчивое ощущение, что несколько небольших усилий смогут изменить его судьбу и судьбу его товарищей к лучшему. А, кроме того, и удивление на свою нерешительность, что уже давно он мог решить их общую проблему всего лишь одной удачной кражей.
Краешком сознания Федор понимал, что легкость была вызвана всего лишь опьянением, но в состоянии такого обманчивого душевного подъема даже не хотелось думать об этом. И мысли снова возвращались к условно радужному будущему, когда у них уже есть деньги, пусть и добытые преступным путем, но, тем не менее, достаточные, чтобы начать новую и полноценную жизнь во Франции. Он вспомнил об обещании, данном отцу Константину, что они не будут делать ничего неправедного. Но сейчас то обещание казалось очень далеким и притупленным алкоголем, потому Федор отогнал мысли об отце Константине и опять задумался о ростовщике и деньгах в его лавке.
На удивление, Федор даже не вспоминал о том, что у него лежали деньги в банках Марселя. Его вклады и золото в ячейках банков, воспринимались, с одной стороны, как что-то само собой разумеющееся, с другой – как чужие деньги, которые нельзя было тратить до какого-то неопределенного момента в будущем.
Федор устало облокотился о спинку лавочки и почувствовал, как очарование момента, когда все казалось простым и достижимым, начинает проходить. Они все так же были голодны. Комната в пансионе была проплачена всего на четыре дня вперед. И что делать дальше, было неясно. Точнее, что делать или то, что еще можно было сделать, казалось вполне ясным, но, хотя, Федор и принял уже окончательное решение, он все еще не был полностью уверен в правильности того, что задумал.
Уже после пары минут размышлений, Федор понял, что почувствовать окончательную решительность он не сможет никогда. Действия противные всему его естеству никогда не смогут ужиться в нем, и его всегда будет мучить совесть за неправедные поступки.
От того, что он принял себя вместе со своими сомнениями, на душе стало чуть легче. То, что он задумал, было неверно и неприятно, но голодная смерть была и того хуже.
Он вздохнул и прикрыл глаза. Действие алкоголя проходило, но на смену ему пришел здравый смысл. А с ним лучшее понимание своей собственной природы. Как бы там ни было, он был простым человеком из плоти и крови и ошибки его и сомнения были обычными ошибками и сомнениями верующего, но слабого духом человека.
Федор тоскливо вздохнул и приоткрыл глаза. Товарищи его сидели рядом, каждый в своих думах и своих сомнениях. Даже ход их мыслей был понятен Федору: наесться, наконец, досыта и согреться. Каждый из них рисовал свой иллюзорный мир, исходя из жизненного опыта и собственных фантазий. Но даже в этой иллюзорности, все основное было знакомым и незыблемым.
Судя по всему, именно на долю Федора опять выпало принятие важного и, вполне вероятно, поворотного решения в их общей судьбе. Как переезд из Марселя в Париж. Как поиски русской церкви. Как и то, что именно ему придется взять грех на душу поступком, который вызывала не алчность, а только настоятельная необходимость.
Федор еще раз прикрыл глаза и стал молиться про себя, прося у Господа лишь сил достойно вытерпеть и это нелегкое испытание.
Иван беспокойно озирался по сторонам на темной рю Орданер и нервничал настолько, что Федор уже пожалел, что взял его с собой...
Накануне вечером Федор обошел дом, в котором была лавка ростовщика, осмотрел его со всех сторон и определился, как именно он заберется внутрь.
Он долго наблюдал за действиями ростовщика сквозь давно немытые окна, спрятавшись в тени дверного проема на противоположной стороне улицы. Благо прохожих холодным зимним вечером было мало, да и те то ли не видели Федора, то ли не обращали на него внимания, спеша по своим делам.
Ростовщик засиделся в лавке допоздна. Не подозревая, что за ним наблюдают, он открыл шкаф и положил в уже знакомый Федору ящик несколько ассигнаций. Или сам Федор на расстоянии принял действия ростовщика именно за то, во что ему хотелось верить.
Днем, на взводе от собственных мыслей, Федор даже не обратил внимания на то, что на обоих окнах лавки были решетки. Вечером, он уже более хладнокровно оценивал обстановку. Входная дверь, несмотря на то, что была старой, была из толстого дерева и плотно запиралась изнутри. По крайней мере, после того, как Федор осторожно подергал за ручку, дверь даже не подалась. Сквозь окна улицы попасть внутрь было невозможно из-за решеток, да и сама попытка вломиться в лавку ночью вызвала бы слишком много шума на пустой улице и привлекла бы излишнее внимание.
Дома в Париже, примыкали один к другому и единой стеной образовывали отдельные кварталы. Федору пришлось обойти весь небольшой квартал, прежде чем он нашел открытую дверь. Он прошел подъезд насквозь и вышел через черный ход во внутренний двор. Оставалось лишь надеяться, что на следующий день эта дверь также будет открыта. В противном случае, ограбление ростовщика пришлось бы переносить на неопределенное время, пока все обстоятельства не будут благоприятствовать предприятию.
Уже изнутри двора Федор без труда отыскал внутренние окна лавки ростовщика. Решетки на них были старые и после того, как он попробовал осторожно раскачать их, Федор понял, что без труда вырвет их голыми руками. Лишь после того, как в крови от предвкушения открывшейся возможности забурлил адреналин, он заставил себя осмотреться по сторонам и быстро ретироваться из двора дома. Наблюдал ли кто-то из темных окон, окружавших двор, за его манипуляции или нет, Федор не заметил. Но и думать об этом также не хотелось, чтобы еще больше не стращать себя.
В пансион Федор вернулся заполночь, когда товарищи его уже спали. Лишь Иван сонно приподнял голову, но убедившись, что в комнату вошел не посторонний, повернулся на другой бок, укрылся шинелью и уже через пару минут негромко захрапел.
Федор лег в своем углу на дощатом полу, но еще долго не мог уснуть, размышляя о том, что собирался сделать. Мысли, от обнадеживающих до панических, не давали покоя. Но лишь только он начинал размышлять о том, что случится, если денег не окажется там, где он рассчитывал их найти или о том, что его могут поймать, настроение портилось до такой степени, что на лбу и под мышками выступала испарина. Капли пота ощутимо скатывались по бокам и по лицу, и все тело от страха и напряжения била непроизвольная дрожь. Сквозь темноту Федор вглядывался в оконный проем, рассматривал смутные очертания предметов маленькой комнаты и с трудом вдыхал спертый и несвежий воздух помещения. И в очередной раз отдавал себе отчет, что в таких условиях долго они не протянут. От понимания почти полной безысходности их положения, Федор до хруста сжимал кулаки и тихо вздыхал, боясь разбудить товарищей. Наконец, уже не выдерживая напряжения, он набрал полные легкие воздуха и медленно выдохнул его, успокаивая нервы. После чего, начал тихо, шепотом молиться, прося Господа дать ему лишь покоя и смирения хотя бы на эту ночь. Успокоенный, с молитвой на устах, он уснул уже перед самым рассветом.
Наутро он отозвал Ивана в сторону и сразу взял с него словно, что тот не расскажет Григорию о том, что задумал Федор. Иван слово дал, более того, пообещал, что поможет Федору во всем, что тот задумал, о чем, судя по всему, уже неоднократно успел пожалеть. Особенно после того, как они вечером, вдвоем двинулись в сторону рю Орданер, и Иван понял, что все, что рассказал ему Федор, было не просто отвлеченным и пока еще отдаленным прожектом, а уже готовым планом, от которого Федор не собирался отступать…
Иван шел рядом с Федором в сторону рю Орданер, и, слушая его возбужденные и испуганные интонации, Федор понимал, что Иван, скорее, станет обузой, чем помощью в этот вечер. Но сейчас у Федора не было ни желания, ни душевных сил, чтобы успокоить или разубедить Ивана. И без шумных сомнений Ивана, его терзали сомнения и страх, чтобы позволить себе терять и без того слабую концентрацию. Единственно, пару раз Федор осек Ивана и попросил его говорить потише: Париж был переполнен русскими эмигрантами и случайный прохожий мог услышать неосторожные слова об их планах.
За весь день они так ни разу и не поели. Чтобы заглушить постоянное чувство голода, все они пили воду и спасались воспоминаниями и надеждами, которыми делились по очереди. Но все больше старались уснуть просто потому, что во сне не хотелось есть. Более того, через три дня они вполне могли остаться даже без крыши над головой, потому каждый пытался отоспаться в нагретом их присутствием помещении, понимая, что в ближайшие дни им, вероятно, придется ночевать на улице или на станциях метрополитена.
Сомнения раздирали сознание Федора, но единственное, что поддерживало его и не давало отступиться от задуманного, была мысль о том, что, если он не сделает этого сегодня, кроме него, этого не сделает уже никто из них троих.
Федор с Иваном вышли из пансиона после десяти вечера. Ничего не объясняя уже задремавшему Григорию. Но подразумевалось, что они ушли ненадолго подышать свежим воздухом перед сном. Впрочем, все были настолько голодными и хронически уставшими, что не было никакого желания придумывать какие бы то ни было объяснениями для Григория, кроме самых очевидных.
Ночь была еще более прохладная, чем предыдущая. Они шли вдвоем по вечернему Парижу то грея кисти рук в карманах, то плотнее кутаясь в ставшие, казалось, безразмерными шинели. Но согреться на пустой желудок не получалось.
Несмотря на замечания Федора, Иван то и дело срывался и чересчур громко озвучивал свои сомнения.
Наконец, Федор остановился и повернулся к Ивану. Лицо Федора было напряженным и сосредоточенным. Он приблизил свое лицо к Ивану. Тот инстинктивно отпрянул. В нос Федору ударил запах давно нестиранной одежды, немытого тела и несвежего дыхания. Он подумал, что и сам сейчас, наверняка, пах не лучше Ивана.
Сейчас их лица были всего в паре вершков друг от друга. Неясно, что Иван увидел в глазах Федора, но он вдруг испуганно замолчал.
