Суд Божий 12. Дороги, дорожки и тропинки

ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА - ФЭНТЕЗИ, в котором сюжет раздваивается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину и обратно. События в прошлом начинаются накануне Третьего крестового похода (1189   – 1192) – после сентября 1186 г. Кроме упомянутых исторических лиц, другие герои этого рассказа - "родились эти люди из снов.." - как сказал герой "Театрального романа" Михаила Булгакова. Но сны бывают настолько реалистичны, что уж не знаешь, что и думать?..
                ______________________________________
               
КОНЕЦ   ГЛАВЫ  11:   ...От весны до новой весны почти пробыв в большом почёте придворным целителем германского князя, хаким начал заметно тяготиться: под предлогом сбора трав выехав, мы не вернулись. Неведомые целебные травы и минералы – истинная цель странствий в назарянских землях. Хасан-ар-Рахман ибн Ильгерим жаждал дополнить рецепты великого Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сины.***** И Господь был милостив к замыслам хакима.
                ___________________________________________________

          Мы – источник веселья и скорби рудник,
          Мы – вместилище скверны и чистый родник.
          Человек, словно в зеркале мир, многолик:
          Он ничтожен, и он же безмерно велик.(Омар Хайям)
                *            *             *
                11. «Д*Ж*Е*М*Ш*И*Д*А   К*У*Б*О*К - Я!» Топография мира странна запутана: дороги широкие, дороги поуже, извилистые дорожки и тропинки. Города. Дворцы. Храмы. Кладбища. Войны и перемирия. Так мы странствовали. В городах нередко водились мы с назарянами презираемыми  евреями - аптекарями, в дальних селениях – с будто бы ведьмами-знахарками. Церковники подозревали странных иноверцев в худшем: как-то едва не были побиты камнями и чуть не попали мы в тюрьму (не всегда же попадались на пути благосклонные князья!).
- Учитель! Почему люди так боятся на себя хоть в чём-то непохожих?

- Для замкнутого в пределах своей судьбы непохожесть - знак её разрушения (Да ведь так и есть, в сущности.) и знак - отрицания своей правоты. Разве сам ты не был таким же не так давно?
- Так мыслили в доме дяди! Откуда же было мне знать...
- В таком же положении и все люди. И страны - те же люди. Выход за пределы очерченного всегда тяжек, но непроницаемо замкнутые границы разума и сердца приводят к отупению духа.

Так мы странствовали, и счастливая звезда хакима – уверенность в нужности истины познаваемого – вела и всегда выводила. Беседовавший с солнцем рубин с чалмы – указывал и чертил путь. Так, победно шествуя с устремлённым к небу взором, не прося награды, но и не отказываясь от неё, легко дарил он своим мастерством и необъятными знаниями. Ни с кем стараясь не вступать в прямые противоречия и ни с кем близко не сходясь, пуще драгоценного хрустального кубка либо хрупкого яйца сберегал хаким невозмутимую прозрачность духа: «Джемшида кубок я!» Была ли здесь примешана доля равнодушия к не постигнувшим? Спросим иначе! В нужде что предпочтительнее - врач будто бы холодный, но успешно целящий? либо участливый и бессильный?

Близость моего учителя не утомляла. Отсутствие не оставляло в одиночестве. Изливаемые знания не пресыщали: срывая покров неизвестного, останавливался он на единственно нужной сегодня точке, дабы подтолкнуть собственную мысль ученика. Когда же я влюбился (в своё время пришла пора!), хаким вместо поучений под изливаемый им будто бы невзначай поэтический поток дождался конца романа. Не торопя события, смотрел он куда-то мимо них с неожиданно пристальной печальной нежностью: «Л и к  р о з ы  о с е н ё н  д ы х а н и е м  в е с н ы, Глаза возлюбленной красой лугов полны, Сегодня чудный день!  Возьми бокал, а думы  О зимней стуже брось: они всегда грустны...» – не в своё ли прошлое он смотрел?
  – Ты волен остаться, – не оборачиваясь, за городской заставой придержал коня белый всадник. – Каждый сам решает свою судьбу, как сам ты решил её там, у Яфских ворот.

  Уже лучше понимая свой мятущийся беспокойный дух, печально свесив упрямую голову на грудь, вырвался я вперёд.
  – Не напоена горечью память об оставленных в здравии и с миром! Рассеются первые тучи печали, и свет нерастраченной любви согреет тебя – позже, в зрелости, – только и молвилось сзади тихо.

 «Кумир мой – горшая из горьких неудач! Сам ввергнут, но не мной в любовный жар и плач. Увы, надеяться могу ль на исцеленье...» – кроме времени лекарства нет.  Сошёл первый порыв страсти: не место было Ей – скитаться за мной по дорогам, я же навсегда не мог и не хотел остаться в доме Её отца. Мир странен! Что-то всегда не сходится, и всегда чего-то не хватает. Или вдруг слишком многое как вместить и удержать одному сердцу?!

Странствие наше  было непредсказуемо: что-то завтра будет? Какие опять дороги и дорожки. Нищие селения и в мнящейся неприступности тройными рвами гордыни окольцованные замки. В одном таком замке в розовом облаке франкских шелков роскошью смоляных кос да длинным разрезом глаз удивил меня портрет матери молодого наследника крепости. Из-за великого моря, из далёкой Палестины вывез отец жену и мать молодого черноглазого синьора и его смуглянки - сестры.

