Суд Божий 8. И что теперь делать?

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: Площадь в Иерусалиме. Старинная картина.
_____________________________________

         Чтоб ты ни делал, рок с кинжалом
                острым – рядом,            
          Коварен и жесток он к человечьим
                чадам.
          Хотя б тебе в уста им вложен
                пряник был, –
          Смотри не ешь его, – он, верно,
                смешан с ядом.(Омар Хайям )
                _________________________
 
...Как же представляться?  "Лёвик " – не обсуждаем. "Лёвочка" – для тёти только. Лёва, вроде, как-то – не солидно? "Лео" – второй породистый шведский мамин муж в Швеции пусть и называет. "Лев Вадимович" – как то, ещё знаете ли... Не успел состарится. М-да…  А вот теперь, в свете новых событий я вообще – кто? Юсуф – этот там, а Иерусалиме десять с гаком веков назад. Но я его вижу, - я за него мыслю. Где же я - и где он? Сложная это штука – память прошлого. И этот парень – прошлый «я» не умер тогда на жаркой арене: не захотел умереть.               
                ________________________________________
   
7. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ   И   ПОИСКИ.  Бездонная засасывающая тьма бледнела, нехотя опускала, но тела не ощущалось. Я уже не на арене, но где? Земля это или рай с гуриями? Вот некто в снежном и затканном серебряными листьями (в чалме и халате) склоняясь, ловит - считает моё дыхание, улыбается кончиками губ. Его лёгкие прохладные пальцы нежно щупают на запястье пульс, приятно касаются лба. Видимо, всё узнанное склонившегося надо мной вполне удовлетворят. Довольно, как от придавшего рисунку окончательный характер удачного мазка, сверкают пронзительные зрачки. Совсем скоро я поправлюсь, – непререкаемо велит прохладный лекарь, – пока же: спать, спать… набираться сил! Напоенный чем то обволакивающе терпким, погружаюсь в сонные, теперь приятные добрые сумерки.
 
   Сумерки редеют – снова сияющее лицо... Рассеивается в прохладе... Сон. Так в ближнем к ристалищу чьём–то единоверческом доме, нехотя отпущенный смертью, но и не в жизни ещё несколько раз я засыпал и просыпался, захватывая сознанием более и более окружающего: молодость победила.

Голова яснела, и прошлое лепилось отдельными мазками в цельную картину. Меч Рансея задел слегка: опасность была в потере крови. И умереть бы мне, забытому, на арене, когда бы ни влетел по дядиному велению один из мусульманских патрульных отрядов. Дяди не было, – жестокая отдышка спешила. Говорят, - во время моего беспамятства, он заходил вместе с лекарем (тот, белоснежный с прохладными пальцами).  Знаменитый врач, – очень известный: целил самого султана Салах-ад-Дина. Дядя теперь у него. И меня ждут, когда я буду в силах.

  Под угрозой так не во время – при нескольких только защитных отрядах – видеть под стенами Иерусалима армию Салах-ад-Дина король Иерусалимский Гвидо и назарянский патриарх Ираклий принесли великому султану извинения. Последовали переговоры, о время которых посланцы султана с картинной гордостью гарцевали по Иерусалиму. Восстановилось шаткое перемирие. Всё это случилось из-за одной драки  спесивого рыцаря с шальным мальчиком? Странны пути судьбы. Да, мазки недавнего прошлого лепились в цельную картину, но чего-то в ней не хватало, – перспективы? оттенка? Того неуловимого, что уже сверх мастерства кладёт печать истинного произведения искусства?!

  Машинально ещё слабыми пальцами касаюсь повязок на груди: скоро их снимут. Когда встану, что сначала буду делать? Чего-то я забыл? И вспыхивает в памяти, - данный монахом талисман и моё обещание! Я жив, значит, должен вернуть талисман. Но как же отдать, когда образ девы-гурии скатился – остался на арене?!.. А! Вот он лежит рядом на столе, и цепочка запаяна. Как же это? Расспросы открыли, что, да, заходил какой-то назарянин - монах помолиться за здравие. Хозяева дома в отлучке, слуги пустили.

