Суд Божий 19-20. Остров Кипрос и Центр Мироздания

ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА - ФЭНТЕЗИ, в котором сюжет раздваивается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину и обратно. События в прошлом начинаются накануне Третьего крестового похода (1189   – 1192) – после сентября 1186 г. Кроме упомянутых исторических лиц, другие герои этого рассказа - "родились эти люди из снов.." - как сказал герой "Театрального романа" Михаила Булгакова. Но сны бывают настолько реалистичны, что уж не знаешь, что и думать.
     _______________________________________

КОНЕЦ  ГЛАВЫ 18:  ... «Р а з в е  ты не видишь Господа, - как он протянул тень? А если бы он пожелал, то сделал бы её покойной. Затем мы сделали солнце её указателем. Потом мы сжимаем её к себе медленным сжиманием. Он – тот, который ночь сделал для вас одеянием, а сон – покоем...»  Ммм…  Покойный сон – это хорошо… это – надо! «Успокоение пришло к нему, как волна накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала тёплым ветерком дрёма. Он заснул... и ему стало снится...» Вероятно, что всё-таки усталому Льву Вадимовичу - Лёве снился он сам что-то около тысячи лет тому назад...
                ___________________________________

     Что миру до тебя? Ты перед ним ничто:
     Существование твое лишь дым, ничто.
     Две бездны с двух сторон небытием зияют,
     И между ними ты, подобно им, - ничто. (Омар Хайям)
                _______________________
 
               
19. П*Л*А*В*А*Н*И*Е  ПО  Б*У*Р*Н*О*М*У   М*О*Р*Ю.  «А   у   т е х, которые не веровали, деяния... как мрак над морской пучиной. Покрывает её волна, над которой волна, над которой облако. Мрак – один поверх другого. ...К о г о  Аллах не удостоил света – тому нет света! ...Аллах гонит облака, потом соединяет их, потом превращает в тучу, ...из расщелин её выходит ливень. И низводит он с неба горы, в которых град, и поражает им, кого желает, и отклоняет от кого пожелает. Блеск молнии его готов унести зрение. И Аллах переворачивает ночь и день». (Коран)

  Взойдя в Яффе на корабль, я отплыл из Палестины. И печаль томила меня первые дни: всё-таки я покидал Палестину навсегда. Слишком безбрежно было зеркало воды, слишком пронзительно кричали чайки. Но скоро покой водного зеркала скоро был разбит. Между Яффой и Кипросом с ходу налетев, буря двое суток без устали трепала наш кораблик: била его наотмашь. Яростно обдавая кораблик шипящим морским кипятком, буря крутила - варила нас в гигантском гулко бурлящем котле.

Центр мироздания потерял равновесие: центр мироздания пропал и всё вокруг него по порядку расположенное рассыпалось, распалось, какнеожиданно рассыпается нитка бус. Поди потом собери раскатившиеся бусины! И кто считал поглоченные морской пучиной корабли?!

Такую бурю даже занятно было бы наблюдать со стороны: так весело пляшущее, грохочущее литаврами море, будто изо всех сил напрягая щёки дует в котёл небесный великан: из своей чаши льёт великан вниз водные потоки! В ответ ярится, тряся зелёной бородою, грозит морской бог: спорят стихии – достанется кораблику. Повезёт, когда не разметает кораблик в щепки. (Одно делов видеть бурю на картине в музее, совсем другое - самому быть на гибнущем корабле!)

  В споре стихий то небесный великан побеждал, то морской царь: вот он разбил, сумасшедшей волной совсем разметал крышку неба, - обрадованно порываясь выплеснуться за край морского котла, море выскочило из всех рамок! Как это похоже: бурное водное бешенство, - в жарких песках клубящаяся гибельная воронка смерча, - ломающиеся ряды сталкивающихся армий – до забвения - презрения гибели своей влечёт человека напор! Отчего бы и морю не поступать так же – не стремиться занять место небес?

