Лешак

Все нормальные полевые цветы давно отцвели, но на распаханном поле желто от сурепки. Только бы мама не торопила – и можно собрать букет, не оставлять же здесь всю эту красоту. Сорвать полынь и нюхать жадно, боясь недопонять ее, упустить что-то степное, жаркое, летнее – это даже мама поймет. Это же она когда-то первая оторвала горький листочек – помяла в пальцах, спросила – «чувствуешь? Это полынь, запомни» – сказала с особенным значением, будто что-то важное – «запомни».

На глинистой полевой дороге, в вязких колеях следочки птичьих лапок, дырочки от их клювов или еще от чего-то, а вот – ежик шел (мама сказала). Маруся точно знает, что мама не зря не разрешает наступать на гладкую, блестящую, такую притягательную грязь – там, под тонким слоем глины спрятано что-то огромное, красное, влажное и огненное одновременно – зубастая пасть, угодить в которую очень бы не хотелось, ведь даже мама не сможет помочь… Мама наверняка знает про пасть, но не говорит – просто «нельзя» и все.
Полевая дорога ведет к лесу, к закату. Над лесом пронзительно золотая полоска, чуть выше – сиреневое облако. Но когда прошли опушку – закат сполз за горизонт, и потухший лес встретил угрюмо, темнолико. Торжественная песчаная дорога сквозь высокий сосняк.

Под соснами мох, мягкий и сухой, такой уютный и домашний, что неловко наступать, но из него торчат моховики – ведь сейчас время грибов, а не цветов, сейчас сентябрь. Время грибов – и желудей. Если встретится дуб – можно собирать под ним желуди, как кабаны. Только кабаны собирают их в рот, а Маруся с мамой – в карманы.
2007 г.

Но это не важно, что сентябрь, слово это не пугает и не радует еще, ведь и школа, и город бесконечно далеки, до школы два года еще (два задумчиво загнутых пальца), вечность целая, и лето может еще беспрепятственно перетекать в осень, не боясь календаря.

Темнеет, становится тревожнее в лесу – значит надо крепче держаться за мамину руку. Но вот среди сосен просвет – березовый бугорок. Среди березок пушистые издали можжевельники, и пригорок манит свернуть с дороги, несмотря на наступающие сумерки.

Хоть и плохо уже видно, но Маруся не даром говорит всегда, что глазки у нее зоркие. Вот подберезовик – крепкий, красивый, вот еще один, вот еще, а вот там – словно россыпь неожиданно рыжих листьев, на желтом березовом опаде – лисички, им не скрыться от зорких глаз. Еще не заснули какие-то птицы, и в кустах все время потрескивает, но вот уже гриб становится листочком, а листочек – грибом, и тревога лезет в сердечко навязчиво, как морок в глаза и серые тени стекаются, волчьи. Затихла Маруся, только руку сжимает – пойдем домой. Девочка чувствует, как с каждым шагом вечера меньше она делается, а лес – больше.

Кажется, лес никогда не кончится, все березы до сосны, чужие в темноте – но вот и дорога, на знакомой дороге не так страшно.
Волчьи тени, волчий хруст, зубной волчий щелк, огоньки волчьих глаз – волчий, хищный лес. Мама видела недавно у озера двух волчат, волк съел шестерых козлят и одну красную шапочку, правда один козленок спрятался в печке, ах, какое счастье – печка, если печка – то есть и дом… Весь лес сейчас – волк, а сосны – его зубы, схватят сейчас Марусю, оторвут от мамы…
Вовремя поле подоспело – на поле не страшно, миновали зубы – можно разговаривать в полный голос. Светлее здесь, и звезда загорелась, а там и дом наш, за полем.
А мама недовольна, она не понимает, чего можно так бояться в лесу, она не видит, не замечает, почему-то волчьих зубов.