- Ты понимаешь, что через пару дней нам негде будет жить?
Иван проглотил ком в горле и молча кивнул.
- А то, что мы можем тут с голоду умереть еще до того, как нас выселят из пансиона?
Иван еще раз кивнул. Неуверенно и обреченно. Неясно было, то ли он увидел что-то пугающее в глазах Федора, то ли напугала его спокойная и жестокая интонация, но после вопросов Федора он как-то сразу сник и отвел глаза в сторону.
- Не будет никакого чуда и избавления. Если сами не достанем денег, умрем мы в этой эмиграции, и даже не похоронят по-православному.
Иван стоял молча с поникшей головой. Федор помолчал несколько мгновений и тихо, но все так же жестко произнес:
- Пошли.
Остаток пути до рю Орданер они шли молча. Федор прислушивался к дыханию Ивана. Поначалу прерывистое, с каждой пройденной улицей оно становилось все сосредоточеннее и напряженнее. Суда по всему, Иван либо осмыслил слова Федора, либо обреченно поддался чужой воле и хотел лишь быстрее завершить задуманное.
На рю Орданер они попали незадолго до полуночи. Федор проверил тот подъезд, что вел во внутренний двор квартала. Дверь была открыта и черный ход также не заперт. Иван все это время ждал снаружи. Федор вышел из подъезда, и они вместе прошли до входа в лавку ростовщика. Федор указал Ивану на окна лавки, затем на темный проем двери напротив, откуда сам он вчера наблюдал за ростовщиком.
- Жди меня там. Если что, ты знаешь что делать.
Иван молча кивнул, не поднимая глаз.
- Иван? - Федор все так же прямо смотрел ему в глаза.
Иван поднял лицо и посмотрел на Федора.
- Нет у нас других возможностей. – Федор пытался подобрать наиболее убедительные слова, но все уже давно было сказано.
- Или сгинем здесь все втроем или выживем. Ясно?
Иван еще раз кивнул и вздохнул.
- А грехи отмолим потом. - Федору нужно было убедиться, что Иван не даст слабину в последний момент. - Слышишь?
- Слышу, Федор. Сделаю все, как договорились.
- Хорошо, - Федор кивнул, еще раз внимательно посмотрел на Ивана, развернулся и пошел в сторону открытого подъезда.
Еще днем они договорились, что возьмут с собой пустую винную бутылку и, если хоть что-то пойдет не так, Иван, прикинувшись пьяным, с силой разобьет бутылку о мостовую, подавая сигнал Федору. Предполагалось, что на пустой ночной улице, звука разбитой бутылки будет вполне достаточно для того, чтобы Федор услышал предупреждение. Поначалу они начали выдумывать дополнительные способы оповещения, но на голодный желудок фантазия не работала, да, и лучше самого простого варианта им в голову так ничего и не пришло.
И сейчас Федор шел к незапертой двери подъезда и надеялся, что Иван не подведёт и прикроет его тыл настолько, насколько это вообще было возможно в такой непривычной им обоим ситуации.
Во внутреннем дворе было тихо и намного темнее, чем вчера. Свет горел лишь в нескольких окнах, бросая на землю неровные, размытые пятна света. Федор старательно обошел освещенные участки, держась в тени. Возле окна ростовщика он ненадолго замер, прислушиваясь к посторонним звукам, но, кроме гулкого биения собственного сердца и стука крови в висках, он ничего не услышал. Осторожно он вдохнул полные легкие воздуха и медленно выдохнул его, успокаивая дрожь во всем теле.
Федор приподнялся на цыпочках, но окно было высоко и все, что он увидел было лишь слабое отражение в стекле нескольких освещенных окон соседних домов и размытые очертания мебели в комнате. Он еще раз вздохнул и вдруг почувствовал, как нестерпимо задрожали колени от страха и, как на спине и на лбу выступила испарина, несмотря на холодную зимнюю ночь.
Успокаивая себя, он отошел от стены здания в тень давно облетевшего дерева и еще раз прислушался. Но в очередной раз, он ничего не услышал, кроме биения сердца и своего неровного хриплого дыхания. Неожиданно для себя самого он нервно усмехнулся необычности всей ситуации. Но ему вдруг сразу стало неудобно за свою нелепую ухмылку. Он еще раз вдохнул полные легкие воздуха, осторожно выдохнул его и тихо, себе под нос произнес: "Господи, прости, что беру грех на душу..."
Собственный хриплый шепот неприятно резанул слух. Федор прикрыл глаза и начал молиться молча, умоляя лишь о том, чтобы Господь переложил всю тяжесть греха кражи на его плечи и о том, чтобы он смог спасти от голодной смерти и себя, и своих товарищей.
Через несколько минут Федор почувствовал нарастающее спокойствие и облегчение от недолгой молитвы. Он еще раз обвел взглядом двор. Ничего не изменилось. Людей не было видно даже в освещенных окнах. Не было слышно ни одного тревожного или постороннего для тихого двора звука. Федор еще раз вдохнул воздух, медленно выдохнул его и двинулся к окнам ростовщика.
Лишь подойдя к окну, он понял, что плана, как такового у него не было. Все, что было задумано, сейчас казалось чересчур обобщенным. Он не взял с собой никаких инструментов, чтобы проще было снять решетку с окна. Впрочем, и самих инструментов ни у кого из них троих не было. Мысль об этом принесла небольшое облегчение и оправдание собственной непредусмотрительности. Открыты ли были двери между помещениями внутри лавки, тоже было неясно. Оставался ли ростовщик периодически на ночь в лавке, Федор не знал. Была ли лавка просто магазинчиком, а спал ростовщик в совершенно другом месте, также было неясно. Была ли установлена какая-то система оповещения при ограблении в лавке, было неизвестно. Как неизвестно было еще многое, о чем вскользь подумал Федор.
К ограблению он был не готов. Все, что у него было, так это слабая надежда на русское “авось” и по крупицам накопленная уверенность в благоприятном исходе всего предприятия. А больше всего было отчаяния обездоленного человека, лишенного всех остальных возможностей заработать хотя бы на то, чтобы не умереть с голода.
Федор еще раз вздохнул, собирая волю в кулак, и взялся руками за решетку, пытаясь расшатать ее или отогнуть ее часть, чтобы была возможность проникнуть внутрь помещения. Решетка подалась, как и вчера, а затем застопорилась. Федор напряг мышцы, чувствуя, как от нервного напряжения по спине градом течет пот. Решетка чуть подалась. Раздался треск выворачиваемых из кирпича и древесины металлических креплений. Федор убрал руки от решетки и прислушался. Вокруг стояла тишина. Казалось, никто не услышал не треска дерева, ни скрежета металлических креплений о кирпич. Федор набрал полные легкие воздуха, закрыл глаза и замер на месте, собираясь с духом и борясь с новым приступом паники и сомнений.
Он вспомнил о своих голодных товарищах, первой ночевке в Париже на Лионском вокзале, от которой утром его трясло от холода, и открыл глаза. Всего в нескольких метрах от него предположительно было достаточно денег, чтобы они втроем пусть и скромно, но все же с ежедневным питанием и крышей над головой, протянули бы во Франции еще несколько месяцев. С другой стороны, был только его страх и, вполне вероятно, голодная смерть.
Он вдруг подумал, что преувеличивает опасности, но не стал хвататься за слишком простую мысль, чтобы не потворствовать своим сомнениям и слабостям. Все, что ему было нужно – проникнуть внутрь лавки и найти деньги. Все остальное было попыткой оправдать свое бездействие и свою беспомощность.
Он еще раз вдохнул полные легкие воздуха, сжал со злостью челюсти до хруста в зубах и вцепился в руками в решетку. Единственной мыслью было быстро добраться до денег любой ценой и затем также быстро уйти с рю Орданер.
Сейчас в нем было столько ярости, что вцепившись в решетку, он вырвал ее нижние и боковые крепления вместе с кусками старой штукатурки и подгнившей древесины оконной рамы. Достаточно, чтобы подлезть под нее, попробовать открыть окно или разбить стекло и протиснуться внутрь.
Федор прислушался еще раз. Во дворе стояла тишина. Ни в одном новом окне не загорелся свет. Он обвел взглядом темные проемы окон в домах вокруг, опасаясь увидеть лица, всматривающиеся в темноту, и облизал пересохшие губы. Сердце колотилось, казалось, у самого горла и кровь с гулким стуком ударяла в виски.
Федор привстал на выступ дома и, держась за угол стены, попытался нажать на оконную раму. Рама не подалась. Боясь, что приступа решительности не хватит надолго, уже от отчаяния Федор отвел руку и резко ударил локтем по стеклу. Часть стекла треснула и осыпалась. Звон был настолько оглушительным, что Федору показалось, что сейчас свет загорится во всех окнах, жильцы выскочат во двор и схватят его. Что будет дальше, представлять не хотелось. Мысль пронеслась в голове за долю мгновения. В следующий момент, он замер и прислушался. Во дворе стояла все такая же тишина. Ни одного звука не доносилось из глубины помещения. Федор прилип к стене, держась одной рукой за решетку, а другой за выступ стены. Обе ноги стояли на узком кирпичном карнизе в полуметре от земли. “Словно ящерица”, неожиданно подумал он. На мгновение вспомнилось, как на камнях в Крыму, на жарком солнце грелись ящерицы. "А ведь всего полгода прошло".
Сколько он простоял в таком положении он не знал. Казалось, прошло несколько минут. Но где-то в дальнем уголке сознания, Федор понимал, что прошло не более десяти-двенадцати секунд. Едкий пот заливал глаза. Он вытер ладонью лицо и протянул руку в проем разбитого окна. Изнутри повернул ручку, открывая окно и еще раз прислушался. Сейчас Федор даже не понимал, может ли он услышать хоть какие-то звуки за гулким биением собственного сердца и своим хриплым дыханием.
