В Москву, к Карацупе в гости

      В Москву, к Карацупе, в гости!...
Я стою у окна. «Волга! Волга!» - несётся по вагону. Внизу грохотал мост. Поезд катит медленно. Катит в обратную сторону. Между тем и этим поездами почти пятьдесят лет. В том поезде ехал мальчик с белыми, как цветущий ковыль, волосами. В этом – седой стареющий мужик. Он смотрел на воду и думал, думал, думал.
Жизнь вступила в последний предел. И чем ближе ты к заветным дверям, тем слаще ласкают твоё сердце и душу воспоминания.
Никита Фёдорович Карацупа родился и вырос в соседнем селе, но наши сёла располагались на территории одного сельского Совета и были всего в пяти километрах друг от друга. Это Северный Казахстан. Целина, Слыхали, небось? А! Вы не знаете, кто такой Карацупа? Я сейчас в энциклопедическом словаре посмотрю. Вот, страница 545. «Карацупа Никита Фёдорович, советский пограничник, Герой Советского Союза. Полковник. Задержал 338 и уничтожил 129 нарушителей границы».
Мои ровесники и люди постарше хорошо помнят историю знаменитого пограничника и его собаку Индуса. На Дальнем Востоке и сегодня есть застава №12 – «Полтавка», где служил Родине ещё до войны Никита Фёдорович. А мы, дети, играли только в Карацупу, и когда мне давали задание не охранять, а нарушать границу, я очень огорчался.
Летом 1957 года знаменитый пограничник решил побывать на своей малой родине, где не был более 15 лет. Случилось так, что Герой Советского Союза не представился властям и из моего села в своё пошёл пешком. Наверное, этот случай остался бы незамеченным, если бы не дед Петро, мельник и водовоз. Зимой он всегда был в муке и похож на деда Мороза, летом – на телеге с бочкой. Вспоминается ясная картина.
Дед Петро вёл коня за уздечку. На телеге, перед бочкой, где место водовоза, лежал связанный вожжами по рукам и ногам невысокий черноволосый человек. Толпы людей бежали за телегой, стекаясь к зданию Совета со всех трёх улиц. Семенили, опираясь на палки, старики, на ходу поправляя платки и прихорашиваясь, спешили женщины, затягиваясь самосадом, подходили мужики. Дети носились ватагами и кричали: «Шпион! Шпион! Дед Петро шпиона поймал!» На «Победе» (марка машины) подъехал председатель колхоза. На крыльце здания Совета суетился и потирал руки оперуполномоченный с большой деревянной кобурой на боку.
Дед Петро был из воронежских переселенцев, поэтому он сказал: «Ён шпяён», - и остановил телегу перед деревянным крыльцом. Шпиону развязали ноги и завели в здание. Народ не расходился. «Пятру орден дадуть!» - говорили мужики и выпускали хоть и процеженный через лёгкие, но всё равно вонючий дым. Никто не возражал против ордена. Говорили о том, что надо быть бдительными и докладывать оперуполномоченному о каждом незнакомом человеке. Может, на связь кто выйдет. В селе было много ссыльных немцев. Не пленных, а высланных во время войны с Волги и Кавказа. К войне и Гитлеру они никакого отношения не имели. Они боялись всего, даже нас, пацанов. Мы играли в войну, часто следили за настоящим немцем около конюшни или скотного двора, из-за кустов «обстреливали» их камнями. «Враги» никогда не отвечали, а непременно прятались.
Скоро двери открылись. Все вышли на крыльцо, как на трибуну. Председатель колхоза принародно жал «шпяёну» руку. Все суетились. Понуро в стороне стоял дед Петро, высокий, крепкий в кости, бородатый пятидесятилетний мужик. Он воевал в артиллерии, был глуховат, неразговорчив и, как все глухие, казался угрюмым. А, сконфузившись от повышенной бдительности, дед стал похож на старого филина, вобравшего голову в плечи и надувшего зоб.
Умаялся Никита Фёдорович, а может, на родное небо посмотреть захотел. Свернул с полевой дороги, залез на копну сена и заснул, раскинув вольготно руки и ноги. Тут его, сонного, и повязал колхозный водовоз. Так Герой Советского Союза поехал назад и оказался при огромном стечении народа.
Карацупа весело смеялся, жал всем руки, напоследок обнял и похлопал по спине деда Петра так, что зимняя мука облаком взвилась вверх. Что говорил Герой деду, я не слышал. Но видно было, что дед Петро был доволен, что всё обошлось, и, улыбаясь в бороду, качал головой. Теперь старики узнавали Никиту, вспоминали его покойных родителей, жали руки, обнимались.
«Ну, хватит! Хватит!» - отстранял всех председатель и широким жестом провожал Никиту Фёдоровича к своей легковушке.
Никита Фёдорович широко улыбался из окна автомобиля и при развороте внимательно посмотрел на меня, босоногого, в цыпках, налысо стриженного овечьими ножницами. Старший брат мне потом кричал: «Брешешь ты! Он на всех смотрел!». Но я и сегодня утверждаю: нет, он внимательно заглянул именно в мои глаза. Я не всё происходящее понимал, но, захваченный всеобщим ликованием, как все, кричал «ура» и бежал за «Победой», пока она не скрылась в дорожной пыли.