И вот еще что: в лесу лешак живет. Но он не так живет, как кабаны или лисы. Вот прислонишься к дереву – а это дерево – лешак. Схватит сучьями своими. Ты к другому дереву – а это тоже лешак. Смотришь на пень, чудной, замшелый – и он лешак. Никогда ничего не знаешь наверняка. Но днем, тем более, с мамой, не страшно. Главное, идя по лесу всегда держать маму за руку и не отпускать. Только отпустишь руку, схватишься снова – вроде, сначала кажется, мамина рука, а потом чувствуешь – сучковатая, твердая, рассохшаяся лапа, хоть и теплая, но теплом древесным, не человеческим – и тащит тебя все глубже, глубже в лес…

Но есть еще леший в лесу. Он добрее, он хороший лесной хозяин, зря мама говорит, что леший и лешак одно и то же. Хотя, мама, конечно, лешего видела. Сумерки были, и шли они с тетей Женей через лес. Увидели – стоит он на перекрестке дорог, зеленый весь, с ружьем (это чтоб на человека быть похожим). Куда идете, спрашивает? И добавляет – я хозяин этих мест. Он сам, значит. Дорогу им правильную домой показал, они бы сами ее ни за что не нашли.

…Дорога заросла сильно, если идти по ней – хватают за ноги какие-то злые ветки. Хорошо еще взрослым, им легче отбиваться от веток, а для Маруси каждая палка – как лешачий шлагбаум. Каждая ветка, каждая коряга сердится – ну сказано же, проход закрыт! Нет ведь, идут, идут… А вот и вовсе бревно поперек дорожки. Под ним не пролезть, надо карабкаться на его мокрую, склизкую спину, и вот, оно, это бревно вдруг оказалось лесной лошадью, но, но лошадка! – кричит Маруся, погоняя бревно припасенным специально для этого веничком из березовых веток. Взбрыкнула лошадь, упала Маруся, вместе со своим веником в мокрую траву – ну, не больно и хотелось…

А сколько в лесу лавочек! Но не на всех можно сидеть. На своем опыте Маруся давно убедилась, что в некоторых уютных лесных креслах, обитых мхом, живут кусачие муравьи, некоторые симпатичные лавочки оказываются трухлявыми изнутри, и проваливаются, когда на них садишься, а кое-какие бревна непригодны для сидения из-за острых сучков.

Завалиться в сухой, светлый мох, вместе с мамой. Пусть покалывают сухие сосновые иголки. Валяться, глядя на рыжие крепкие сосны, устремленные в небо. А когда уж слишком станет неудобно от впивающейся в спину сосновой шишки, когда муравей, бредущий без разбору по моховому лесу, заползет за шиворот – встать, отряхнуться, пойти дальше… Это мама научила валяться во мху, не боясь насекомых и острых лесных обломков. Может, быть, Маруся когда-нибудь поймет, что мама была тогда еще больше ребенком, чем она сама…
А вот полянка знакомая – на ней лешачьи качели – поваленная береза – белая, упругая. Отличные качели, Маруся залезает на них смело, и померкшие было от усталости глаза снова ликуют. Качаться куда веселее, чем просто идти по лесу, преодолевая препятствия.

Лес шумит ветвями, стволами, листьями – будто тяжелые машины едут. Но нет никаких машин, это просто голос у леса сегодня такой. Лес может петь на все голоса мира, может вкрадчиво шуршать всеми своими опавшими листьями, может даже шипеть. Только молчать он не может. Он слишком большой, чтобы молчать.

Маруся хорошо помнит, как весной еще, ходили они с мамой и тетей Женей в лес, и пришли на лесное болото, и там, в сухом высоком сосняке над переполненным весенним болотом они кипятили чай на примусе и ели бутерброды с колбасой. Маруся знала точно – это был лешачий дом, так уютно было на теплом мху под соснами. Но вдруг раздался гром и сотряс округу, и стало страшно – ведь в лешачьем доме совсем нет крыши, только угрожающе раскачивающиеся сосновые ветви. Сосны загудели, запели, пытаясь вторить настроению грозы, и пришлось быстро допивать чай и убегать в свой настоящий, человеческий дом, под крышу.
В лесу живет лешак, а в реке – водяной. Это ясно.
– Мама, а ты знаешь, я была под водой у водяного?
– Когда же это ты успела?
– Когда мы ночевали на песке у реки, в палатке.
– А, это когда всю ночь плескались бобры, помню, помню…
– Вы спали, а меня из палатки утащил водяной, и под водой заставил плести сеть для комаров.
– Зачем?
– Он хотел ловить комаров сетью, но я не стала плести и убежала обратно в палатку.
– Зря, Маруся. Ты бы лучше сплела, и вы бы с водяным всех комаров переловила.
– Да нет, он же вредный, он бы их обратно выпустил…