Но вокруг ничего не изменилось. Во дворе стояла такая же тишина. Никто не высунулся в окно, прислушиваясь к громким звукам, и не вышел на улицу. Федор еще раз вытер потное лицо рукавом шинели и повернулся, всматриваясь в темные углы двора. Появилось ощущение обманчивой легкости, словно все это происходит не с ним. Предметы то приближались, то удалялись, как было, когда он больше года назад лежал в госпитале. Он вдруг подумал, уж не заболел ли он в самый ответственный момент. Но Федор сразу отогнал ненужную мысль и решил, что все, что сейчас происходит с ним, происходит от страха.
Он еще раз прислушался и, не услышав никаких звуков, медленно подтянулся на решетке, рискуя оторвать ее, и ступил на подоконник. Решетка выдержала, хотя, казалось, в любой момент, оставшиеся крепления могут оторваться. Сильнее распахивая окно, он неосторожно взялся за край разбитого стекла и, только увидев, как брызнула кровь из порезанной ладони, почувствовал резкую ноющую боль. Федор сжал ладонь в кулак, пытаясь остановить кровь и осторожно спустился с подоконника на пол комнаты.
В одном углу находился шкаф, у стены по правую руку – диван, накрытый широким пледом. По левую руку стоял небольшой стол, под который было задвинуто два стула. Ни одной тряпки или носового платка, чтобы перевязать руку не было в поле видимости. Федор чертыхнулся про себя на собственную неосторожность и шагнул в сторону шкафа. На секунду он забылся и резко открыл дверцу шкафа. Раздался резкий звук давно несмазывавшихся петлей и рассохшегося дерева. Федор замер. Показалось, что где-то в доме стукнула дверь и раздались шаги. Он прислушался, но больше ничего не услышал. Из сжатой ладони на пол падали капли крови. Федор отставил руку в сторону, чтобы не выпачкать шинель и обувь.
В шкафу стопками было уложено постельное белье. Федор протянул здоровую руку и вытащил первое, что попалось. Это оказалась простыня. Он посмотрел по сторонам, чтобы куда-то положить ее, не измазав. Но стол был далеко, а весь пол был залит его кровью. Чуть размахнувшись, он бросил простыню на диван. Потянулся еще раз в шкаф. На этот раз он достал белую наволочку и облегченно вздохнул. Крепко замотал кисть с порезанной ладонью и еще раз прислушался. Не было слышно ничего, кроме его хриплого дыхания.
Федор подошел к двери осторожно приоткрыл ее. Дверь чуть заскрипела, но совсем негромко. Он еще раз глубоко вдохнул воздух, готовясь к любым неожиданностям, повернул голову и посмотрел на открытое окно, колеблясь, не уйти ли из квартиры, пока не стало слишком поздно. Федор замер в нерешительности почти на две минуты, томимый остаточными сомнениями и пытаясь уловить отголоски хоть какой-то опасности. Но вокруг стояла все та же тишина, нарушаемая лишь фоновыми звуками старого дома.
Кровь из глубокого пореза пропитала наволочку и начала капать на пол. Федор мельком взглянул на замотанную ладонь, капли крови на полу в слабых отголосках света с улицы, и опять повернулся к темному коридору. Сейчас организм, накачанный адреналином, почти не чувствовал боли. Федор сжал ладонь в наволочке, чтобы максимально остановить кровь и шагнул в коридор.
Он шел по наитию, надеясь пройти дом от задней стены до передней и выйти прямо в лавку ростовщика.
Несколько раз он осторожно касался стен, не доверяя зрению почти в полной темноте и, судя по всему, сильно измазал кровью стены. Но сейчас ему было уже не до конспирации и маскировки. Нужно было взять деньги и быстро исчезнуть с места ограбления. По дороге в пансион Иван поможет нормально перевязать руку. А найти в огромном городе случайного, ни с кем не связанного в криминальных кругах, грабителя с порезом или раной, был уверен Федор, не сможет даже полиция.
Наконец, рука уперлась в дверь. Федор чуть толкнул ее, но та не подалась. Чувствуя, что в нем назревает чувство паники, Федор еще раз сделал глубокий вдох и взялся за ручку. Та плавно опустилась вниз и дверь с легким скрипом приотворилась.
Он находился непосредственно в лавке ростовщика. Перед ним, за прилавком была закрытая входная дверь. Помещение пахло старыми вещами и то ли пылью, то ли затхлостью. И еще лавка выглядела какой-то нереальной в слабом и рассеянном уличном свете. Федору показалось, что все происходит словно во сне. Или в сказке. На долю мгновения Федор задумался о странной ассоциации, но тут же отогнал ненужную мысль и испуганно осмотрелся по сторонам, резким движением напоминая себе, где и с какой целью он сейчас находится.
Он еще раз прислушался. Удаленные расстоянием, фоновые звуки здания дошли до его слуха, но сейчас Федор не мог даже разобрать источник их происхождения. То ли скрип полов где-то, то ли просто обычные звуки, наполнявшие по ночам старые здания. Федор сглотнул слюну и сильнее приоткрыл дверь. В окне был виден темный проем двери в здании напротив, где должен был ждать Иван, но самого его видно не было. Либо он отошел, либо был надежно укрыт в тени.
Федор тяжело сглотнул загустевшую слюну. На секунду его посетила паника. Мог ли он пропустить сигнал Ивана, пока сам пробирался внутрь здания? Возможно, мог. Но, поскольку он не слышал с улицы вообще никаких звуков, значит, пока не было никакой опасности. В любом случае, найдет он деньги или нет, Федор уже был преступником. Оставалось только двигаться дальше и попытаться отыскать то, за чем он сюда и пришел.
Он твердо решил про себя, что не возьмет у ростовщика ничего, кроме денег, если у того и окажется в ящике еще что-то ценное помимо ассигнаций.
По привычке к русской литературе, Федор именовал бумажные деньги ассигнациями. В слове чувствовались надежность и какое-то скрытое благородство, несмотря на исключтельно практичное и утилитарное применение денег. И сейчас Федор дал себе слово, что не притронется ни к золоту, ни к иным драгоценностям. Его целью были только ассигнации. Он не хотел в дальнейшем попасться в руки полиции, пытаясь продать или обменять краденое.
Федор еще раз посмотрел на темный проем двери в здании напротив и замер, ожидая хоть какого-то движения. Через несколько мгновений, темнота, казалось, обрела человеческую форму, переместив вес с одной ноги на другую и опять замерла. Федор облегченно вздохнул. Значит, Иван был на месте. Глаза и лицо от нервного напряжения продолжал заливать едкий пот, давно уже пропитавший все исподнее. Федор чуть повел плечами, чувствуя, как мокрая ткань липнет к телу и вытер лицо рукавом шинели.
Он еще раз внимательно посмотрел на то место, где прятался Иван и кивнул сам себе, словно убеждаясь в правильности всего вокруг. Затем шагнул к шкафу и открыл дверцу. Рука потянулась к заветному ящику, пальцы вцепились в ручку и Федор осторожно потянул ящик на себя. Но тот был заперт. Чертыхнувшись про себя, Федор тихо произнес: "Прости, Господи", еще раз глубоко вдохнул и медленно выдохнул воздух, успокаивая нервы. Сейчас нужно было найти либо ключ, либо что-то, чем он мог бы сломать замок и выдвинуть ящик.
На улице раздались голоса. Федор замер на месте, ожидая услышать звук разбитой бутылки. Но мимо окон прошли двое французов, что-то весело обсуждая. Увлеченные разговором, Ивана они не заметили. Федор еще раз облегченно вздохнул и потянулся к закрытому ящику. Сейчас деньги были от него всего на расстоянии пары вершков. Если, они вообще были там, поправил себя Федор. Но следующая мысль успокоила: смысла запирать пустой ящик не было никакого.
Он обернулся и посмотрел по сторонам, пытаясь в полумраке разглядеть хоть какой-то металлический предмет, чтобы сломать замок ящика. Вспомнилось вдруг, как он штыком в Галиции вскрыл металлическую коробку, в которой были золотые червонцы. И сейчас он с сожалением подумал, что с собой у него не было ни штыка, ни даже небольшого кухонного ножа. Даже об этом он не удосужился подумать, готовясь к ограблению. На мгновение его разозлила собственная непредусмотрительность, но сейчас времени на потворство своим слабостям не было, и он постарался выбросить из головы сожаления о том, что можно было сделать в прошлом. Нужно было исходить из того, что было под рукой в данную минуту.
Включать свет Федор не решился. Осторожно он начал двигаться вдоль прилавков и полок, ища хоть что-то, чем можно будет вскрыть ящик или сломать замок на нем. Пару раз он чуть было не споткнулся обо что-то наваленное на пол. Но Федор все время держался за прилавок и двигался очень медленно и наощупь, потому он вовремя удержался на ногах, почти не издавая звуков.
Через пару шагов Федор остановился. На полке лежало несколько книг. Названий на корешках в темноте видно не было. Федор вытер от пота ладонь здоровой руки о шинель и положил ее на ближайшую книгу, успокаивая тяжелое дыхание. Через несколько мгновений он почувствовал, что дыхание выравнивается. Он аккуратно погладил обложку книги, коротко кивнул ей, словно благодаря за помощь, и двинулся дальше.
Наконец, на одной из полок он увидел казацкую шашку. Федор взял ее в руки и внимательно рассмотрел в слабом свете с улицы. Шашка была старая, а ножны сильно потертыми. Судя по всему, досталась она ростовщику от одного из русских эмигрантов. Засунув ее под мышку, чтобы не заляпать кровью, Федор вытащил шашку из ножен и провел пальцем по лезвию. "И ты заканчиваешь жизнь на чужбине", тихо произнес Федор.
Также медленно Федор двинулся обратно. Мельком взглянул на книги, еще раз коротко кивнул им и проглотил набежавшую слюну.
Он вставил острие клинка в щель ящика и начал постепенно надавливать. Дерево заскрипело. Но сейчас Федор старался сохранять спокойствие и не нервничать. Одновременно, он прислушивался ко всем посторонним звукам. Но, кроме треска дерева и его собственного хриплого дыхания не было слышно ни одного звука. Наконец, ящик треснул и чуть приоткрылся. Язычок замка на передней панели согнулся и выломал немного дерева.