 Что там крошечный кораблик! Огромные, на верхушке стеклянистой зеленью мерцающие гребни силились, утопив луну, выхлестнуться меж звёзд. Верёвками на палубе удерживаемые - наподобие сети сцепленные матросы, скаля зубы, в такт с волнами будто отплясывали неистово дикий танец. Матросы пытались делать что-то необходимое. К рулю стоймя прикрученный, весело пьяный от поминутного захлёстывания рулевой всем телом тяжело вис – пытался напирать на руль. Ничего не смыслящий в морском деле в буре плохой помощник матросам. Поэтому привязавшись к мачте, чтобы не быть снесённым за борт, я только наблюдал. Вот у капитана почти весёлое лицо: не удержимся – сразу на дно. Достойная моряка гибель.

 Лицом к лицу с бурей – к ней привыкаешь: уходит страх. Страхом леденит только предчувствие опасности. В самой опасности страха нет.  Замечали? Проглотившие рассвет волны красиво мерцают - переливаются радугами. Струится в глубинных жилах морская кровь, – весело отдаётся в висках. Сквозь зелёную толщу оранжево мерцает волнами пленённый шар солнца – земного сердца. Схлёстываются волны будто лихорадочные мысли, выскакивают из памяти картинки: горячая скачка в песках, убитый гонец султана. Ответным кипучим гневом захлёстывающий поток горделивого презрения Рансея. Ватный, готовый переломиться локоть… Суд божий?! Море честнее!
 
  В дребезги водное зеркало, – в дребезги и зеркало небес. Сей момент опасность воскрешает все опасности прошлые: пенные морские буруны, – пена на губах в слепой ярости бессилия бьющегося о землю Рансея... Растёт, крепнет волна, – пересилив, вот-вот поглотит. Смешиваются отражения: где, человек, твоя гордыня, – на что теперь обопрёшься?! Но морякам некогда было вспоминать и страшиться: моряки отчаянно боролись с бурей за жизнь корабля. И если даже их усилия мало помогали - сердце корабля билось вместе с их сердцаими. И  мы не утонули.

 Обдаваемые радужной утренней пеной, в борьбе уже нечеловечески упрямые, измотанные моряки, что-то высмотрев в мелькающем полу-утопленном солнечном диске, веселеют. Буря, тем, видимо, оскорблённая, понемногу теряет размах: устаёт небесный великан мешать в гигантском котле поварёшкой. Всё ниже, ленивее вздымаются волны, теряя силы, всё тяжелее отрываются от поверхности чаши.

Упавшая беззвездная ночь, придавив ещё ворчащие волны, накрывает и измученный, ободранный кораблик. Когда же тьма туманными клочками сползла, воссозданный небесный купол как ни в чём ни бывало безмятежно синел на своём месте.  Как ни в чём ни бывало плавно несущее потрёпанный кораблик безбрежное солёное зеркало дышало едва уловимой, приятно баюкающей рябью. И через немногим более положенного срок узрели мы кристальную лазурь прибрежных вод Кипроса.

 Буря встряхнула чувства: новому рождению подобен край смерти. Иначе слышит, иначе видит избегший смерти – заново рождённый. И вот он сходит на изумрудную землю: Кипрос как остров–колыбель в океане. На Кипр мы сошли во время бурного моря – в неторговое время, поэтому почти пуста была гавань. После неистовства – многодневного оглушения стихией как невозможно оглушительна тишина... Тишина?! Плеск прибоя - наползание тихих волн. Крики морских белых птиц. Шелест ветром с вершины плоско причёсанных прибрежных деревьев. «В с е, что видишь ты, - видимость только одна, Только форма - а суть никому не видна...»

 Кипрос! Остров – миф. Отров - жемчужина. Остров – крепость и тюрьма приплывшим, не попутный ветер. Потерявшее мачту, потрёпанное судёнышко нуждалось в починке. Я должен был ждать. Я был один. Давным-давно в дядином доме в недолгом блаженном одиночестве случалось мне беседовать со свитками. Но был ли я тогда один? Созданные воображением образы окружали меня. В толпе, но один умирал я на жаркой арене божьего суда. Когтило, больно пронзало одиночество с потерей кюре: нашел хакима. Неразделимый с ним, беспрестанно учащийся, бывал ли один?  Теперь один. Говорят, одиночество толкает, забыв, наконец, о себе, лететь мыслью выше...
 
