Моя семья и война

                Сын   войны.

Всё в этом рассказе – правда. Я не изменил ни одного имени, не приукрасил ни одного события.
Война отразилась на судьбах всех людей. Всех – от мала до велика. Нашу семью война закружила особенно сильно.

Аллея Славы. Я иду между гранитными плитами. Имена безмолвно движутся навстречу, проплывают мимо, остаются позади. Мне всё время кажется, что я стою на месте, а они шагают в бессмертие. 68 гранитных плит. 34 с одной стороны, 34 – с другой. Вот она, третья от обелиска. Я подолгу стою у неё. Сверху плиты – пятиконечная звезда. Ниже – моё полное имя, а ещё ниже – солдатская каска и поникшая лавровая ветвь. Это память о моём брате. Он был танкистом и сгорел под Прохоровкой.
Когда установили обелиск и Аллею Славы, мать моя не однажды говорила:
-Прости, сынок. Он, Петро, тоже был светлый. Ну, прям, как ты. Мы назвали тебя Петром в его память. Прости, сынок. Кто ж знал.
-Ну что ты, мам. Я не держу обиды. Горжусь даже, - и прижимаю её иссохшее тело к своей груди.
Она переходит к Ивану – плите напротив. Иван воевал в Панфиловской дивизии и погиб под Москвой. Братья будто глядят друг на друга. Мать плачет и повторяет: «Сыночки, сыночки».

Я родился после войны в 1947 году и был двенадцатым ребёнком у матери. Первого мать родила в 1919. Из трёх братьев, ушедших на фронт, не вернулся никто. Василий пропал без вести: имени его нет на Аллее Славы. Парторг совхоза наотрез отказался включать Василия в списки погибших:
-А может, он живёт припеваючи в какой-нибудь Канаде. Последнее письмо откуда было?
-Из Польши, - говорит мать и плачет.
-То-то и оно, что из Польши. Оттуда и до Америки недалеко. Вон Попов из Бельгии посылки шлёт. А тоже на войну ушёл. Нет и нет. – И напротив имени «Василий» пролегла жирная, чёрная линия.
Из близких родственников с войны живым пришёл только дядя Ванька, брат матери. Он был настоящим сыном войны.

Летом 45-го, когда дядя победителем ехал домой, молнией убило его жену Марию. Она как раз корову доила. «Громом убило»,- говорила мать. Обуглились, стали чёрными, как уголь, и корова, и Мария. Зашёл дядя Ванька на подворье весь в орденах и медалях, а его встретили трое голодных детей.  «Жанись, Ванька, - посоветовала ему мать, - Одиноких женщин много, выбирай». Он положил глаз на Александру Васину, женщину видную, работящую, горластую и упрямую, но справедливую, под стать себе. Договорился, взял у председателя лошадь с телегой и покатил к Александре. А невеста в это время ушла за телятами и долго не приходила. Дядя Ванька, как всегда, если нарушались его планы, приходил в ярость. Он тут же переехал улицу и сосватал тётю Наташу, тихую, незаметную, как муравей, трудолюбивую, не бывшую замужем и никогда не помышлявшую о замужестве. Привёз в дом, поставил посреди комнаты, подозвал детей и сказал: «Вот, дети, вам мать. Хотите зовите матерью, хотите тётей, это уж как получится. Но слушаться во всём», - и стукнул кулаком по столешнице так, что алюминиевая кружка упала и со звоном покатилась по земляному полу.
Как тётя Наташа сладила, никто не знает, не ведает. Только дети полюбили её, как родную, звали матерью и почитали до самой смерти.
Дядя Ванька впрягся в работу. Его назначили старшим на пилораме.