Как Карацупа провёл неделю в своём родном селе, - не знаю, но слышал: жил у сестры, навестил свою бывшую невесту, теперь уже замужнюю женщину. Побывал и в нашей школе, выступил перед пионерами и комсомольцами.
Почему я начал с Карацупы? Читайте дальше.
Я хорошо учился. Отец сидел в Спасском под Карагандой. Мать работала на огороде. Старший брат днём и ночью корпел на учебниками: он шёл, как бы сейчас сказали, на золотую медаль.

Шумела весна 1957 года. Отгрохотал ледоход. Вода после разлива успокаивалась, опадала в речные берега. В ямах, канавах, низинах оставалось много всякой рыбы. Рыба была всегда, но теперь, после долгой и жестокой зимы, она казалась особенно сладкой: жареный на воде с мукой карась, варёные, круто посоленные и посыпанные кольцами лука щучьи головы, холодец из линя – всё это на столе было каждый день. Река Ишим, на берегах которой я вырос и прожил 45 лет, - самое дорогое и трепетное воспоминание всей жизни. Спасибо тебе, степная река, за твои тёплые и чистые воды! Нырнёшь, бывало, поглубже, глаза откроешь – сказка, пронизанная солнцем. Пьёшь – напиться не можешь. Спасибо тебе за рыбу и воду твою, река Ишим!
Активисты школы переписывались с Никитой Фёдоровичем Карацупой. Его письма выставлялись под стеклом в школьной газете «За учёбу» сразу после слов Ленина: «Учиться, учиться и ещё раз учиться». Кстати, я потом, уже взрослым, так и не нашёл этого афоризма у вождя мирового пролетариата.
 Скоро всё село засуетилось. Обсуждалась одна новость: Карацупа пригласил в Москву 25 лучших учеников с учителем и прислал путёвку. Одни говорили, что поедут только отличники. Другие – только старшеклассники. А тётка Варька, сын которой Иван учился плохо, зато был активным пионером и вместо меня размахивал флажком на вершине пирамиды, на всю улицу кричала: «Нет, поедут только пионеры и комсомольцы. Это вам не что-нибудь, а Москва!» Она тогда повернулась ко мне и, сощурив глаза, прошипела: «А вот ты не поедешь!» Это была первая в моей жизни трагедия. Меня накануне не приняли в пионеры. Даже сейчас от обиды затрепыхалось сердце.

К 1 Мая школьники демонстрировали расстановку человеческих фигур в виде пирамиды. Я был ростом и весом поменьше сверстников, и моё месть было на самом верху пирамиды. Когда уже всё было готово к выходу на сцену, появился директор школы. Он всегда был в галифе (штаны такие) и хромовых сапогах. Вместо «ф» говорил «хв» - «хвабрика», «хвокус». Он оглядел нас критическим взглядом, отозвал в сторону учительницу и сказал так, что все слышали: «Евдокия Хфёдоровна, что за хфокус? – и показал, имея ввиду всех, на меня. – все в трусиках. Всё». Наша Евдоха не успела рта раскрыть – директор убежал. У меня были только штаны с помочами крест-накрест. Ни о каких трусиках я не ведал, поэтому, когда Евдокия Фёдоровна приказала всем снять штаны, я убежал. На вершину пирамиды срочно нашли другого мальчика. Им и был Иван, сын той самой тётки Варьки. А ещё он там, наверху, размахивал красным флажком с серпом и молотом. Из-за срыва политического мероприятия, как сказал потом директор, Петю Кузнецова принять в пионеры мы не можем. Директор был очень доволен. Это был, конечно же, повод. Причина – отец в заключении. Я не спал ночами и плакал. Побывав на заседании местной партячейки, плакала моя безграмотная мать. Председатель колхоза, друг отца, поздно вечером пришёл к нам и сказал: «Матрёна, пойми ты, не можем мы твоему сыну дать характеристику и направление». Он садился на лавку, снимал свой военный картуз, о чём-то тяжело и глубоко думал, наверное, сам не понимал, почему они «не могут». Тишина стояла долго, молчание председателя тяготило всех. Он вставал, тяжко и громко вздыхал, говорил о чём-то постороннем и, когда уже собирался закрыть за собой дверь, неожиданно добавил: «А меньшой в Москву поедет». Мать тихо выла от бессилия помочь старшему сыну, от тоски по мужу, от тяжёлой повседневной работы и одиночества. В истерике заходился семнадцатилетний брат. Никакой медали он не получил, и, самое главное, не приняли его документы в военное лётное училище.
Сегодня ему за шестьдесят. Был хорошим инженером-электриком. Пенсионер. Но всю жизнь он с тоской одинокого волка смотрит в небо, пока серебристая стрела с длинным белым хвостом не исчезнет за горизонтом. А когда перепьёт, то материт всю сельскую «большевистскую сволочь» за то, что в военном училище не встретился с Гагариным и бежит стометровку за 14 секунд. Это в шестьдесят с хвостиком. Я верю: он был бы космонавтом.