Федор глубоко вдохнул и повел плечами, чувствуя, что исподнее промокло еще сильнее и липнет ко всему телу. Он поднял руку и вытер лицо рукавом шинели. Затем отложил шашку на прилавок и медленно выдвинул ящичек.
Сверху лежали какие-то бумаги. Федор аккуратно взял их здоровой рукой и, не отрывая глаз от содержимого ящика, отложил бумаги на прилавок. На дне ящика лежали две перевязанные тесемками пачки денег. Сколько там было денег, он даже не предполагал. Он схватил обе пачки и засунул их в карман шинели. Выдвинул ящик сильнее, но ассигнаций больше не было. В ящике лежало несколько колец без украшений. Судя по тяжести, золотых. Несколько перстней и часов на цепочке. Как не велико было желание забрать украшения, Федор удержал себя, памятую о принятом ранее решении. И все же крестьянская практичная жилка требовала забрать все ценное. Несколько секунд Федор колебался, но здравый смысл победил. Он положил кольца назад, задвинул ящик и развернулся к бумагам на прилавке, проверяя, нет ли среди них казначейских билетов. Но кроме самих бумаг, в пачке больше ничего не было. Мельком Федор посмотрел на то, что было написано в бумагах, но все было на французском.
Наконец, он вздохнул свободнее, понимая, что уже получил то, за чем и пришел сюда. Теперь нужно было тихо выбираться из лавки. Федор посмотрел на входную дверь, но решил вернуться к окну через которое попал в помещение. Не стоило тратить время на попытки выбраться через парадный вход. Кроме того, на улице его могли увидеть выходящим ночью из лавки ростовщика. Идти на необоснованный риск он не хотел. Тем более, с двумя пачками краденых денег в кармане.
Федор вышел в коридор и прислушался. Но никаких подозрительных звуков он не услышал. Он шел осторожно, касаясь руками стен, чтобы не споткнуться ни обо что и не делать лишнего шума. Про себя он подумал, что не хватало еще на радостях сделать какую-то глупую ошибку и попасться после того, как он нашел деньги.
Наконец, он вошел в комнату, через которую попал внутрь дома и тихо затворил за собой дверь. На пару секунд он остановился, задержал дыхание и еще раз прислушался. Но слух не уловил ничего лишнего. Не испытывая больше судьбу, Федор сразу двинулся к окну, влез на подоконник и еще раз отодвинул решетку, чтобы удобнее было спрыгнуть вниз. Решетка со скрипом сдвинулась в сторону. Федор, держась за нее, примерился куда он спрыгнет и, подстраховывая себя, сильнее, чем следовало, оперся на решетку.
Та, судя по всему, уже держалась на добром слове и в момент, когда Федор, присев, оттолкнулся от подоконника, спрыгивая вниз, решетка оторвалась от оставшихся креплений и рухнула вместе с ним вниз. Думая о том, чтобы не нашуметь, Федор вцепился в решетку, добившись только, что та торцом упала вниз и углом вошла в мягкий грунт под окном. Затем решетка завалилась плашмя на землю.
Федору повезло меньше. Увлекаемый решеткой, он не отпустил ее до самого конца и, падая, с силой ударился коленом о металлический прут. Боль пронзила все тело. Федор с силой сжал зубы, чтобы не вскрикнуть и не застонать. Пальцы сжатого кулака, замотанные в наволочку тоже придавило решеткой, зажав их между металлом и землей. Но, по сравнению с болью в колене, на эту боль Федор даже не обратил внимания.
Осторожно он высвободил пальцы и посмотрел по сторонам. Людей во дворе не было. Никто не приник к немногим освещенным окнам, пытаясь рассмотреть источник шума.
Федор осторожно протянул руку и ощупал колено, опасаясь перелома. Затем попытался распрямить ногу. Нога немного согнулась и его опять пронзила резкая боль, хотя, уже и не такая, как при падении. Еле слышно Федор застонал, но тут же сдержал себя, проглатывая еще не рожденный крик. До боли в глазных яблоках он закрыл глаза и до хруста в зубах сжал челюсти, ожидая, когда пройдет приступ боли. Через несколько мгновений боль отступила. Федор устало и обреченно проглотил слюну. Как он будет двигаться, было неясно, но, по крайней мере, у него не было перелома. Судя по всему, он просто сильно ушибся. Успокаивало хотя бы то, что все могло быть намного хуже.
Федор открыл глаза и еще раз посмотрел по сторонам. Во дворе стояла все такая же тишина. Нужно было уходить, как можно быстрее. Оттолкнувшись здоровой рукой от земли, Федор поднялся и попытался опереться на ушибленную ногу. Ту опять пронзила боль. На этот раз тупая и ноющая. Он еще раз вдохнул полные легкие воздуха, сжал зубы и сделал острожный шаг. Было больно, но идти он мог. Сильно хромая, он медленно двинулся к выходу из внутреннего двора…
Едва заметив Федора, Иван рванулся ему навстречу. Видя, что Федор хромает и придерживает здоровой рукой кисть, замотанную в светлую материю и уже насквозь пропитанную кровью, Иван подхватил его под руку и, не говоря ни слова, потащил в ближайший переулок, уходя с рю Орданер. Но едва добравшись до ближайшего угла, они остановились и, не сговариваясь, обернулись назад. В это мгновение в окнах лавки ростовщика загорелся свет.
Судя по всему, не желая столкнуться лицом к лицу с вероятно вооруженным грабителем, ростовщик дождался, пока вор покинет помещение и только после этого решился зайти в лавку и оценить убытки. Следующим шагом ростовщика, наверняка, должен был стать звонок в полицию.
Иван, с округлившимся глазами, повернулся к Федору, затем, еще раз посмотрел на освещенные окна лавки и все так же испуганно посмотрел на кисть Федора, обмотанную пропитанной кровью наволочкой.
- Федор, ты…- язык не поворачивался спросить, убил ли кого-то Федор.
Федор еще раз вытер рукавом шинели лицо от пота, вслед за Иваном перевел взгляд на собственную кисть, вдохнул воздух, пытаясь отдышаться, и отрицательно покачал головой.
- Порезался о стекло.
Иван, казалось, облегченно вздохнул и мотнул головой в сторону освещенных окон.
- А там?
- Никого не встретил… вывалился из окна… ушиб колено.
Федор засунул руку в карман и вытащил две пачки франков.
- Положи к себе.
Иван автоматически протянул руку и взял обе пачки.
- Получилось?! – он смотрел на Федора со смесью восхищения и недоверия.
Ответа очевидному не требовалось, но Федор утвердительно кивнул головой.
- Уходить нужно скорее. Я там все своей кровью заляпал.
Иван быстро закивал головой, еще раз мельком взглянул на освещенные окна, подхватил Федора под руку и, даже не вдумываясь, куда они идут, потащил его подальше от рю Орданер.
Они остановились через несколько сотен метров, заплутав в парижских переулках. С каждым шагом идти становилось все труднее. Федор повис на Иване, но тот, накачанный адреналином, казалось, даже не замечал лишнего веса и все дальше тащил Федора. Наконец, Федор почти взмолился:
- Погоди, Иван. Не могу больше. Нужна передышка.
Иван кивнул и показал пальцем не небольшой сквер впереди:
- Там есть лавочки, наверно. Еще немного.
Федор кивнул и, сжав зубы от боли и усталости, прохрипел:
- Хорошо.
Иван аккуратно придержал Федора, пока тот садился на лавочку и стал напротив, тяжело дыша. Федор откинулся на спинку лавочки и прикрыл глаза. Ощущения сейчас были сродни тем, что он испытывал, когда заболевал под Нижнедевицком больше года назад: апатия и нарастающая лихорадка. Он окинул взглядом маленький скверик.
- Где мы?
- Что? – не понял Иван.
- Где мы? – с трудом повторил Федор, чувствуя, что даже произносить слова становится все сложнее. Дыхание было хриплым и прерывистым. Сейчас хотелось напиться сладкого горячего кофе, лечь в постель и проспать мертвым сном несколько часов.
Иван посмотрел по сторонам и пожал плечами:
- Не знаю.
Но, видя состояние Федора, попытался сразу ободрить его.
- Ты не волнуйся. Найдем дорогу. Монмартр где-то рядом.
Диалог был, по сути, пустой. Говорить нужно было лишь ради того, чтобы чувствовать поддержку и присутствие друга рядом. Оба подспудно чувствовали это.
Несмотря на то, что они заблудились в парижских улочках, оба понимали, что двигались они в сторону Монмарта и что они быстро найдут дорогу в пансион, едва увидят знакомые очертания базилики Сакре Кёр.
Федор вдруг представил, как комично они сейчас выглядят – он с вытянутой ногой, опасливо поглаживающий колено и Иван, стоящий над ним, расставив руки в стороны. Федор вдруг засмеялся через боль.
- Федор, ты чего? – испуганно спросил Иван.
Чувствуя, что смех может перейти в истерический, Федор начал глубоко дышать, пытаясь успокоить себя.
- Ничего, Иван… вспоминается всякая ерунда… Кофе горячего хочется со свежей булкой, - неожиданно добавил он.
- Денег нет на кофе, Федор, - словно извиняясь, с грустью в голосе ответил Иван. Но вдруг, засунул руку в карман шинели и, ощупав там две пачки денег, истерически негромко захохотал.
- Тихо, Иван, - испугался Федор, - весь Париж проснется.
- Не знаю, где и купить его ночью, - Иван наморщил лоб и посмотрел по сторонам, словно вспоминая места, где были открытые ночью кафе. Но в голову ему ничего не пришло. – С самого утра пойду в кофейю и принесу тебе чайник кофе и несколько булок. – От найденного решения он заулыбался и присел рядом с Федором на лавку.