               
Я этого, конечно же, не видел и не слышал, потому как меня совсем ещё не было и не могло быть. Отец сидел в Спасском под Карагандой. Лагерь для инвалидов всех мастей описал Солженицын в своём «Архипелаге…». Отец придёт в 1946. В 47 я появился на свет. А в 48 отец загремел повторником. Он придёт насовсем, когда мне будет 10 лет. Но это всё будет.
Осознавать себя я стал после смерти Сталина. Тогда я почувствовал себя гражданином села. Было очень холодно. Все люди, будто оцепенели, стояли на площади и молча глядели в горловину тарелки. Я скорбел вместе со всеми и думал, что по всем умершим люди так скорбно рыдают. Наверное, люди в нашем селе умирали, но я не знал. Это была первая мною осознанная смерть какого-то Сталина, и тогда я понял, что я такой, как и все, и все, как я.

В селе было много немцев. При сельском Совете – комендатура. Без разрешения коменданта, у которого на поясе висел пистолет в деревянной кобуре, ни один немец не мог покинуть село. Дядя Ванька ненавидел немцев лютой ненавистью. Я сам слышал, как он Одарченко обозвал сволочью за то, что тот позировал Вучетичу «с девочкой немецкой на руках» и забыл о колодцах и погребах в Белоруссии, заваленных детскими телами. Одарченко вместе с дядей Ванькой уходил на войну. После Победы домой не вернулся, лет через 10 приехал в отпуск. Карацупа, знаменитый пограничник, тоже из нашего села. Но сейчас не об этом.
О немцах. Председатель Совета привёл к нам на постой Ирину Ивановну и её совсем уже дряхлую мать. Лето было дождливое. Их землянка протекла, оплыла и, разъехавшись, рухнула.
«У вас до зимы поживут, а там что-нибудь придумаем, - сказал председатель и позвал жестом колхозного конюха, молодого, костлявого немца Бруно. Тот заволок в сени мешок муки, - Остальное всё ваше», - добавил председатель. Бруно что-то сказал по-немецки Ирине Ивановне. Она ответила отказом. Немец густо покраснел, уныло поплёлся к лошади, и телега покатила к центру. Я очень привязался к старой немке. Мне было непонятно, интересно, дико: как можно не понимать слово «хлеб», «нож», «лошадь». И очень скоро я залопотал на немецком волжском наречии. Оно отличается от литературного языка, но я его так крепко усвоил, что потом в школе, институте лучшие преподаватели не могли выкорчевать из меня школу малоподвижной, почти слепой, старой немки. Я и сегодня пишу письма в Германию по-немецки. Друзья смеются в ответ: «Nicht  sehr richtig, aber ser nett».                Что значит: «Не очень правильно, но очень мило».
Дядя Ванька у нас бывал редко, хотя мы жили рядом, наискосок через улицу. Когда он приходил погреб проверить, сарай подправить, сено сложить, Ирина Ивановна и её мать не попадались ему на глаза. А если я невзначай перемежал русские и немецкие слова, дядя сверкал глазами, скрипел зубами, смотрел на меня, как на агента немецкой разведки.
В марте 1956 года состоялся ХХ съезд партии. Мне было 9 лет, и я, конечно, не понимал его значения. Помню только, как снимали портреты Сталина. Люди радовались, что отменили налоги на масло, на шерсть. Закрыли комендатуру. Немцы зашевелились и стали уезжать на Волгу, на Кавказ. Дядя Ванька противился этому, не снял портрет Сталина, но, видно, понимал, что плетью обуха не перешибёшь, и работал, работал, работал.
Ирина Ивановна с больной матерью жила у нас и никуда ехать не собиралась. Говорили, что она боится срываться с места из-за матери. Но не это было главным. Старая немка была мудрой женщиной и понимала всё. И я видел, как засверкали глаза молодой учительницы, силой и здоровьем задышало тело. Она стала задерживаться у зеркала. Каштановые, слегка вьющиеся волосы двумя волнами бросала на плечи, то заплетала в одну толстую косу и будто нечаянно опускала на грудь. Достала из сундука своё лучшее платье, цвета нежной весенней листвы. Заискрились и потеплели её карие глаза. Стройная, с мягким, певучим голосом, бесшумной и лёгкой походкой, Ирина Ивановна вступила в ту пору красоты, которая неизбежно бывает у каждой девушки или юной женщины. Эта пора великой, неразгаданной тайны природы, над которой тысячи лет ломают головы лучшие умы человечества, называется любовью.
Он отслужил в армии, окончил техникум и, получив диплом агронома, вернулся, как тогда говорили, в родной колхоз. Как только у нас увидел её, бросил курить, стал чистить зубы порошком и перед тем, как придти к нам, им же начищал бляху солдатского ремня так, что она блестела, как зеркало. Под стать Ирине Ивановне, высокий, русоволосый, во всём аккуратный, он при ней становился робким и неповоротливым. Они сразу отразились друг в друге – мой двоюродный брат Михаил и юная учительница Ирина Ивановна.
Отец Михаила, мой родной дядя по матери, жизнь всего нашего семейства сделал невыносимой.

