Суд Божий 1. Отражения в библиотечных окнах

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: Вечер. Один из читальных залов спб-й библиотеки в недалёком прошлом имени Салтыкова-Щедрина, ныне лишённую имени великого русского сатирика.               

                С*У*Д     Б*О*Ж*И*Й

 ФАНТАЗИЯ  В  ПРОЗЕ  НА  РУБАИ - СТИХИ  ОМАРА ХАЙЯМА. РАЗМЫШЛЕНИЯ  МОИХ  ГЕРОЕВ.   

ПРЕУВЕДОМЛЕНИЕ ОТ АВТОРА 1.  Это роман-фэнтази, где сюжет разваивыается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину и обратно. События в прошлом начинаются накануне Третьего крестового похода (1189   – 1192) – после сентября 1186 г.

 Кроме упомянутых исторических лиц, другие герои этого рассказа в нашем времени конкретного единого прототипа – Н Е  и м е ю т.  Тем не менее, эти, другие, чем дальше, тем больше действуют самовольно: не только отказываются погибать, но и раздваиваются… Вынужденный подчиниться давлению (героев – больше!) за нарушение планов первоначальной композиции – савтор НЕ отвечает!

2. Вера  героев фантазийного по лёгкой исторической канве повествования  – с убеждениями признающего только религию "художественная литература" Автора прямолинейно не соотносится.

3. Поскольку полноту Истины печатным словом выразить в принципе невозможно, на это ни в коей мере и не претендовал – Автор.         
                   

              От веры к бунту – лёгкий миг один.
              От правды к тайне – лёгкий миг один.
              Испей полнее молодость и радость!
              Дыханье жизни – лёгкий миг один. (Омар Хайям) (1)
                *   *   *
 
 ...То был художник. Не правда ли, странное явление? Художник петербургский! художник в земле... где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно. Эти художники вовсе не похожи на художников итальянских, гордых, горячих, как Италия и ее небо; напротив того, это большею частию добрый, кроткий народ, застенчивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя приятелями своими в маленькой комнате, скромно толкующий о любимом предмете и вовсе небрегущий об излишнем...

Он рисует перспективу своей комнаты, в которой является всякий художественный вздор: гипсовые руки и ноги, сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные живописные станки, опрокинутая палитра, приятель, играющий на гитаре, стены, запачканные красками, с растворенным окном, сквозь которое мелькает бледная Нева... У них всегда почти на всем серенький мутный колорит — неизгладимая печать севера... При всем том они с истинным наслаждением трудятся над своею работою. Они часто питают в себе истинный талант, и если бы только дунул на них свежий воздух Италии, он бы, верно, развился так же вольно, широко и ярко, как растение, которое выносят наконец из комнаты на чистый воздух... (Н.В. Гоголь "Невский проспект")
                ______________________________________________________               

                По вопросу об определении сущности петербургского художника я резко не согласен со своим любимым великим русским писателем Гоголем! Во времена Гоголя оно, может быть, так всё и было, а у нас нынче век ломки старых форм. Нынче прогуляйтесь по Невскому, в уголок, где художники обосновали под открытым небом магазин своих творений (признаю, - немало на клиента, ведь жить и художникам надо!): туманная петербургская действительность в стиле сюрреализма приобретает красочные тона. Везде лезет не уступающий итальянскому протест против серости.

 Как мы видим окружающее, - вопрос настроения. Конечно, погода в нашем любимом Питере с гоголевских времён не так уж сильно изменилась. Но и погода в личном плане тоже представляется хорошей или мрачной по настроению: кто обожает солнышко, а кто без ума от дней туманных, скрадывающих жёсткие формы. Один мой приятель обожает гулять под моросящим дождём по крышам: божественный, дескать, слитый в единое целое пейзаж... Но дождя на данный момент - на самый конец августа - давно уже не было. И настроение у меня сегодня что-то близкое к гоголевскому: настроение не от дождя, ведь, не зависит.

За окном - кусок бледного петербургского неба и ещё по весне под телеграфный столб безжалостно обрезанные городские тополя. Зачем же все ветки обтёсывать так тупо, - можно же по пригляднее как-нибудь? Непонятно. Зато к августу упрямо живучие, обросшие новыми веточками тополя преобразились в пирамиды, наподобие кипариса. Городским летом истомлённые, от сложной жизни слишком серьёзные тополя за высочайшими окнами бывшей Щедринки. Так было удобно: «Иду – в Щедринку». Теперь: «Иду – в Государственную Национальную»? Не то. Не звучит, - слышите?!  «Сижу в Национальной…» – того хуже! Любители переиначиваний «сверху» вообще догадываются о культурных привычках просто людей?!
 