 - Этот вот талисман? Монах сказал, – его и забрал. Другой раз принёс и оставил, когда, уже поправляющийся господин спал. Придёт ли монах снова?.. Аллах только ведает.  Вроде, уезжать собирался.
Подарил ли он – совсем отдал мне материно благословение? Но я обещал вернуть. Вот поправлюсь, встану через день другой и – пойду к кюре.

 Обливаясь кровью на арене, упал в небытие один неизвестный мальчишка. И совсем другой, нежданно знаменитым вырвавшийся из небытия, бледно покоился на ярких шелках в гареме самого султана расшитых подушек. Щедрые дары восхищённых моим подвигом ревнителей Пророка окружали выздоравливающего: одежды, разноцветные тюрбаны, сверкавшие на рукоятях камнями дорогие клинки. и никто не догадался прислать свиток сказок! Ещё был самоуверенно тараторящий две здравицы и кучу забавных несвязностей попугай, в два дня надоевший страшно! Доставляемые затейливо редкие сладости я пробовал понемногу.

  Трёх – теперь моих собственных трёх! – дивных арабских скакунов, радуя выздоравливающего, проводили под окном, – и только пару мгновений сильнее трепетало сердце. С вежливым равнодушием набегала улыбка: мысли летали далёко. Так много вдруг стало всего моего,  и ничего этого более не было нужно – не влекло. Что со всем этим мне теперь делать? Помогли бы мне все эти вещи там - на арене?! Когда я совсем поправлюсь, по прибытии ко двору, великий Салах-ад-дин дарует храброму юноше звание воина пророка, как восхищённо шептали на ухо слуги. Увы! это почётное звание там, на арене, тоже не помогло бы.

 Коварная судьба всегда дарит с насмешкой: блеск так ранее желанного уже поблёк, влекшая позолота осыпалась. Из всех даров только простой глиняный кораблик–светильник, – приношение неизвестных бедняков, – радовал меня. На его-то маленькое оранжевое пламя – трепещущую бабочку я смотрел, размышляя, что мне делать? Мне надо – я хочу кюре, видеть!

От целебных снадобий, молодости и жажды действия быстро поправляясь, через неделю я уже гулял во дворе. Наконец, с трудом отделавшись от домочадцев (всё для выздоровления, – неопределённо звучал оставленный им лекарем самого султана пространный указ) из тишины дома храбро ринулся в душно оглушительный горячий город.

  Вот и Церковь Иоанна Предтечи, рядом с которой с которой встретился я с кюре. Но как найти того, даже и имени которого ищущий не знал - не догадался спросить. Поиски без имени по смутным приметам «никого» в большом городе – странны, нелепы, обречены на неуспех: всё равно что искать оброненное в бескрайних песках горчичное зерно. «Мы с кюре доминиканцы!» – так ли говорил старый монах? Немало рассыпанных по христианскому кварталу доминиканцев, и ещё больше их рассеяно во всей Святой земле.

  Веками не меняются восточные, узостью заслоняющиеся от солнца улички. От земли до крыш улочки заставлены - завешаны товаром: пестреющие платки, ковры, кувшины, сласти. В надежде чуда проталкиваюсь: храм - часовня - длинный сарай милостью божией врачуемых. Протискиваясь, натыкаюсь на прилавки.
  – Аллах! Ты рассыпал апельсины, неосторожный юноша! Разве видишь плохо? - Прошу прощения, помогаю собрать апельсины в корзину.
  – С земли они теперь меньше стоят... – за ничего кинутая серебряная монетка, – и ярче апельсиновых солнц сияющий торговец уже донельзя доволен.

  – В сторону! Посторонись! Очистить путь! – вжимая покупателей в лавки и стены, плывут прикрытые от солнца богатым шёлком нарядные носилки с назарянской женщиной. Кожа у неё как белый мрамор, полуденно жаркие хитросплетённые локоны, губы – коралл. Не прикрывает, только дразнит прозрачный газ фаты. Не стыдятся назарянки открытых лица и шеи.
  – Девка Ираклия… – в щёку жарко дышит чесночным духом апельсинный торговец, – любовница его.
  – Он же – монах?!
  – Э!.. наивный неиспорченный юноша! Разве одна у патриарха девка?! Хороший юноша, заходи ко мне вон в ту лавку, – угощу хашишем. Я много знаю! – прочие вокруг благожелательно улыбаются в не краснеющее небо.  От подробности чужой жизни после болезни бледное лицо моё заливает алое пламя.