Дядя Ванька – военный танкист. Участник знаменитого танкового броска на Прагу, имел 19 боевых орденов и медалей. Пальцы его левой руки всегда были сжаты в кулак, который от ранения в кисть никогда не раскрывался, и всегда казалось, что дядя  хочет кого-нибудь ударить. Правая нога его была прострелена горячей пулей навылет, и на крепкой икре между костями зияла дыра. В бане он засовывал в неё носовой платок и движением туда-сюда чистил рану. На спине, под правой лопаткой, темнела яма с кулак от впившегося в тело осколка. Но всё равно он был здоровым и крепким, обладал неестественной физической силой, создал всему нашему роду такой авторитет, что даже после его смерти никто не решался вступить с моей роднёй в драку, хотя мы все и половинной частью его силы не обладаем. Дядя двухсотлитровую деревянную бочку с водой легко поднимал на телегу. Так вот, когда Михаил заговорил о женитьбе, он дома закатил небывалый скандал. «Не бывать!» - орал он с пеной на губах. Он даже задыхался и «не бывать» кричал на выдохе, в горле от малого запаса слов клокотало, он не мог вдохнуть, краснел до синевы. Глаза выкатывались и наливались кровью. «Я воевал!... Все фашисты!…Сколько волка ни корми!... Не бывать!...». Михаил стоял на своём. Дядя жестоко избил своего непокорного сына и привязал вожжами к кровати. Перевернул шкаф с посудой. Стекло – вдребезги. Тётя Наташа, божья коровка, воспротивилась было, но тут же, сердечная, оказалась под кроватью.

Судьба, чтобы исполнить все свои планы, собирает в один клубок необходимое и случайное. Судьбоносная нить при этом опускает человека на дно тёмного оврага или выводит на залитую солнцем поляну. Судьба повернулась к Ирине Ивановне чёрной гранью. Михаил не приходил. В селе все всё знали. Тётя Наташа отвязала вожжи. Михаил лежал вниз лицом на кровати. Тётя Наташа, из воронежских переселенцев, наиболее полно сохранила в своём языке донской говор. Я и сейчас будто слышу её «аканье» и «яканье»: «Ваня, ты ня буянь, ня ламай крыги, па ним можа хадить придёца». Но дядя был прямолинеен, как дубина первобытного человека, смотрел на жену, как на юродивую, не понимал, о чём речь и снова приходил в ярость. Всех немцев называл фашистами, извергами, убийцами. Михаил не шевелился, только втягивал голову в плечи. Я шмыгнул в двери и обо всём рассказал старой немке. Она долго и беззвучно плакала. Ирина Ивановна сидела за печью и всё время молчала.
В селе жил Фёдор Семенюк. Жил один. Болел сильно. Пил сурчиный жир. Глухо и надрывно кашлял. Он воевал с дядей Ванькой, но пришёл раньше то ли по ранению, то ли по болезни. К нам приходил часто. Норовил помочь по хозяйству, но быстро задыхался и бросал работу. Есть у нас никогда не садился, а уносил домой, что мать давала ему. Семенюк молился на мою мать, говорил что она его пацаном в голод 32 –го спасла от смерти, отпоив капустным рассолом. С дядей Ванькой Семенюк никогда не встречался, даже избегал и приходил только, когда знал, что его однополчанина у нас нет.