    Спору нет: бывают правильные переименовывания. Вот улица Дзержинского: Железный Феликс, ВЧК, ГПУ – красный террор во плоти. Спохватившись, Дзержинского превратили вновь в Гороховую: вернули героям Достоевского их законное пространство. Замечательно! Лучше поздно, чем никогда.  А вот даже в советские-то годы не уничтоженное имя дивного сатирика Салтыкова - Щедрина кому теперь вдруг помешало, скажите ради бога?

Для библиотечных пионеров – старожилов библиотека на углу Невского и Садовой - всё равно родная «Щедринка». Будто теперь две библиотеки. Или больше? Личная библиотека в каждой склонённой над читальным столом голове. Что же такое тогда реальность?.. Не обращайте на меня никакого внимания дорогие соседи-читальщики: брюзжу я сам с собой. С кем не бывает?!

    Напротив библиотеки в сквере под мрачными, всего ожидающими тополями «Премудрая царица... сестра Императрица» – чугунная Екатерина II в окружении на барельефе высеченных прошлых вдохновенных сподвижников, и ловящих последние дни лета в садике гуляющих времени нынешнего. У царственно монументального подножия в кринолине и, якобы, под екатерининский век пудреном парике актриса. С нею высокий мужчина с поддельной косой из-под треуголки - а-ля Петр I. Грим ярко театральный. Зазывают сфотографироваться. Заработок. Сель-ави!.. Что-то не так – негармонично... Бронзовые или сейчас живые, гуляющие – настоящее?
 
Говорят, у меня странный образ мыслей: предел допустимой в приличном обществе странности, – припечатала мои выскакивающие за будничные рамки сравнения бывшая знакомая девушка.
 
- День  завтрашний – увы! – сокрыт от наших глаз!
 Спеши использовать летящий в бездну час.
 Пей, луноликая! Как часто будет
 Месяц всходить на небосвод, уже не видя нас!

Как услышала девушка, даже и любимый коктейль пить не стала, до того расстроилась. Зачем, дескать, о таких печальных вещах вспоминать?! Но не ушла. Надеялась: пройдёт у меня – перевоспитаюсь?!

    «К у м и р  мой, вылепил тебя таким гончар, Что пред тобой луна своих стыдится чар!» - натурально от природы белокурая небесноглазая девушка не эстетичных боевиков с кровью не выносила. Обожала мелодрамы с замками и платьями. Мелодрамы – это по маминой части, не по моей. Лично я в мелодрамах не силён: не так, как там полагается, вёл я себя с моим кумиром что ли?! Не лез, не хамил, - только стихи читал! Каждый человек себе видится правильным: таким как надо. Это врождённое.

    Я чем страннее или хуже других? Не курю даже. Что вижу в красках, так это – профессиональное: художник я. Учтите: цветов несочетаемых в природе – совсем нет. Мы же вертимся меж трёх барьеров: ограничения таланта, недостатки техники, общественная мода. Упёрся в чёртов треугольник – нахрапом не пропрёшь. Долгий путь: шлифовка рисунка там, философия. Отдохнуть рекомендуется: обновиться, культурно встряхнуться как-нибудь вне живописи.

Вон там, за окном, под тополями, у окружающей великую царицу-императрицу решётки собратья мои - художники промышляют портретами: нежные незнакомки загадочно улыбаются - флиртуют с носато губастыми до уха шаржами. Это же напряжённо – не знать, какой тебя сегодня видят, – раздражало бывшую знакомую. «Шаржи – тоже искусство: такой ракурс видения забавный…» – «Живут не с ракурсами», – и возражения у меня даже не нашлось. Бывают такие люди, - во всём всегда правые.
 
     Декламации из Хайяма девушка принимала опасливо: «К о г д а-нибудь огнём священным обуян, В душистых локонах запутавшись и пьян, Паду к твоим ногам, из рук роняя чашу И с пьяной головы растрёпанный тюрбан...» – чуть не подскочила. Разве можно стихи принимать буквально?! А она именно буквально понимала.

Стихи-то, оказывается, надо ещё уметь узнавать: не все умеют, - это приобретаемый сознательными упражнениями навык. Предаваясь излишнему поэтическому цитированию, об этом я как-то не подумал. Буквально, в жизни, я пью - чай, кофе, компот, более крепкие напитки – редко (на свадьбах и днях рождениях, которые не каждый день случаются) и умеренно. А Хайям... «Сверкающий вдоль края кубка стих...» – разве так выпивают каждодневно?! Бокал протянут к лучу солнца, – бокал горит в солнечном луче: рдеющая в хрустале влага ало вспыхивает! Поэтический протест против… мм… против будничности, там, против общественных перегибов: «К а к  надоели мне несносные ханжи!»