Учась быть с собой, в неделю ожидания, добрался я до трёх священных камней у солёного озера: тут паломники загадывали сокровенное желание; тут молят об удаче, об исцелении. Но бурей уже пощажённому, удачливому, от чего мне исцеляться?!Загадаю и я желание: тот, кто был Юсуфом, теперь хаким Халиль Юсуф ибн Хасан, пусть течёт твоя жизнь своим чередом: будет, как будет! Бег дороги – манит, простор – поглощает. Всё есть. Страсть познания, жажда истины – да не иссякнут!  Разве моё желание хуже других?!  Святые камни всё слышат...

 Да ведь Святые камни - это могила! Будто сам Аллах во сне велел пророку Магомету: распространяй ислам – иди в священный поход. Для завоевания (двигатель прогресса!) христианского Кипра построили первый мусульманский флот. За четыреста лет до первого Крестового похода рыцарство Европы ещё воевало на родине друг с другом, когда в 649-м единым натиском взяли Кипрос менее чем ныне просвещённый Салатдин милосердные воины Пророка. А было тогда новой вере от силы 30 лет: юность всегда напориста. И у кого же воинам пророка было учиться воееному напору, как не у тех же рыцарей? (Всё в мире повторяется: людские страсти везде одинаковы, - как учил хаким.)

 Обычай не возбранял знатным мусульманкам сопровождать своих мужчин на войну. Почтенная Умм Харам не отступилась от такого намерения, даже когда пророк Мухаммед–двоюродный или внучатый племянник её – предсказал женщине в походе скорую гибель. Зато все погибшие попадут в рай, куда на Востоке женщине обычно войти трудно – почти невозможно. И вот в окрестностях города Лернака на берегу солёного озера мул под Умм Харам заупрямился и скинул всадницу. Сбылось пророчество: ударившись о землю, старая женщина тут же испустила дух. Но любая смерть в походе за веру – священна.

Упасть с мула и тем обрести венец святого, - не слишком ли просто? Я слыхал историю, как одной старушке вместо зуба святого дервиша купцы обманом продали собачий зуб. Старушка почитала – с восторгом молилась хранимому в золотом ларчике зубу, – он начал светиться и исцелять: вера человека освятила собачий зуб. Так отчего бы отполированным касанием почтительных рук, солнцем и верой напоенным камням не творить чудеса?! У святой могилы хотят строить мечеть: я бы оставил, как есть*, - как создало устремление Умм Харам и её почитателей.

 Что движет миром как не устремление?! Оно созидает и разрушает государства: чьё-то страстное устремление - исток всех религий, - в этом все они сходятся. Каждая вера при возникновении своём истинна в устремлённости. Но потом на неё начинают налипать догмы и угаснувший свет стремления заменяется обрядами. Поэтому совершенно святых систем не было, нет и не будет на свете, - есть достигшие святости некоторые люди. Узаконенная в стране вера - система со своими божьими судами, темницами и суевериями, - о святости не приходится говорить.
__________________

* Замысел был осуществлён только в 18 веке: построенная над могилой Умм Харам мечеть считается четвёртой великой святыней ислама. Первая святыня - в Мекке Запретная Мечеть (переводится как «Священный дома Аллаха» или «Запретный дом Аллаха») и на её территории первое построенное для поклонения Аллаху здание: Кааба - чёрный четырёхугольник малой мечети. Вторая святыня - Мечеть Пророка Мухаммеда в Медине (в этой мечети пророк и похоронен). Третья святыня - Мечеть аль-Акса (полн.: аль-Масджид аль-Акса, переводится как Отдалённая мечеть) на Храмовой горе Иерусалима, которая составляет единый архитектурный комплек с мечетью Купол скалы (Куббат ас-Сахра).
                    