- Как нога? Сможешь идти? – но, не дожидаясь ответа, и перебивая самого себя, Иван вдруг решительно произнес. - А не сможешь, на себе дотащу…
Федор сидел на лавочке, поглаживал ушибленное колено и чувствовал, как его начинает знобить все сильнее. То ли остаточное напряжение, наконец, покинуло его, то ли он просто сильно вспотел, и сейчас тело замерзало во влажной одежде, то ли его действительно охватывала лихорадка. Федор посмотрел на свою кисть. Рука была все также обмотана пропитанной кровью наволочкой. Он не мог понять продолжала ли течь кровь, но по ощущениям рана до сих пор кровоточила. Федор сжал кисть. На землю упали несколько капель крови.
- Знобит меня, Иван. Как бы не простудиться. - Федор произнес негромко и почувствовал, как его охватил приступ озноба и зубы начали выбивать дробь.
Иван на мгновение замер, не зная что сказать. Потом стянул с себя шинель и накинул на Федора.
- Сейчас пойдем уже. Негоже нам засиживаться. – Полувопросительно произнес Иван. Он все смотрел на Федора, словно ожидая, когда тот даст сигнал к действию.
Федор кивнул головой, но даже не попытался встать, все еще поглаживая ноющее колено. От шинели Ивана стало чуть теплее. Он посмотрел на Ивана, затем на шинель. Нужно было что-то сказать, но мыслей в голове не было. Затем Федор вспомнил про деньги.
- Положи деньги себе в карман. А то потеряем еще.
Иван согласно кивнул, достал из кармана шинели обе пачки и рассовал по карманам штанов. Федор одобрительно кивнул головой. Хотелось добавить что-то еще, но что именно, в голову не приходило. Он вздохнул и еще раз кивнул головой.
Иван все также стоял напротив. Наконец, чувствуя, что сигнала от Федора он не дождется, Иван потер ладони от холода и почти просительно произнес:
- Федор, идти нам надо.
Федор еще раз кивнул головой. Не дожидаясь больше сигнала от Федора, Иван наклонился и подхватил Федора под мышки, пытаясь приподнять. Федор встал на здоровую ногу и обхватил шею Ивана рукой.
- Пошли.
Они шли медленно по пустынным улицам. Город спал. Лишь дважды им встретились на пути люди, но, судя по всему, их обоих принимали за пьяных и переходили на противоположную сторону улицы, чтобы не провоцировать конфликты.
Через десять минут они были возле базилики Сакре Кёр. Иван помог сесть Федору прямо на церковные ступени и сел рядом сам, тяжело дыша. Они таки заплутали в переулках и шли к базилике, скорее, по наитию.
Федор посмотрел на мерцающие огни ночного Парижа и начал улыбаться. Иван повернулся к Федору, боясь, что того опять начнет трясти от озноба и увидел легкую, блуждающую улыбку. Не зная чего больше опасаться – физического увечья или потери душевного здоровья Федора, он осторожно спросил:
- Федор, ты как себя чувствуешь?
Федор перевел взгляд на Ивана:
- Как же красиво. Раньше и не замечал.
Иван с сомнением перевел взгляд на панораму Парижа, затем снова на Федора. Федор еще раз улыбнулся.
- Не бойся, умом не тронулся... – Федор ненадолго замолчал, грустно вздохнул и добавил, - Мы же и не видели ни разу ночного Парижа... - Он хотел сказать, что подобную красоту они могли увидеть разве что в такой в такой ситуации, как сейчас. Но произносить вслух больше ничего не хотелось. Федор вздохнул и еще раз улыбнулся.
Иван, все еще с сомнением посмотрел на ночную панораму мерцающего Парижа и неуверенно кивнул.
…они вышли из-за угла здания и почти нос к носу столкнулись с двумя полицейскими. Как не был ослаблен Федор, он оттолкнул от себя Ивана и прохрипел только одно слово: "Беги". После чего устало и обреченно привалился плечом к стене.
Иван инстинктивно рванулся бежать. Казалось, страх придал ему сил и уже через пару десятков метров он скрылся за ближайшим поворотом. Федор смотрел на его удаляющуюся спину и почувствовал, что улыбается. Где-то на периферии сознания на долю мгновения мелькнуло понимание, что времени на разочарования и самобичевания у него будет еще достаточно, но сейчас он искренне радовался, что Ивану удалось скрыться. Скрыться вместе с деньгами.
Полицейские за Иваном не погнались, вероятно, решив, что просто столкнулись с двумя пьяными, которые испугались полицейской формы. Но, когда те внимательно рассмотрели Федора, его заляпанную бурыми пятнами одежду и повязку на руке, пропитанную кровью, они скрутили его и потащили в полицейский участок. Пару раз Федор повисал у них на руках, уже не в силах опираться на больную ногу. Полицейские что-то спрашивали у него, но речь их была эмоциональной и быстрой и Федор ничего не понимал. В конце концов, видя, что пойманный ими человек молчит, они прекратили задавать вопросы, лишь обменивались короткими фразами между собой. Часть слов Федор понимал. Судя по всему, обсуждали они то, кто им попался и что не позднее, чем утром, они это выяснят. Сам Федор до прихода в участок не проронил ни слова. Лишь изредка он стонал от боли и тяжело дышал.
Федору хотелось дать Ивану, как можно больше времени на то, чтобы он успел добраться до пансиона и предупредил Григория о случившемся. Федор надеялся, что у его товарищей хватит ума еще до наступления утра съехать из пансиона и уже днем найти новое место для ночевок. Благо денег у них теперь было достаточно. Как он сам найдет своих товарищей, Федор не переживал. Уже давно они договорились, что, если потеряют друг друга по какой-либо причине, они всегда будут держать связь через отца Константина и русскую церковь на рю Дарю.
Но полицейские допрашивать его не стали. Федора привели в участок, бегло обыскали, вероятно, на предмет холодного или огнестрельного оружия, и, ничего не обнаружив, закрыли во временной камере до утра. Золотой червонец под подкладкой пиджака они не нащупали.
Адреналин, накопленный во время ограбления ростовщика, уже давно сошел на нет. Сейчас Федор чувствовал только смертельную усталость и постоянную ноющую боль в колене. Внутри камеры было сыро и зябко. Он лег на деревянную лавку, вытянул больную ногу и укрылся двумя шинелями.
В голове крутились образы прошедшей ночи. Отдельными размытыми картинками. Передвижения с Иваном по Парижу, сейчас кажущийся каким-то бессмысленным и нелепым арест. Но мысли в голове долго не держались. Он прикрыл глаза и почувствовал, как его начинает смаривать сон. Несколько раз Федор приоткрывал глаза, чтобы попытаться оценить свое положение, но никаких здравых мыслей о том, что говорить утром, как обосновать свои травмы, зачем второй человек убежал от полицейских, в голову не приходило. Наконец, Федор закрыл глаза окончательно. Последней мыслью, что пришла в голову, была старая русская поговорка – "утро вечера мудренее". Федор вдохнул полные легкие прохладного застоявшегося воздуха тюремной камеры, медленно выдохнул и провалился в сон.
Несколько раз за ночь он просыпался с мыслью, что заболевает. Ощущения были почти такими же, как когда-то в Нижнедевицке. Но сейчас он не бредил, и его не трясло так сильно, как во время переездов до госпиталя в Ростове-на-Дону. И Федор надеялся, что нынешние ощущения были больше от общей слабости и кровопотери.
Он подложил одну шинель под себя и укрылся второй. В камере было сыро, холод то и дело добирался до тела и постоянно нына порезанная стеклом ладонь. Но все же он смог несколько раз за ночь забыться отрывистыми тяжелыми снами.
Его разбудили под утро. Заспанный полицейский приказал выходить из камеры. Федор хотел было подняться, но, опершись о больное колено, чуть не упал на пол. Полицейский молчал и равнодушно смотрел на усилия Федора. Со второй попытки Федор сумел подняться с лавки и, сильно хромая, вышел в коридор. Полицейский провел его по участку, завел в кабинет, отдал честь и вышел.
За столом сидел еще один полицейский в форме. Во французских полицейских регалиях Федор не разбирался, но и без того было ясно, что перед ним находится тот чин, который может принять решение о его дальнейшей судьбе. Как минимум, отпустить его, как бродягу, непонятно за что попавшегося на ночной улице, либо отправить обратно в камеру для дополнительных разбирательств.
Тот внимательно посмотрел на Федора. На пару секунд задержал взгляд на грязной, бурого цвета повязке на руке, молча указал на стул посреди комнаты и что-то произнес на французском. Федор ничего не понял и не зная, как вести себя, с трудом опустился на стул и решил, что будет делать вид, что он вообще не понимает французского. Более того, будет вести себя глупее, чем он был на самом деле. По крайней мере, это давало ему какое-то время, чтобы определиться со своим дальнейшим поведением.
Чин сдвинул в сторону бумаги, положил на край стола предплечья и что-то произнес.
Федор вопроса не понял. Все, на что его хватило, было пожать плечами и произнести на русском:
- Не говорю я на французском, ваше благородие.
Несколько секунд полицейский смотрел на Федора, не двигаясь, затем кивнул головой и произнес пару коротких фраз. Изо всех слов Федор разобрал только слова "русский" и "ясно".
Полицейский поднялся из кресла, обошел Федора, приоткрыл дверь и произнес несколько быстрых и отрывистых фраз. В голосе его звучали недовольство и угроза.
Недоволен, что не выяснили, что задержанный даже не говорит по-французски, понял Федор.
В кабинет быстро вошел тот полицейский, что забирал Федора из камеры. Лицо его было испуганно-напряженным. Жестом он показал, чтобы Федор встал и повел его обратно в камеру.
Уже в камере Федор, уставший от перемещений и событий прошлой ночи, лег на лавку в привычную позу и сразу заснул. То ли от усталости, то ли от нового состояния смирения, которое не покидало его, он словно бы со стороны смотрел на все, что происходило с ним. Не делая выводов и не строя планы на будущее. Просто наблюдал за ситуацией взглядом стороннего зрителя. Состояние равнодушия к собственной судьбе все больше поглощало его.