     Поэты вообще не любят запретов – на дух их не выносят: «Мы тянемся к тому, что нам запрещено!» С классически шелковисто длинными локонами девушка была слишком однолинейно направленная, – ракурс нашего мировосприятия драматически не совпал, и мы расстались: «К у м и р  мой – горшая из горьких неудач!»  До трагедии не дошло: она - небесноглазая культурно потихоньку исчезла, подобно видению несчастного художника Пискарёва из гоголевского из "Невского проспекта". Но я как Пискарёв депрессии не поддался: в меру погрустив, отказался и от увлечения опиумом, и от резания своего горла бритвой. Я даже и не бросился в «ледяную рябь канала», что нынче значительно проще.

Не считая упомянутой досадной мелочи на фронте личных чувств в смысле заработка мне в последнее время везло: не только портреты рисовать – могу вообще не напрягаться в ближайший месяц - два. Есть же пословица: не везёт мне в картах, - повезёт в любви. А когда в любви не везёт, неиграющему в карты должно в чём-нибудь другом повезти. И вот на почве материального везения, видимо, тут мне вдруг вкатило: всю сознательную жизнь цитируя Хайяма, не представляю даже из него ни единого звука и буквы в подлиннике: «Вино, что в хрустале горит…» – в одиннадцатом веке были хрустальные кубки или нет? И этого даже не знаю.
 
    Кто не знает иностранных языков, – ничего не знает о своём! - великий немецкий поэт Гёте изрёк. Английский и французский у меня по стандарту: тётя Катя - профессиональная переводчица в моем нежном возрасте на них через день по очереди со мной общалась. От этого на обычных уроках школьного иностранного увлекаясь больше карикатурами, я неплохо развил чувство линии. Потом уже сам захотел и выучил немецкий – язык великого Гёте (поэт и художник, между прочим!). По-фински болтаю на общие темы, – гидом подрабатывал. По-шведски – с маминым последним мужем поднаторел в любезностях.

    Привычно легко давались языки, – стоит захотеть! Всматриваешься: сначала язык вроде занятной канвы. Картина разворачивается, - как в язык впишешься, – в каком тоне? Что же, время нынче для нового языка у меня Время есть. Персидский… таджикский, – на котором-то Хайяма рубайи? Провалиться этому интернету! По старинке иду в Щедринку – голубой с белыми колоннами особнячок: одной стороной напротив Гостиного Двора. Другой стороной – на основательницу свою теперь чугунную Екатерину Секунду смотрит: с барельефа ниже трона кто из сподвижников императрицы не принимал в библиотеке участие?! Все.

    Под высоченными библиотечными сводами окна в пять современных. Общий зал в два этажа высотой: по стене огороженные перильцами антресоли шириной в один письменный стол с возможностью протиснуться к нему у стены. За теми на антресолях столами – сплошь доктора наук: «Умом ощупал я все мирозданья звенья, Постиг высокие людской души паренья…». За окнами на улице тополя шумят, перекликаются, державинским гекзаметром и пушкинским ямбом.

   Люди – каждый на отдельной планете – под своей лампой с колпаком читают: шелест страниц, тихие шаги в проходах, приглушённый шёпот. Приятно сосредоточенное биенье мысли витает в пространстве: вдохновляет, щекочет интеллект. Люди читающие мне здесь нравятся абсолютно все: такие интересные, симпатичные!.. Вон пышно огненно усый (хной, что ли, их красит?), не худой такой дядька, оторвавшись от барьера выдачи, тащит мимо многолетнюю кипу оттисков: значит, к диссертации дело. Отдувается за кипой несущий. Глаза у дядьки: поскреби русского – найдёшь татарина. Рубашка – класс: ультра бирюза с алыми карманчиками. Редкий вкус. Уважаю оригинальность. Хотя с таким пузом, конечно… На типажного дядьку этого архалук бы какой широкий с собольей такой богатой опушкой. Халат там, парчовый, - и на Ленфильм.
 
    Нестандартная рубашка с карманчиками налетает на мой стол (столкновение двух тел в ограниченном пространстве!): наподобие Пизанской башни кипа опасно наклоняется, летят верхние кирпичики - брошюрки мне на стол. Собираю и помогаю водворить их наверх башни. Досадливо подёргивая кончиками усов, дядька с отдышкой благодарно гудит - извиняется: такие тесные проходы, – как не налететь? И жарко, душно – в глазах темнеет. Заносит.