  – «Блуднице шейх сказал: “Ты, что ни день, пьяна, И что ни час, то в сеть другим завлечена! “Ему на то: “Ты прав; но ты-то сам таков ли, каким всем кажешься?“ – ответила она», – привлекая одобрительные смешки, тянет чей-то тоненький ехидный голосок.
  – Хорошо сказано! Кем?
  – Какой - то в роду Хайяма из Нишапура.*  Днём, говорят: учёный. Ночами – гуляка из гуляк: «У с а м и  я мету кабацкий пол давно... Обрушься мир – во сне пробормочу я: “Скатилось, кажется, ячменное зерно“».

  Площадные строки режут слух, мутят чувства: такого у дяди в доме не было! Это – поэзия?.. Носилки медлят - останавливаются, и небесного оттенка глаза невзначай лениво скользят по горящему зареву моей щеки. Стучит – как под мечом Рансея сердце! – дрожит небосвод... Слава Аллаху! Уплывают носилки. и тут хлопок сзади по плечу.
  – Госпожа сказала, что ты, красавчик, верно, певец или фокусник, так приходи попозднее сегодня - завтра развлечь её. Куда приходить шепчет задержавшийся служка.
  – Счастливец! Фортуна твоя, – тоже хлопают по плечу соседи, – эта пери богата.
  – Я не певец. Не фокусник...
  – Ей не того и надо! Не теряйся, – не прогадаешь, счастливчик Мустафа!** Не упусти удачу!

Незлые смешки вокруг. Они меня заранее не осуждают: «П е й  вино и на ласковых гурий взирай!» - всё в порядке вещей.  Я мог бы отомстить Ираклию! И это месть?! Какая дикая грязь! Сказка кончилась: «Б у д ь  милосердна, жизнь, мой виночерпий злой! Мне лжи, бездушия и подлости отстой Довольно подливать! Поистине из кубка, Готов я выплеснуть напиток горький твой» - воскликнул бы я, когда бы знал тогда золотые строки Хайяма.

И вот так уже три дня в поисках невольно разглядываю, щупаю и вдыхаю не сладкими курениями бьющую в лицо изнанку бытия. Три дня – как рубеж судьбы! Город Иерусалим  веками извечно боролся за жизнь. Здесь торговали и роскошью, и гнильём;  здесь, за гроши с божбой обманывали, с бешеным азартом сбегались к дракам и поединкам, – кровь возбуждала. С рыночных торжищь и от длинных больничных сараев тошно тянуло только освежёванной парной плотью и гнилым трупным духом. В жажде минутного забвения курили гашиш, вдыхали рождающий злые сны терьяк (опиум.) Пили в харабате – в питейном доме: «В и н о  ведь мира кровь, а мир – наш кровопийца, Так как же нам не пить кровь кровного врага?»

  Исчезал - истаивал тот густой золотой целящий душу свет: скОро ни капли не останется. Затерялся единственно нужный вход. Не стало проводника, ЧТОБЫ распахнуть светлые двери. Насмешливое солнце било в спину, выныривая из-за крыш и углов слепило и смеялось в лицо. Так днём в упрямой безвыходности меряя христианский квартал, ночью на шёлк своих великолепных подушек падал ищущий в тяжёлый сон, прерываемый вдруг мыслью, что ведь кюре мог быть и не в городе? Лихорадку напряжённого воображения окружающие принимали за здоровый румянец от городских развлечений. И  скоро уже - через три дня вернётся дядя… Через два дня…

  Ещё один последний день остался на поиски. Утомившись, на этот раз взял коня. Вот около базарная улица и ристалище близ храма Гроба Господня. Засмотревшись, налетаю на коричневого босоногого монаха. Тот, чуть не падая, ойкает. Толкнуть назарянина в христианском квартале, - это уже хуже рассыпанных апельсинов. «Неверным собакам здесь не место!» – уже в спину брань.