Дядя Ванька о войне никогда ничего не рассказывал. Подпоить его, чтобы потом разговорить, было невозможно. Он не пьянел, хотя все мужики рядом лежали вповал. Один не пил никогда, а компанейской дозы ему, видно, было мало, быстро уходил домой, потом очень жалел о бестолково потраченном времени.
Однажды поздним вечером в окно дяде Ваньке кто-то постучал. Он отодвинул занавеску и стал вглядываться в темноту. Выстрел раздался у самого носа. Дробь, не разлетевшись, а пучком снизу вверх скользнула по черепу и  впилась в потолок удлинённым кругом. Осколки стекла рассекли лицо. Опытный боец, он с окровавленной головой, залитым кровью лицом выскочил во двор. Здоровенный кобель захлёбывался лаем и метался на цепи. Дядя Ванька никак не мог отвязать его и, когда наклонился, упал около собачьей конуры. Пёс зализывал раны и никого не подпускал к хозяину, пока тот сам не очнулся. Через три дня раны зажили. По селу, как шорох в листве, пополз слушок: «Не иначе Бруно, колхозный конюх, стрелял в Кирьянова».
Все немцы в нашем селе никакого отношения к Гитлеру и фашизму не имели. Они, их родители родились на Волге, куда переселились предки ещё в восемнадцатом веке. Дядя Ванька, конечно же, не знал и не захотел бы знать этого. Работая десятником на стройке, он своим вечным кулаком руководил всем строительством в колхозе. Немцев за малейшие провинности, которые он почти всегда придумывал сам, избивал до полусмерти. Немцы не жаловались: боялись. Власти смотрели на произвол сквозь пальцы как на издержки войны. Отец Бруно старый Готлиб лежал дома, отхаркиваясь кровью. Поэтому тень за ночной выстрел пала на сына. Вдобавок ко всему Бруно очень хотел жениться на Ирине Ивановне, а Михаил стал ему поперёк дороги. Дядя рассудил по-своему: «Это она его под меня послала. Михаила заполучить хочет. А фашистский гад думал, авось, соперника кокну». Он не вникал в детали, не анализировал ситуацию. Даже я, девятилетний пацан, удивлялся: почему дядя Ванька так примитивно рассуждает. Ну, зачем Ирине Ивановне убивать Михаила? Она любила его беззаветно, открыто. Я один раз слышал её шёпот:
-Миша, я люблю тебя, давай уедем на Волгу. Наши дети будут русскими, как ты хочешь.
-Хоть завтра, любимая. Я сделаю всё, как ты хочешь. Да и отец здесь не даст.
Я не встречал потом никогда у влюблённых такого спокойного и уверенного единодушия.
Скоро дядя Ванька пришёл к нам: «Что, фашистская сучка, отместить решила», - начал он без предисловий. Ирина Ивановна затряслась всем телом и в судоргах упала на кровать.
«Deinen Wunsch gemase»,- на другой день она сказала Бруно. Точно эта фраза переводится так: «Я согласна с твоим желанием». Но умный переводчик сделал бы её так: «Я подчиняюсь твоему желанию». И через неделю вышла замуж за Бруно. Ещё через неделю, истекая слезами, умерла старая немка. Михаил поступил в институт и уехал в Павлодар учиться. А осенью женился на скромной местной девушке Груне. Свадьбу дядя Ванька справлял по всем правилам, с размахом, в капитально перестроенном доме. Когда гулянье стало набирать силу, кто-то забежал в дом и закричал: «Небо горит!» Все высыпали во двор. Юго-восточная часть неба, и правда, горела. Скоро из зарева вырвалась горящая точка, понеслась к куполу неба и поплыла звёздочкой на север. То был первый искусственный спутник Земли. Это произошло в ночь с 3 на 4 октября 1957 года. Космодром Бойконур от нас по прямой – 250 километров.