     Худым, как мне, не так жарко. Но, жарко всё-таки… Бывает так в начале осени: упёрлось бабье лето – не сдвинуть! Истомило уже солнце, надоело, но перед шестью месяцами сырого мрака пусть ещё посветит. Солнце, солнце, и – внезапно дожди рухнут. Тогда уже привет лету: будет настоящая осень. В неделю листья пожелтеют. Д
А дядьку этого я, будто, уже видел? Голос у него густой, отдышка эта как-то будоражит память: где? когда? Да нет: это все от усталости кажется. Не принимай всерьёз фантазии своих усталых мозгов, мой дорогой "Я" - прирождённый брюзга.

    Дядька с облечением хлопает свою кипу на стол сзади: в тени большого шкафа с энциклопедиями. А я люблю – у окна. Книги у меня нарочно заказаны все такие прошлые, старинные: переплёты чарующие – под мрамор, бумага изумительная... М-да! Фарси, – язык хайямовых жемчужин самоучкой не освою, – довольно скоро доходит.  Не говорят на нём, – изменился. Но так вот просто отступить – недостойно, не по рыцарски. Так, может быть, тогда современный арабский: учебники есть аудио и видео. Арабов студентов для живой практики найти не проблема. Ну, звуки – на потом оставлю. Сначала красочная заставка: знойная пустыня, воины пророка в белых чалмах. Как ветер быстрые кони, взметают песок...  Пыль веков так очаровывает! А вот чудные образцы древне хитрых росчерков: завитушка, петля, птичка и хвостик, – художественная работа!  Но притомился - подустал, – с утра сижу, ковыряюсь. Хвостатые буквочки в глазах извиваются, цвет меняют.

   Тут-то я и поотвлёкся на тополя. От усталости. Смотрю за окно – отдыхаю. Окно сродни зеркалу: комната и «за окном» – противостоящий мир. Утром и днём комнатный и заоконный миры ещё мирно взаимопроникаемы. А вот вечером в электрическом свете бьёт и тревожит подчёркнутая граница - «здесь» и «там». Я «здесь», а «там» кто: вдруг «там» другой «я» - наоборот и другая небесноглазая девушка. И мы опять не совпадаем, как Онегин и Татьяна. Не жизнь, а сплошное противостояние. Война.  На улицу в окно выглядываешь, с улицы ли заглядываешь: всё пограничное «здесь» и «там».  А середина где же? Даже Гоголь Николай Васильевич середины не нашел: «Все обман... всё не то, чем кажется!».

   В детстве сумрачной петербургской зимой я увлечённо заглядывался с улицы на окна. Зимой у нас рано темнеет, и окна в темноте горят разными цветами. «Там» – за окнами, за занавесочками жизнь прячется яркая, праздничная – лимоновая, травно зелёная, в ало сияющих, в уличный мрак высовывающихся маках… Выходя из дома, маскируются люди, прячутся больше в серое. Зачем?

   В моей детской комнатке тоже была дивно желтеющая льняная (толстая и такая мягкая, если завернуться!) занавеска с розовыми жар-птицами о двух головах. На солнце желток и птицы просвечивали пучками разноцветно переливающихся стрел – лучей. Занавеска солнце усиливала, серый мрак закрывала – поглощала совершенно, сине - синющее ночное небо приближало: вот-вот вытянешь руки – шагнёшь в синеву, достанешь звезду. Одна, две, три… Мне везло: три мои путеводные звезды с доброжелательным любопытством заглядывали в занавесочную щёлку на сумрачного вредноватого мальчика.

    Три звезды – много или мало? Три огромных мира, – сколько там планет и городов?!  Исполненный самых сладких детских надежд, засыпал я в звёздной колыбели. Позже, спрашивал, допытывался я у каждой звезды: смогу ли стать художником?.. (Не играл в войну, не требовал пистолет, – только краски просил нестандартный ребёнок.) По очереди каждая звездочка благосклонно кивала - мерцала из бездонной вечности.
 
   Красиво пожелтелый по краешку лист плавно шлёпнулся на подоконник: там, за окном, на улице вдруг закружился ветер. Уж это в Петербурге за пять минут может случиться. Тополя мерно шумят - качаются, как волны набегают, как страницы шелестят... Тянет меня в дрёму... Вначале было Слово?! Или вначале была картина: зримое именуем. Поименованным меняем мир. Всё так переплелось - перемешалось за века! Вот в начале страницы виньетка и заставка: всадник с саблей. Из этой недвижимой  картинки в мозгу вдруг выскакивают другие уже живые картинки: знойная пустыня, быстрые как ветер кони, воины пророка в белых чалмах... Действие между строк! Перевёртываем первую страницу: бумага... нет, ткань шёлковая метётся по полу, – приятно шелестит тугими складками...