…Но все же очень страшно выходить за дверь ночью. Темно, за огородом поле, за полем – лес. В лесу страшно ночью. Дрожат от страха кабаны, жмутся друг к другу в своем гнезде под огромной елью, птицы притаились, и даже сова вылетает на охоту свою, боязливо оглядываясь. Дрожат зайцы беззащитные, лисы, и даже в страшном волчьем логове волчата заглядывают в лицо волчицы, а та ничем не может им помочь…

Боятся листья на деревьях, уцелевшие, и даже уже опавшие, темнеющие, боятся по привычке, просто, чтоб чувствовать себя живыми, хотя у них уже все в прошлом. Грибы вжимаются в землю, зажмурив глаза.
Чего они боятся? Дрожит лес от холодного дыхания лешака? Или лес, темными осенними ночами, боится сам себя?

А Маруся уже давно дома, рядом с мамой и папой, у нее в комнате тепло и светло, и чем светлее в человеческом жилье, тем безнадежнее лесная тьма за дверью. Вот и не выдержали лесные звери – бросились от осеннего ночного ужаса всей толпой на свет в Марусином окошке – а она откроет дверь, и впустит всех, согреет, успокоит и утешит. Погладит кабана по щетинистой холке, потреплет за ухо рыжую лису… А утром они все тихо уйдут, и снова будут жить скрытно и незаметно. Выветрится в доме густой лесной запах, но останется нелегкое осеннее раздумье.

Осень шла ровно, удлиняя ночи, укорачивая и охлаждая дни, каждый день приносил свое – новое, неповторимое. Но вдруг оборвалась добрая осень. С утра у Маруси болел живот, так, что невозможно было терпеть. Она осунулась, потемнела, и плохо уже осознавала бесконечную дорогу в машине скорой помощи, где тетенька-врач, поставив у ног свой чемоданчик, зевала и молчала. Плохо помнила Маруся и как уже другой врач положил ее на высокую белую кровать, и, осматривая, фальшиво-легкомысленным тоном говорил ей, что у нее свитер такого же цвета, как его халат. Он же говорил маме какие-то непонятные слова совсем другим, усталым и озабоченным голосом. Лицо у мамы было перепуганное, растерянное.

Потом было много разных людей, бегающих по коридорам, детские крики, духота и страх, и вяло сопротивляющуюся Марусю отвезли на каталке в палату, а мама обещала прийти, но не пришла. Уколы, сменяющие друг друга врачи и медсестры, кровь из пальца, капельница…
Со временем стало уже почти не больно, но мамы все не было, и поправляющаяся Маруся грустно ковыряла ложкой пресную больничную кашу, пока какой-то добрый мальчик уговаривал ее съесть хлеб, жесткий и серый, с кубиком желтоватого твердого масла.

Но, как-то раз, когда она лежала совсем одна в палате, и уже было собралась пролить накопившиеся за столько дней слезы, увидела вдруг сквозь стеклянную дверь знакомую фигуру.
Перекосилось личико, задрожала нижняя губа – мама пришла! Пришла, все-таки. Теперь можно нареветься всласть, уткнувшись в родное и теплое, всхлипывая, вздрагивая. Пусть со слезами уходит горькая больничная обида.
– Маруся, смотри!
Мама достает из кармана – желудь.

…Жидкая тьма палаты просвечивается с двух сторон – со стороны бессонного коридора, в котором никогда не затихает больничная жизнь, и со стороны улицы – через большое, решетчатое окно – рыжий свет фонаря, такой густой и жирный, что больше похож на цвет, чем на свет. И на фоне этом грязно-рыжем, больничном, качаются черные ветви.
Маруся положила голову на руки и, лежа на животе, смотрела сквозь спинку кровати на рыжее окно, где из-за занавески участливо тянулись к ней сучковатые лешачьи лапы, темные и теплые.
Она улыбалась этим лапам и, засыпая, шептала:
 – Мама, смотри это не дерево, это леший там, за окном, он пришел из нашего леса, он пришел к нам, чтобы забрать нас отсюда домой…
Маруся спит тихим счастливым сном, желудь выкатился из ладошки.
Завтра – домой.