Сейчас, уже не обремененный мыслями о выживании, едва Федор лег на лавку, он сразу же уснул…
Его разбудили через два часа. Новый полицейский открыл дверь камеры, окрикнул Федора и, когда Федор открыл глаза, жестом велел ему подниматься. На этот раз уже осторожно, памятуя о больном колене, Федор приподнялся с лавки и замер, ожидая дальнейших указаний. Полицейский опять жестом показал ему, что нужно выйти из камеры. Сильно хромая и держась за замотанную в наволочку руку, Федор вышел из камеры и, ориентируясь на жесты полицейского, двинулся по коридору.
Его ввели в тот же кабинет, что и раньше. За столом сидел все тот же чин. На стуле у окна сидел еще один человек, ровно держа спину. Он молча и пристально смотрел на Федора.
Федор остановился посреди комнаты и равнодушно посмотрел на чина за столом. Молчание длилось несколько секунд. Затем чин жестом указал на тот же стул, на котором Федор уже сидел утром. Держась за спинку стула, Федор аккуратно присел на него.
Каждое движение отзывалось фоновой болью по всему телу. Федор сел на стул и опустил взгляд в пол.
Чин за столом что-то спросил. Федор чуть покосился в его сторону, но, не зная, как реагировать, промолчал.
Неожиданно раздался вопрос на русском:
- Что с рукой?
От удивления, Федор спонтанно повернулся к окну и механически ответил:
- Порезался.
Человек у окна был в гражданской одежде. Не понимая, как обращаться к незнакомцу, Федор решил отвечать кратко и только на те вопросы, которые ему задавались. Он надеялся, что об ограблении ростовщика в этом отделении полиции еще никто не знал. Но, если об ограблении в разговоре и будет упомянуто, Федор хотел прикинуться ничего не знающим простаком.
- А что с ногой?
- Ушибся, - Федор опустил взгляд на свои ноги. Брюки на коленях были измазаны грязью. На долю мгновения Федор вспомнил, как пытался подняться с решетки, стоя на земле на коленях и вздохнул. Он перевел взгляд на свою кисть и пожалел, что вовремя не избавился от наволочки. Сейчас это было единственное, что связывало его с ограблением.
Человек в кресле у окна проследил за взглядом Федора и что-то быстро и бегло сказал полицейскому чину на французском. Тот также быстро ответил и задал, как показалось Федору, какие-то вопросы. На что получил несколько таких же быстрых и кратких ответов. Говорили настолько быстро, что Федор даже не смог уловить сути разговора.
Человек у окна повернулся к нему и спокойно произнес:
- Как зовут?
- Федор.
- Фамилия?
- Шуткин.
- Звание в российской армии?
- Старший унтер-офицер.
- Эмигрировал из Крыма в Константинополь? Затем во Францию?
- Так точно. – Федор хотел было прибавить “ваше благородие” или “ваше превосходительство”, но костюм его собеседника был гражданский, потому он резко осек себя, не зная, что сказать еще.
- Сегодня тебя осмотрит врач. Это первое. Второе. Если обнаружится, что ты замешан в каком-то ограблении или якшаешься с преступниками, молись, чтобы тебя надолго не упекли за решетку, - человек у окна говорил спокойно и уверенно, полностью сознавая, что все, что он говорит – не пустые слова и к ним нужно прислушиваться. Казалось, его не особенно интересовали ответы. Он просто доводил до сведения Федора, чего тому ожидать от своего будущего в различных ситуациях.
На мгновение Федор вспомнил кадровых офицеров российской армии. Но здесь что-то не складывалось. Словно на интеллигентность и прямоту российского офицера, наложили еще и европейскую прагматичность.
После фразы незнакомца об ограблении, в горле у Федора словно застыл ком. Федор сделал непроизвольный глоток, проглатывая слюну. Но сказать было нечего. Потому он промолчал и только кивнул головой.
Как и в прошлый раз, полицейский чин поднялся из-за стола и подошел к двери. Открыл ее и сказал несколько коротких и отрывистых фраз. В кабинет вошел давишний полицейский и жестом показал Федору, чтобы тот поднимался. Опираясь на стул, Федор с трудом поднялся. Полицейский жестом показал ему на дверь. Ссутулившись и сильно хромая, Федор двинулся к двери. Где-то в глубине души он ожидал, что услышит какую-то фразу на русском и все резко изменится к лучшему. Но за спиной стояла тишина.
Его вывели в коридор и уже привычной дорогой повели обратно в камеру.
Он лежал в камере и смотрел в потолок. Фраза о тюрьме напугала его. Еще до ограбления Федор понимал, что, в случае, если его поймают, последствия для него будут, мягко говоря, неприятными. Но понимание было делом одним, а фактические последствия окружали его уже сейчас. Что будет с ним дальше, было страшно даже представлять. О том, что такое французская тюрьма, да и тюрьма вообще, он имел очень смутное представление. Все, что возникало в воображении, были металлические кандалы на ногах и кровавые, растертые ими раны. Как собирательный образ из прочитанных когда-то романов. Сама мысль о том, что его могут посадить за решетку на несколько лет, ужасала его.
Мысли Федора вернулись к человеку у окна. Кто он такой, было неясно. Но, судя по поведению, тот обладал определенным весом и авторитетом в глазах французского полицейского чиновника.
Федор еще раз прошелся по событиям текущей ночи. Ограбление лавки ростовщика, порезанная рука и разбитое колено, нелепая поимка его полицейскими, утро в камере… Следом за этим вспомнилось улыбающееся лицо отца Константина. Федор зажмурился от стыда за себя и за то, во что ему пришлось превратиться. Он почувствовал, как непроизвольно сжал кулаки, и как краска стыда заливает лицо. Несколько раз он глубоко вдохнул, избавляясь от неприятного чувства, и открыл глаза.
Он вдруг подумал о деньгах в карманах Ивана. Фактически Федор спас своих товарищей. Оставалось надеяться только на то, что Иван сумеет добраться до пансиона с деньгами. Но последняя мысль успокоила ненадолго. Он опять вернулся к своему положению, и в груди защемило от тоски и одиночества.
Внешними действиями пытаясь избавиться от стыда, страха будущего и тоски, Федор долго кутался в шинель и принимал удобное положение на лавке. Наконец, он замер и закрыл глаза. Что будет дальше, было неясно. Кроме того, это уже не зависело и от него самого. Он обреченно вздохнул и, несмотря на напряжение, хронический уже голод, от которого сводило спазмами желудок, и потери последнего дня, почувствовал, как начинает засыпать. Несколько минут он пытался бороться со сном, пока не понял, что смысла в борьбе нет никакого. Он замер на лавке и в голове всплыли бесконечные пейзажи Средиземного моря с недельного плавания от Константинополя до Марселя. Федор мысленно улыбнулся первому теплому и доброму образу за весь день и провалился в сон.
Он открыл глаза на звук отпираемой двери. В камеру вошел средних лет человек с небольшим саквояжем. На мгновение Федор подумал, что все это ему привиделось. Человек в котелке с саквояжем в тюремной камере. Но следом за господином в штатском вошел полицейский и жестом приказал Федору подняться.
Затем полицейский повернулся к посетителю и произнес что-то вежливо и услужливо. Спросонья Федор не уловил ни одного знакомого слова. Тот понимающе кивнул полицейскому. Полицейский кивнул в ответ, повернулся к Федору и, указывая на посетителя, произнес: "le docteur".
"Доктор", понял Федор. Он не знал чего ожидать от посетителя, но после того, как стало ясно, кто это и с какой целью он появился в камере, на душе стало спокойнее.
Врач, сразу поняв, что Федор не говорит на французском, жестами начал показывать, что Федору необходимо делать. Сначала Федор разделся донага, и врач осмотрел его. Помимо распухшего колена, синяки были и на бедре и на предплечьях. После падения из окна ростовщика, накачанный адреналином, он даже не обратил внимания на другие травмы. И до настоящего момента, принимал боли в отдельных частях своего тела за общую слабость организма.
Врач аккуратно обработал синяки и мелкие ссадины. После чего помазал мазью колено и замотал его бинтом. И уже затем приступил к ране на ладони.
Кровь на наволочке уже высохла, и ткань прилипла к порезу. Врач разрезал материю ножницами, налил какую-то жидкость на рану, так, что от жжения у Федора помутнело в глазах, и затем аккуратно отделил ткань наволочки от раны. Федор сидел смирно, полностью доверившись врачу, и смотрел в пол перед собой. Только, когда врач убрал с ладони остатки наволочки, Федор скосил глаза в сторону пореза. Рана была глубокой. Казалось до самой кости. "Как же я так неаккуратно", было единственное, что сейчас пришло ему в голову.
Наконец, врач обработал рану и перевязал ее чистым бинтом. После чего, он встал с лавочки, по-доброму, усмехнулся, глядя в глаза Федору и что-то проговорил на французском. Федор не понял что именно, но, судя по интонации, произнесено было что-то успокаивающее и ободряющее. Он кисло посмотрел на врача, думая о том, что теперь будет с ним самим, но понимая, что от врача это никак не зависит, кивнул головой и натянуто улыбнулся в ответ. Единственное, на что его хватило, было слово благодарности – "merci".
Врач кивнул в ответ, еще раз улыбнулся, попрощался и вышел. Дверь камеры за ним захлопнулась, и Федор опять остался в одиночестве.
Еще через четверть часа дверь камеры открылась и внутрь вошел тот самый человек, который говорил с Федором на русском. Следом за ним дежурный полицейский занес поднос с кружкой кофе и парой круассанов. Поднос полицейский поставил на край кровати, куда указал ему посетитель. После чего посетитель полуприказным голосом сказал что-то полицейскому. Тот кратко ответил, козырнул и вышел из камеры.
Сам посетитель сел на стул напротив Федора и замолчал на несколько секунд. Затем он приподнял руку, коротким жестом указывая на поднос.