Да ведь это тот самый старик-монах! Подарок судьбы или пощёчина? Мёртво вцепляюсь в монашью рясу. Узнавая и меня, еле опомнился и нашёлся старик: «За мной это, за мной! Зовут к больному».  Каменная ниша полускрыла нас: здесь, не отпуская полы рясы, я, наконец, узнал много и – ничего.

  Кюре, к которому ходили ночью перед судом? Джозеф Чоэлино… Чомино…  Чоэ де Лино! Все звали его просто – «отец Чо». Не франк: напротив Святой земли другой берег моря Великого Заката, далеко за Критом. Оттуда, кажется. Точно не сказать с чужих слов. Сам отец Чо много о себе не рассказывал. Служа кюре только здесь, в Иерусалиме, мало монах знает о его прошлом.

  Очень учёный господин Джозеф. и знатного рода: даже герб был. Двое братьев Чоэ де Лино приплыли освобождать Святую землю лет пятнадцать – двадцать тому назад. Младший, Робарт тут влюбился и женился как-то не очень гладко: будто с проклятием родных невесты. И Робарт скоро в схватке. Молодая жена с горя или от родов тоже умерла.
  – А ребёнок?
  – Рожденный младенец? Не ведаю, добрый юноша. Без матери тоже, верно, умер. После смерти младшего Джозеф, самый старший брат, всегда ревниво верующий, в искупление всех семейных и людских грехов – постригся. ...Отвести тебя к кюре? Да ведь он уплыл – недели с две еже как уплыл домой. Простился так душевно и с караваном выехал в Яффу, где в порту нашёл попутный корабль. Так рассказал его вернувшийся служка. Немало ведь в Яффе*** разных кораблей. Сначала плывут на остров Кипрос, а уж потом в другие страны

  Благословив меня, монах давно уже ушёл. Недвижный, всматривался я на грубо на камне ниши вырубленный барельеф назарянской девы. Незнакомая, совсем не милосердная золотая дева кюре равнодушно молчала. Прошлое связующая с будущим нить оборвалась. И пресекая дыхание, густой ком липко стеснил горло. На волю, на волю отсюда: соскучившийся стоянием конь резво вынес меня за ближние людные Баб-эль-Халиль – ворота на Хеврон и Яффу. За Яфские ворота вынес добрый конь. Но что делать мне же здесь у дороги?  Обдавая – швыряясь плевками мелкого песка, горячий ветер безжалостно нашёптывал: куда теперь пойдёшь? Что ищешь?  Чего хочешь? Что дальше?

Что же дальше?! Что мне теперь делать - как жить?! Меня, неволею знаменитого, славный воин и сам книжник великий Салах-ад-Дин обласкает, – открытая дорога к возвышению, ступень к славе. Я теперь знаменит и красив, но беден. Забыв принесшее неслыханную удачу своеволие, дядя (он умел при нужде забывать!) своих денег не даст, но, как водится, женит богато – на меня старшей, может быть. Какая же здесь беда, когда для удовольствия можно брать и других красивых жён?!. Дальше? Ещё лет двадцать-двадцать пять – как дядя буду. Но я так не хочу!!!

«С к а к у н а  т в о е г о, небом избранный шах, Подковал золотыми гвоздями Аллах, Путь дорогу серебряным выстелил снегом, Чтоб копыта его не ступали во прах...» – так немыслимо, так безысходно скучно, наперёд знать неизменяемый – заранее поблекший узор будущего! - пронзило, ударило в сердце! Лучше бы я умер там, на горячей арене! Доселе ты была ко мне милостива, судьба, - и теперь укажи верный путь!..  И вняв мольбе, судьба меня не оставила.
  ___________________________________

* Нишапур – город, где родился Омар Хайям, – один из главных культурных центров Ирана XI века.
 
**Мустафа – избранник, эпитет пророка Мохаммеда; здесь в смысле «счастливчик» – вольно ироничное обращение.

***Яффа (ранее – Яффо) – порт теперь в Тель-Авиве, на живописном берегу Средиземного моря.