На заседании партячейки обсуждались все сельские дела. Неполитических вопросов не было. Вопрос, кто со школьниками поедет в Москву, обсуждался особенно остро. Из местных учителей – никто, всем было ясно. Они дальше райцентра не бывали. Была одна кандидатура – Ирина Ивановна, женщина культурная, образованная и красивая. Но у неё был один большой по тому времени недостаток – немка. После многочисленных бесед, вызовов в район учительница немецкого языка Ирина Ивановна Вильмс была назначена и утверждена руководителем группы. Она училась в университете, знала Москву, говорила по-английски и французски, но, так видно, предназначено судьбой, оказалась в далёком казахстанском селе без прав с одними обязанностями. Она со старой больной матерью жила у нас, и я видел, какая она была счастливая, хотя держалась строго и с достоинством. Но внутренний свет озарял её. Из глубины глаз вспыхивали искры, хоть временной, но всё же свободы. А среди нас катился шёпот: «Зуб, зуб спас её, не иначе». У неё на верхней челюсти, сбоку, был золотой зуб, его хорошо было видно, когда она улыбалась, и я искренне верил, что это он помог ей. А на самом деле заложницей, по мнению властей, была мать Ирины Ивановны, старая, не знавшая по-русски немка.

Председатель колхоза сдержал слово, данное матери, и летом 1957 года я побывал в Москве. Вот почему я начал рассказ с истории о Карацупе. Конечно, я запомнил мало. Детская память так устроена, что, пока разберёшься с одними впечатлениями, десятки других пролетят мимо. Я, например не мог понять, как в многоэтажном доме люди добираются до своей хаты. Мне представлялась высокая лестница, приставленная к стене, и люди лезут в окна. А как дым из нижней хаты уходит в небо? Из наших никто не знал, а когда я об этом спросил у Ирины Ивановны, она весело смеялась, показывая золотой зуб, прижимала мою голову к себе и говорила: «Сам всё увидишь и всё поймёшь». В Москве я, действительно, разобрался и с дымом, и с лестницами, и с туалетом и даже на лифте прокатился.

Встречу с Никитой Фёдоровичем я очень хорошо помню. Герой Советского Союза принимал нас в Музее пограничных войск, недалеко от Пушкинской площади, в мундире полковника. «Генерал! Генерал!», - шептали мы друг другу. Карацупа услышал, улыбнулся и сказал, что он полковник, и рассказал обо всех воинских званиях. Он говорил о Родине, которую надо любить и беречь. А чтобы не было больше такой страшной войны, мы должны вырасти настоящими защитниками. Он верит в нас, родных ему людей, своих земляков. Гордость переполняла наши сердца. Я с удивлением разглядывал боевые награды, золотые погоны и с недоумением думал, как мог наш дед Петро, мельник и водовоз, так бесславно связать такого героя? Мне показалось, что Никита Фёдорович угадал мои мысли и посмотрел на меня так, как тогда , из окна автомобиля. Потом был обед. Ирина Ивановна строго предупредила: «Конфеты можете есть, сколько хотите. А апельсины вон, в вазах, около двери, можно взять только по одному при выходе». Она совершила непоправимую ошибку. Как только мы сели за столы, все сразу набросились на конфеты. Никто из нас раньше не видел их в таком количестве. Заходили офицеры, смеялись, давали нам шоколад и ещё конфеты. Ничего на столе мы больше не видели, жевали и жевали конфеты. С тех пор Москва для меня – не Красная Площадь с Мавзолеем, а Карацупа и вазы с конфетами.

Дорогу домой я совсем не помню. В памяти остались бесконечно отражающиеся друг в друге зеркала вагонов и тихие слёзы Ирины Ивановны.
Поезд через Волгу шёл медленно и долго. Она стояла у окна и плакала. Слёзы лились обильно и заливали лицо. Учительница сцепила на груди руки так, что пальцы стали белыми, как бумага, откинула голову, а сама будто подалась вперёд. Солнце заходило в окне напротив, и Волга играла его бликами. Вдали прокричал и выпустил клуб дыма пароход. Мост грохотал внизу. «Волга, Волга», - плыло по вагону и, наверное, по всему составу. Все волновались, радовались, восхищались. И только одинокая женщина глядела вниз по течению, туда, где была её родина и плакала, плакала, плакала…
      Я Кузнецов Пётр Тихонович. "Георгиевская лента".