- Угощайся.
Только сейчас, при запахе свежесваренного кофе, Федор почувствовал, насколько голоден. Он проглотил липкую слюну и потянулся к кружке с кофе.
Посетитель молча встал и подошел к небольшому окну, закрытому толстой решеткой. Так он стоял, повернувшись к Федору спиной, не мешая ему есть и размышляя о чем-то своем.
Когда Федор закончил, посетитель вернулся и сел на стул. Он снял перчатки и сжал их в левом кулаке. Только сейчас Федор заметил, что у того нет правой кисти и вместо нее из рукава пиджака торчит протез.
- Итак, Федор Шуткин. За последний час пришли очень неутешительные для тебя новости, – посетитель замолчал, то ли оценивая эффект от сказанного, то ли ожидая какой-то реакции от Федора.
Федор почувствовал, как что-то холодом и слабостью опустилось сначала в живот, а затем в пах. Он осторожно проглотил слюну и тяжело задышал. В голове появилась мысль, что, возможно, посетитель, таким образом, пытается нащупать слабину и просто бросает фразы наугад, надеясь, что виновный выложит все сам. Но посетитель смотрел на Федора спокойно и безотрывно. Без осуждения и даже с какой-то долей равнодушия, словно давно понимал и принял, как данное, все человеческие слабости. Наконец, видя, что Федору нечего сказать, он продолжил:
- Ночью на рю Орданер была ограблена торговая лавка… даже не знаю, где такая улица… По словам владельца украли большую сумму денег… – посетитель все так же безотрывно смотрел на Федора. Федор внутренне поежился от взгляда, но промолчал.
- Полагаю, что "крупная сумма" это домыслы владельца, а то, что ограбление или его попытка были, не сомневаюсь. - Он сделал недолгую паузу. - Тебе что-то известно об этом?
Федор еще раз проглотил слюну и отрицательно покачал головой.
- Ну, вот, и славно, - неожиданно продолжил посетитель. Он еще раз взял паузу и с грустной усмешкой продолжил, - Жаль, конечно, но по всем признакам ограбление дело твоих рук и твоего подельника… или подельников… а, если и не твоих, то свалят ограбление именно на тебя. Логика понятна?
Федор почувствовал, как сильно колотится у него сердце и хриплым голосом ответил:
- Да, понятна.
Несколько секунд они сидели молча. Первым не выдержал Федор.
- И что же теперь делать?
- А что тут поделаешь? Дело подсудное. Пахнет тюрьмой.
Они замолчали еще на несколько секунд. Наконец, посетитель неожиданно произнес:
- Надеюсь, ничего ценного не взяли, по чему вас сразу опознают?
- Нет, - спонтанно ответил Федор и сразу же понял, что прокололся.
Но посетитель не обратил на ответ большого внимания. Казалось, ему и без того было ясно, что ограбление – дело рук Федора.
- То, что ничего лишнего не взяли, уже неплохо. И зачем нужно было идти грабить?
- Последний раз ели три дня назад, - мрачно ответил Федор. - Осталось либо грех на душу взять, либо умереть от голода.
- Ясно.
Они просидели в молчании еще несколько секунд.
- Про деньги не спрашиваю, надеюсь, так и было. Может, кому-то они и помогут. Но тебе светит тюрьма. Это ты понимаешь?
Федор вздохнул и кивнул. Сейчас на него навалилось полное равнодушие к своей судьбе. Посторонний человек уже знал, что Федор участвовал в ограблении, а с раскрытой тайной, играть в невиновность было уже бессмысленно.
Когда Федор поднял глаза, посетитель все так же пристально и спокойно смотрел на него. Затем он встал и подошел к окну. Сначала он надел перчатку на протез, следом за этим на здоровую руку, придерживая перчатку под локтем правой руки. Так неподвижно он простоял несколько минут, словно наблюдая безотрывно за чем-то интересным, происходящим в небе.
Федор отстраненно и хмуро смотрел в пол, уже свыкаясь со своей судьбой каторжника. Говорить было нечего, как и о чем-то просить. Более того, он даже не понимал, кто сейчас находится у него в камере и может ли зависеть его дальнейшая судьба от этого человека.
Посетитель словно почувствовал глубину отчаяния Федора, вернулся в центр камеры и сел на стул, все так же прямо, по-военному держа спину. Он посмотрел на Федора и спокойно и, одновременно, решительно произнес.
- Либо тюрьма, либо армия. Иных вариантов нет.
Только спустя несколько мгновений до Федора дошло, что именно произнес посетитель. И вдруг почувствовал нарастающую в душе надежду. Пока еще смутную и боязливую, чтобы дать ей полностью поглотить себя.
- Армия? - переспросил осторожно, словно убеждаясь, что услышал правильно.
- Армия, - подтвердил посетитель.
Федор посмотрел на посетителя, перевел взгляд в один угол камеры, затем на решетку на окне, провел рукой по лбу, словно стирая несуществующий пот. После чего, не зная, как сформулировать вопрос, перевел взгляд на посетителя.
Тот, будто чувствуя, что Федор, наконец, готов к разговору, представился:
- Пешков. Зиновий Алексеевич. Майор Иностранного Легиона французской армии.
Федор выпрямил спину и, словно в тумане, также представился:
- Шуткин. Федор Петров. Старший унтер-офицер Добровольческой Армии, - он чуть было не добавил про должность ординарца у генерала Деникина, но вовремя осек себя.
- Военные награды есть?
- Так точно, Ваше благородие. Два Георгия.
Пешков понимающе кивнул. И серьезным голосом продолжил:
- Сейчас у тебя два пути. Либо в тюрьму, либо во Французский Иностранный Легион. Иных вариантов, увы, нет. Офицер в участке сможет отпустить задержанного только в том случае, если тот является солдатом французской армии. Точнее, передать обратно в армию для дальнейших разбирательств.
- Считай, что ты счастливчик, - продолжил Пешков. - Я был в гостях поблизости и меня попросили перевести. Сказали, что задержали какого-то русского и, что он не говорит по-французски и подозревается в ограблении. Сейчас судьба у тебя незавидная – прямая дорога в тюрьму. Либо подписать контракт на службу в Легионе.
Пешков замолчал на несколько секунд, обдумывая следующую фразу. Наконец, он решился:
- Даю тебе два часа. Через это время я вернусь в участок с контрактом на службу в Легионе и возьму на поруки под свое честное слово. Подпишешь контракт, вчерашним числом, значит, поступишь на службу, и про ограбление все забудут. В противном случае, ничем помочь уже не смогу. - Пешков замолчал на мгновение. Затем уже четко и по-армейски задал вопрос. - Все ясно?
- Так точно, ваше благородие.
- Вот, и хорошо. Времени у тебя два часа.
В течение двух часов, что Пешков оставил ему на размышления, в душе Федора чередовались, все возможные чувства – от радостной эйфории вплоть до мрачного самокопания.
Федор вспомнил последние месяцы своей жизни и то, к чему он пришел сейчас – пустая тюремная камера, разбитое физически и морально состояние. Но пришел ко всему этому он сам, потому пенять ему было не на кого. Федор сам строил свою судьбу, и только его собственная вина была в том, что он совершал одни поступки, а не другие. Но все же сейчас, радость возможного избавления от тюрьмы была превалирующим чувством.
Исходя из того, где теперь находился Федор, появление Зиновия Алексеевича Пешкова в его жизни и неожиданное предложение, тоже можно было считать подарком судьбы. По крайней мере, мысленно Федор даже начал проводить параллели между своей встречей с Деникиным в ростовской больнице и встречей с Пешковым во французской тюремной камере. И в одном, и в другом месте судьба давала ему второй шанс на ближайшее будущее. И нужно было оставаться совершенным идиотом, чтобы не воспользоваться этими неожиданными дарами.
Федор вдруг подумал о том, что уже не впервые, самым непостижимым образом в его судьбе появляются удивительные люди, чтобы удержать его от падения в бездну, указывая новый путь и приоткрывая ему новые возможности. Причем, появляются в самые критичные моменты его жизни.
В конце концов, не в силах больше размышлять о странных совпадениях, Федор вздохнул уже спокойнее и посвятил остаток отпущенного ему двухчасового отрезка времени молитвам с благодарностью Господу, что тот в очередной раз отвел его от края пропасти…
Пешков, как и обещал, появился через два часа. С собой он привел сержанта в форме Иностранного Легиона. У сержанта в руках были какие-то бумаги, перо и закрытая чернильница.
Пешков словно бы продолжил недавно законченный разговор.
- Подумал?
- Так точно.
- Итак... твое решение?
- Армия, Ваше благородие.
- Честно говоря, не сомневался в этом. - Пешков помолчал несколько секунд, затем повернулся к сержанту и сказал несколько коротких фраз на французском.
Сержант положил бумаги на табурет перед Федором, протянул тому перо и показал в каких местах подписывать.
После того, как все было закончено, сержант собрал все бумаги, протянул их Пешкову и отошел к стене камеры. Пешков кивнул и повернулся к Федору.
- Поздравляю, Федор. Со вчерашнего дня ты являешься солдатом Иностранного Легиона на ближайшие пять лет. С начальником отделения полиции я уже поговорил. Никаких обвинений тебе предъявлено не будет. Более того, они даже не отразят в рапорте, что поймали тебя почти на месте преступления, что уже является хорошим знаком… ни в каких криминальных делах ты не будешь замешан… по крайней мере, документально. - Пешков замолчал на несколько секунд, затем задумчиво кивнул самому себе, словно подтверждая, что он сделал правильное дело.
- Просьбы какие-то есть?
Федор хотел было сам попросить о возможности посетить пансион и забрать оттуда свои вещи. А также попрощаться с товарищами. Фактически, Пешков опередил его своим вопросом.
- Забрать свои вещи в пансионе и попрощаться с товарищами, Ваше благородие.
- Хорошо, - Пешком показал рукой на сержанта. - Он пойдет вместе с тобой. При необходимости поможет и потом покажет дорогу в призывной пункт Легиона.