Через зиму, весной, пришёл из тюрьмы мой отец. Семенюк, как безнадёжно больной, был выписан из больницы и умирал дома. Отец проведывал его. Ему Семенюк, однополчанин дяди Ваньки, перед самой смертью, сверкая глазами, шептал: «Я Ваньку стрелил. За что – знает. Эх! Убить хотел собаку». Разговор произошёл днём, а к ночи Семенюк умер. Отец всё знал про ночной выстрел и на кого падает подозрение, поэтому сразу после похорон Семенюка на семейном совете передал разговор с покойником. Дядя Ванька вошёл в неописуемую ярость. Он топал ногами, бегал по комнате. Когда чуть успокоился, стал выкрикивать бессвязные фразы, из которых мы складывали предложения:
-Откопаю труп вонючий и собакам выброшу…
Милейшая тётя Наташа (царство ей небесное) что-то бессвязно шептала и мелко крестилась.
-Расстрелять хотел,- хрипел дядя, - односельчана пожалел… Собака.
Из его отрывистых выкриков выяснилось: во время войны где-то в Белоруссии группа танков ворвалась в село первой. Немцев уже не было. Людей – тоже. Колодцы отравлены или завалены трупами. Танкисты изнемогали от усталости и изнывали от жажды. Подоспела рота пехоты. Откуда-то появилась женщина и поднесла солдату стакан воды. Этим солдатом и был Семенюк. Сто пятьдесят человек раскрыли пересохшие рты. Дядя Ванька ударом сапога 46 размера вышиб стакан у самого рта «односельчана», выбив при этом все передние зубы. Семенюк вскинул автомат, но выстрелить не успел: страшный удар в голову надолго отключил его от действительности. Семенюк после войны болел язвой и придурью (его постоянно били припадки), и во всех своих болячках тайно винил дядю Ваньку.
После этого случая дядя Ванька остепенился, часто погружался в себя. Скоро его назначили прорабом. По его ходатайству немца Бруно послали учиться на шофёра. Как он, неграмотный, сумел выучиться, не знаю, но шофёр был отменный.
 Дядя Ванька зверел на работе. Для него не было преград ни в чём. Его неуёмный характер не признавал рамок социализма. Если только местные и районные власти разводили руками, мол, все лимиты исчерпаны, он надевал свой военный китель с орденами и медалями во всю свою могучую грудь и ехал в Целиноград. Тогда говорили: «Кирьянов открывает ногой двери любых кабинетов». Через неделю после его возвращения  на железнодорожную станцию для совхоза приходили бетонные и металлические конструкции, кирпич, лес, цемент. Всё делалось крепко и надолго. Халтуры не было: прораба боялись по-прежнему, хотя он давно перестал употреблять свой беспощадный кулак. Он работал, как воевал. На фронт дядя Ванька ушёл трактористом с семилетним образованием – вернулся командиром танковой роты в звании капитана.

Немало неприятностей приносили старые покосившиеся землянки. Люди, переходя в новые квартиры, ни за что не хотели разрушать свои, как дядя их называл, «хибары, которы паганять улицу». Но он и тут быстро нашёл решение. Хозяин получал ордер только после того, как хибара рухнет.
Прораб хорошо одевался в этот день. Подходил трактор. В окна бедной хибары, пережившей небывалой лютости бураны и морозы зимой, горячий зной и пыльные бури летом, взрастившей в стенах своих пластовых детей, телят, поросят и прочую живность, протаскивали трос, и (трактор даже не чувствовал нагрузки) – на месте хаты оставалась куча пыли с торчащими в разные стороны полугнилыми тесинамЗа десять лет квартиры были предоставлены всем желающим. Прораб не успокаивался и строил,строил. Школа, больница, магазины, Дом Быта, Дворец бракосочетаний – всё было построено по типовым проектам.