  – Самовольно пересекая моря, рвут люди сеть предопределённости: принесёт ли это благо? Неведомо. Однако, стирая границы привычного, своевольный поток смешанной крови катит и опасные камни: зыблет мироздание. – Так с ученика на портрет кидая острый взгляд, рассуждал хаким. – Видишь, ты не один такой в мире. К чему и чрезмерно жаждать знать детали.

   И хотел бы я знать детали, да не дано было! Жадно смотрю на портрет: улыбаясь, молчит похожая на мою мать женщина... Может быть, похожая...
  – Да. Кровь. Род. Знания. Вера! - продолжал учитель. - Великое море положено небом между людьми: рискуя жизнью, преодолевают люди море. И как морские волны сметает смешанная кровь границы рода: достоинства двух родов, недостатки – двух родов. Новая гордыня – новые войны. Проникнув, я – мог бы начертать… Но кто поймёт?! Раньше развеется глина табличек и истлеет пергамент.

   Смотрит хаким с замковой стены в небо: отрядом бегут в синеве рваные строчки облаков. Читает небесную тайнопись смотрящий.
  – Крупицы истины являются, крупицы – теряются. Младенцу поручают ли объездить коня!? Подобно и великий Отец - Космос на благо детскому разуму не открывает целого. Мудро ли противоречить?! Иногда следует, иногда - нет. Свершившееся остаётся принять, – в бездну глубоких, от меня скрытых раздумий с головой погружался-тонул в молчаливом, одному ему ведомом послесловии мудрый учитель.

   Что же сказать теперь о себе – безвестном ученике арабского лекаря? Трудно себя оценить без пристрастия. Вслед за днями и месяцами незаметно летели годы. След кюре не находился, и образ его понемногу сливался с ликом Доброй девы на подаренном мне образке. Сменялись - мелькали передо мной земли: вспыльчивый Рим, родина гордых франков, осаждаемый морем остров угрюмых британцев. И везде, в короне и в лохмотьях, люди были ослеплёны душащей их мнимой и опасной только своей единственной правотой.

Люди жадно желали возвыситься и поправ других, продлить свою единственную жизнь: «М ы  ч и с т ы м и  п р и ш л и, – с клеймом на лбах уходим. Мы с миром на душе пришли – в слезах уходим. Омытою водой и кровью жизнь пускаем на ветер...» Но эти же люди строили великие храмы, ваяли дивные лики: «Т ы – з в е р ь  и  ч е л о в е к, злой дух и светлый ангел ты; Всё, чем Ты кажешься, в тебе таится вместе!»

  Гнева целитель не ведает. Совладав – уздою невозмутимого разума смирив страсти, врач держит в равновесии элементы тела и неподвластен заразе. Так вместе с хакимом входил я в чумные города, с любопытством пытался помочь прокажённым. При знании дела не так уж страшно всё, как кажется.
 
  Как то в столице франков Париже ученик арабского лекаря считал пульс – держал ручки пухлого коротышки епископа, с застрявшим в сердце памяти длинным Ираклием ничем не сходного. В стороне с монахом - поваром епископа о чём-то беседует хаким. Приветлив епископ: как достойно похвалы нужное знание, как сам он, пользуясь любыми случаями стремится знания преумножать... Но острым скрытым холодком веяла ласковая речь.

  – Tua coepta, consilia fortunet, secundet, prosperet Deus! Что значит: Бог да благословит твои намерения, учёный чужестранец!.. Как долго ты думаешь! Что же, ученик лекаря, что ты находишь у меня? – из пухлых век - щёлочек нетерпеливо стрельнул недоверчивый взгляд. И таким знакомо брезгливым презрением к иноверцу брызнуло вдруг - передалось с толчками крови. - На всякий случай пусть твой учитель поправит тебя (кто бы поручился за твоего учителя? - читалась мысль).
 
  Как же хочет он лечится без доверия к целящему? Он думает: мы кудесники? И будучи священником жизни ради согласен принять колдовство?! А потом – суд божий над иноверцами? Кровь жарко бросилась в лицо, отяжелел - потянул цепочку образ Девы на груди: жаркая арена иерусалимского ристалища! Суд божий...

  «П о т о к  в р е м ё н  с в и р е п, в е з д е  у г р о з а. Я уязвлён и жду всё новых ран. В саду существ я – сжавшаяся роза, Облито сердце кровью, как тюльпан!» – насмешливым голосом хакима изреклось где-то внутри меня. Не очень уже сходный с тюльпаном ученик улыбнулся. Жар памяти спал, и послушно доделывали работу - отсчитывали пульс пальцы. Но заноза в сердце осталась.
  – Не выбирает врач: в нужде зовут его, и он идёт. Равно страдают люди. Праведников только целить, так к чему тогда и лекаря? Только страждущие перед тобой, – научись помнить. Тем и себя оградишь от неприятностей, – поучал хаким.
   
   И наконец я понял: в мире если ли что-нибудь не вызванное к жизни, – не заклятое нами же? Нет такого в мире.  Везде, во всех странах равно страдают люди. И ни Назарянский бог, ни Аллах, ни прочие из далёких земель боги не исправят этот мир, пока люди не исправят своё сердце. Тогда и мир исправится. А начинать каждому нужно с самого себя. Печаль моя, наконец, потонула в общей печали. Утоление чужих страданий приносит радость не напрасно прожитого времени: «Сердца, где радость вечно дома...»? – постигая эту премудрость из премудростей, я мужал.