Пешков повернулся к сержанту и дал необходимые инструкции. Тот кратко утвердительно ответил и козырнул Пешкову.
Пешков опять повернулся к Федору.
- По французски понимаешь?
- Только отдельные слова, Ваше благородие.
- Плохо. Язык нужно учить, если собираешься жить в этой стране… Впрочем, это дело времени… выучишь.
Пешков оглядел еще раз камеру.
- Сегодня вечером я отбываю в Марокко. Завтра уже помочь ничем не смогу. Потому, надеюсь, никаких сюрпризов с тобой, Федор, не будет. Я за тебя поручился и не хочу в дальнейшем краснеть перед кем бы то ни было за то, что даю пустые обещания. Надеюсь, это понятно?
- Так точно, Ваше благородие. Сюрпризы были только от голода. Больше не будет.
- Вот, и славно… Ну, что ж, Федор… желаю удачи. Вполне возможно, на службе еще встретимся…
Его выпустили спустя полчаса. У входа в отделение ждал сержант Легиона. После того, как Федора вывели из камеры, сержант поднялся со стула, ожидая дальнейших действий. Полицейские молча проводили Федора глазами и вернулись к своим делам. Пешкова в отделении уже не было.
Федор проглотил ком в горле. До последнего момента он сомневался, что его отпустят. Даже несмотря на то, что он подписал какие-то бумаги, смысла которых не понял. Главное сомнение было в том, что в полиции уже знали, что именно он участвовал в ограблении на рю Орданер. И, тем не менее, сейчас он стоял рядом с сержантом Иностранного Легиона, в паре метров от выхода из участка. И в паре метров от условной свободы…
Федор понимал, что сразу попадет в армию, но это была привычная среда, пусть и не всегда приятная. Но сейчас главным казалось то, что он избежит тюрьмы. Он старался не мыслить глобальными категориями. Достаточно было того, что худшее уже осталось позади.
Полицейский махнул рукой сержанту и попросил подойти. Смысл коротких фраз был Федору понятен. Как только сержант подошел, полицейский повернул к нему журнал и перо и показал, где нужно было расписаться. Сержант молча поставил роспись и написал еще несколько фраз. После чего, попрощался с полицейским, повернулся к Федору и показал пальцем на входную дверь.
Федор вышел на порог участка и почувствовал, как на глазах появились слезы благодарности. Ни к кому конкретно не обращенные. На мгновение он вспомнил о своей молитве в камере, участии Пешкова в его судьбе и почувствовал, как от благодарности и радости за то, что его окружали хорошие люди, ему стало трудно дышать.
Спустя несколько секунд, он пришел в себя. Сержант показал на часы на руке и произнес: "Une heure". "Один час", понял Федор. Он кивнул головой и произнес одно слово: "Qui". Затем назвал адрес, где он жил с товарищами, и они неспеша двинулись в сторону пансиона.
Видя, насколько сильно Федор хромает, сержант расслабился. Чтобы выбраться из тюрьмы, многие симулировали травмы и готовы были подписать любые контракты, надеясь, что по выходу из камеры, сумеют как-то скрыться и избежать службы в Легионе.
Федор шел медленно, придерживая рукой перевязанную кисть и стараясь осторожно ступать на больную ногу. Нарушать слово, данное Пешкову, и подводить его, он не собирался. Более того, чувствуя, что в его жизни наступила хоть какая-то определенность, Федор поймал себя на том, что испытывает что-то сродни облегчению.
Несколько раз Федор сигнализировал сержанту сделать небольшую остановку. Идти становилось все сложнее. Несмотря на холод на улице, пот начал заливать глаза, и Федор то и дело приостанавливался и вытирал его рукавом шинели. Шинель Ивана он также забрал с собой из камеры и нес ее, перекинув через руку и прижав к груди.
Сержант спокойно кивал, доставал сигареты и, пока Федор пытался отдышаться, закуривал и рассматривал окружающие их здания и прохожих. Он дал Федору один час и, казалось, его мало волновало, как Федор распорядится отпущенным ему временем.
Его товарищи из пансиона не съехали. И сейчас Федор не понимал то ли радоваться этому, то ли негодовать. Когда он открыл дверь в комнату, Григорий и Иван напряженно молчали. По их лицам было видно, что все, что можно, было уже выговорено и добавить к сказанному больше нечего.
Оба одновременно повернулись в сторону Федора. Мгновение, казалось, они не понимали, что происходит. Федор стоял в двери, но ни Григорий, ни Иван не могли полностью осознать этого. Выглядело все так, словно они уже смирились с тем, что больше никогда не увидят Федора.
Иван первым вскочил со стула и рванулся ему навстречу. Он обнял Федора прямо на пороге так сильно, что боль передалась в порезанную руку и Федор всхлипнул.
- Федор, ты?! - Иван хотел было добавить еще что-то, но за спиной он увидел сержанта в военной форме и сделал шаг назад.
Федор, тяжело хромая, вошел в комнату. Следом за ним вошел сержант и стал возле двери. Несколько секунд длилось неловкое молчание. Федор перевел глаза с Ивана на Григория, вздохнул и молча кивнул, словно убеждаясь, что оба они живы и здоровы.
- Вы хоть сыты? - он спросил первое, что пришло в голову.
- Сыты?! - Григорий Терехов, казалось, не понял вопроса, словно Федор спрашивал не о том, чего все ожидали от него.
- Сыты мы, Федор, все в порядке, - Иван, все еще не понимая, к чему клонит Федор, ответил за обоих.
- А почему из пансиона не съехали?
- А куда нам деваться? Тебя ждали.
- Ясно, - Федор вздохнул и посмотрел на сержанта. Тот стоял напряженно, но не делал никаких движений. Лишь внимательно смотрел на выражения лиц, пытаясь уловить суть разговора на незнакомом языке.
Федор посмотрел на шинель у себя в руках и протянул ее Ивану. Иван принял шинель, хотел было что-то сказать, даже чуть приоткрыл рот, но не нашелся что именно.
На несколько секунд повисло напряженное молчание.
- Подписал контракт на службу в Иностранном Легионе… Иначе был прямой путь – в тюрьму. - Федор замолчал.
Григорий и Иван все так же напряженно ждали от него дальнейших объяснений.
- Обвинения уже сняли… Вас никто не тронет… Пришел забрать вещи. Разрешили это сделать.
- А почему хромаешь? И что с рукой? - опять вступил Григорий и с сомнением посмотрел на сержанта Легиона.
Федор перехватил его взгляд.
- Он тут ни при чем… это все… - он замолчал, подыскивая слово, - с ночи... Иван расскажет… или уже рассказал.
Федор опять замолчал, но растягивать неприятный и пустой, по сути, разговор не было ни времени, ни смысла.
- В общем, братцы, подписал я контракт в Иностранный Легион. Иначе было никак. Сейчас надо будет собрать вещи и идти с сержантом. Когда теперь свидимся, уже и не знаю. - Он опять замолчал, подыскивая фразы.
- Денег вам, надеюсь, хватит на ближайшее время, - добавил он и покосился на сержанта.
- Может ты… того… не пойдешь с ним? – спросил Иван с нейтральной интонацией, чтобы сержант не понял сути разговора.
- Не могу… все подписано. Да, и слово я дал человеку, что вытащил меня оттуда. Не по-людски получится. Да, и не по-божески.
Иван понимающе кивнул. Но уверенности в его глазах не было.
- Собраться мне надо…
На несколько мгновений опять повисло молчание. Наконец, Федор шагнул к своему углу и сидору в нем.
Наклоняться было больно, и он сел на ближайший стул. Подтянул к себе сидор и развязал его. Вещей у него было мало. Федор вздохнул и проверил на месте ли бумаги из банка. Все было аккуратно им упаковано в отдельный пакет и связано тесемками. Пакет лежал на дне сидора нетронутый. Федор вытащил оба тома Гомера, томик Пушкина, купленный еще в Константинополе, учебник и словарь французского, заново укутал их в чистую портянку и положил обратно. Больше собирать и паковать было нечего, но он все еще тянул время в напрасном ожидании, что что-то изменится само по себе, без его явного участия в этом.
Наконец, голос подал сержант. Фраза была нейтральной и короткой. Сути Федор не уловил. Он посмотрел на сержанта. Тот, видя, что Федор не понял смысла, показал пальцем на часы. Федор кивнул и начал подниматься.
Он встал на больную ногу, вытер испарину на лбу рукавом шинели и еще раз кивнул сержанту, словно говоря, что он готов и просит еще немного времени, чтобы попрощаться с товарищами.
- Ну, вот и все... - Что говорить было неясно, и он произнес ничего не значащую фразу, чтобы хоть как-то разрядить молчание, висящее в помещении.
Первым к нему подошел Иван и обнял его. Федор почувствовал, как Иван что-то положил ему в карман.
- Будем ждать тебя в отпуск. - Иван тяжело проглотил ком в горле. - Если съедем отсюда, оставим адрес у отца Константина в храме.
Федор кивнул.
- Если тебе придет письмо из России, будет у меня храниться.
Федор кивнул еще раз.
Следом подошел Григорий и тоже обнял Федора. Григорий и Иван произнесли еще несколько формальных фраз прощания, но сейчас Федор был рад и им – сколько он еще не услышит родную речь, он даже не мог предположить.
Наконец, Федор повернулся к сержанту и кивнул ему головой, подтверждая, что он готов идти. Сержант кивнул в ответ. Федор повернулся к Григорию и Ивану и тихо произнес:
- Прощайте, братцы… даст Господь, еще увидимся. - Кивнул обреченно головой и, не оборачиваясь больше, тяжело хромая, вышел из комнаты.
1) https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/1255135/
2) https://www.ozon.ru/product/ves-etot-blyuz-294080646/
09. Почтарский Мост. Глава 8. Федор. Париж
© Copyright: Игорь Альмечитов, 2020
Свидетельство о публикации №220010100081
Свидетельство о публикации №220010100081
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.