А однажды на открытии нового Дома Культуры на самолёте прилетел первый секретарь Целиноградского обкома партии Н.Е.Кручина.
Да. Да. Тот самый Кручина, что работал потом управляющим делами ЦК КПСС и в 1991 году бросился вниз головой с балкона шестого этажа. Причин я не знаю. Но в фильме В.Краснопольского и  В.Усова «Две судьбы» этого самого управляющего выбросили. Я верю фильму, потому как такой жизнерадостный человек сам не ушёл бы никогда.
Николай Ефимович, ухоженный, статный, светловолосый (кстати, артист в кино был внешне очень похож), довольный собою и жизнью, выступал с трибуны нового Дворца. Говорил красиво, умно, очень осторожно хвалил главного прораба, зная его вспыльчивый характер. Дядя Ванька сидел в президиуме и скоро оказался на трибуне.
-Мы тут, товарищ первый секретарь, заложили дом на 24 квартиры для фронтовиков. В подвале дома будет грязелечебница, уже идут отделочные работы.
-Где грязь брать будете? – перебил его Кручина.
Все в зале увидели пунцовое от бешенства лицо прораба. Как он сдержался, никто потом объяснить не мог. Наступила пауза. Кирьянов, как бык, переступил ногами и вдруг спокойным голосом произнёс:
-В Целинограде горит огнём лозунг: «Главная забота партии – здоровье народа». Этот лозунг, товарищ первый секретарь, хорошо видно из Вашего кабинета. Я сам видел. Так что это забота ваша, а я строитель.
Звенящая тишина повисла в зале. Кручина искал выход и не находил.
-Пусть Кирьянов строит. Грязь самолётом доставлять будем из Кургальджино.
Именно этот ответ и нужен был прорабу. В селе долго потом говорили, как Кирьянов «срезал» первого секретаря обкома.

И последнее, самое яркое воспоминание о моём дяде, относится к 1980 году. В этом году летом на целине проходила выставка «Сельское хозяйство США». Американцам показывали, конечно, лучшие совхозы и привезли к «Кирьянову», так всегда говорили, если к нам приезжали делегации. Дядя Ванька, увешанный во всю свою могучую грудь орденами и медалями, после торжественной части, регистрации подготовленного бракосочетания, осмотра достопримечательностей села, поил американцев водкой, хлопал по плечам так, что они до земли гнулись, и громко, чтоб все слышали, говорил: «Нам у них учиться нечему. Пусть они у нас учутся», - и хохотал громко. Американцы что-то, видно, понимали, в ответ целину называли «пыльным котлом», все вместе смеялись, кричали «Эльба», пробовали петь «»Катюшу».
Дядя Ванька погиб в 1982 году. Ему было 76 лет. Первый раз в жизни он взял отпуск и собирался на курорт в Минеральные Воды. По дороге в аэропорт «уазик» перевернулся, и дядя предстал перед Богом. Вот и всё. Потом была перестройка, всеобщий непрекращающийся бардак. Русских и немцев выдавили из Казахстана, хотя на них держалась вся экономика. Перед отъездом я прошёл по Аллее Славы, попрощался с дорогими мне могилами. Вот отец, мать, а подальше могилы тёти Наташи и дяди Ваньки. У могилы знаменитого прораба, склонившись, стояла худая высокая женщина. Это была Ирина Ивановна. Не потревожив свидания, я ушёл и уехал.
Через пять лет я побывал на своей малой родине. Заброс и запустение царят там, где когда-то кипела жизнь. Памятник современной эпохе – недостроенный дом для ветеранов войны. Немым укором зияют чёрные проёмы окон. Они будто скорбят о навсегда ушедшем великом прорабе. Единственным ухоженным местом в селе осталась Аллея Славы. Гранитные плиты плывут мимо. Имена уходят в бессмертие. 34 с одной стороны, 34 – с другой. Вот она моя плита, третья от обелиска. Всё, как прежде, только подросли берёзки за каждой плитой и стали белоствольными берёзами. На кладбище пустынно и тихо. На могиле воина, прораба, сына своей эпохи Кирьянова Ивана Фёдоровича лежит строительный мастерок.

               

 Мытищинский район, п. Пироговский, Тимирязева, 4 – 66. Тел. 89165987805


На конкурс "Георгиевская лента".
        Я Кузнецов Пётр Тихонович.