 
               Этот райский с ручьями
                журчащими край, –
               Чем тебе не похож на обещанный
                рай? (Омар Хайям)
                *           *             *

20. Ц*Е*Н**Р  М*И*Р*О*З*Д*А*Н*И*Я. Кроме нашего нет кораблей – сонный покой в кипрской гавани. Кораблик наш почти починен: уже новые паруса прилаживают. Скорей бы!.. Кажется, будто непричастный бурям, нежась в зелени, всегда млеет в блаженной дремоте Кипрос. Скучно. За кромкой прибрежного песка тоже дремлющие редкие пальмы, и по макушкам ветрами плоско и низенько причёсанные, вширь распластавшиеся деревья.

В гавани редкие продавцы торгуют рыбой, фруктами. Вот, верно, из селения у ближайшей горы полуголый сморщенный ахеец (грек) недвижимым, от ветхости, сейчас готовым в пепел рассыпаться изваянием жарится на солнце в центре кольцом выставленного прямо на песке товара: от локтя до ладони высотой какие-то фигурки, да почти все – без руки или головы, или с отбитым носом.
 - Почтенный отец! Что это?
 - Редко кто называет меня почтенным, - бормочет старик, вытянув изо рта чёрное подобие короткой трубки, - но спасибо и на добром слове, господин. А это
 – из старых городов, – трубкой указывает он на товар. – Дети внуков копают. Я продаю. Стар очень: в лодке грести – не могу, ходить далеко – не могу. Только сидеть и могу. Не ворованное: брошенные дома, – никому не нужно. Купите, добрый господин!
 – Брошенные города?
 – Да-а. Такие чудные расписные дома. Никто там не живёт.
 – Дома для мёртвых?

 – Разве я, внуки мои, шакалы, рыться в костях?! – старик суеверно сплюнул, – За такое чьи боги не накажут?! Есть и очень старые деревни мёртвых там, за горой. Туда не ходим. Много у нас есть всякого… Большие дома с колоннами для прошлых великих богов. Отец деда сказывал: гордые пришельцы ромуляне чтили, вроде, прекрасную богиню. Не знаю имени, – никто уже сейчас не помнит её имени.
 – Всё одно – от мёртвых осталось.
 – Добрый господин! Поле и бык переходят от отца к сыну. Почтенную вдову берёт другой мужчина. Так? Соткавший твою красивую одежду, может статься, уже умер? Ушедшие нам оставляют – им не нужно. Как и мы оставим в свой черёд: в могилу много не возьмёшь! А оставленное – не украдено. Можно взять, – от непривычного многословия вздулись на тонкой тёмной шее синие жилы. Старик натужно откашлялся.
 – Везде раньше жили люди?
 – Везде, господин.
 - Нет такого места, где не жили?
 - Думаю, нет, господин.
 – А мир? Земля, море, – кто их сделал? - продолжаю пытать я. Не следует презирать встреченных в пути: с ними может прийти слово истины.

 – Смеёшься, ты, любопытный, молодой странник! Другие вот, молча кинут монету… Как сотворить море?! Море, добрый господин, всегда было. Море само делает бурю и безветрие. Понемногу подмывает – съедает землю великое море: есть и на дне старые города. И там жили люди. Утонула большая земля Аталантов, – слышал? О ней ныне мало кто помнит: одно море помнит.

Море всегда шумит – всё помнит. Море всегда в самом себе - разное и неизменное. А люди?! приходят и быстро уходят. Люди много думают о своём – оттого другое плохо помнят. Сегодня одно людям нужно, завтра - другое. Одни придут – завоюют остров: убьют, сгонят, разрушат много. Взамен себе новые жилища строят. Зачем разрушали, - кто скажет?! Их потом другие опять сгонят. А бывает и хуже: рассердится вздыбится в земной утробе горячее море, сильно тряхнёт землю – рассыплет на камни дома, людей подавит. Кости сгниют – поверх них люди снова строят и живут…

  Как немедля изрёк бы хаким строками мудреца из Нишапура: «З н а й, в каждом атоме тут на земле Таится, дышавший некогда кумир прекраснолицый, Снимай же бережно пылинку с милых кос: Прелестных локонов была она частицей». Передо мной сидел подобный Хайяму, но неучёный, не ставший поэтом.
 – Ты веришь в бога, отец?!
 – В бога?! Как в него не верить?! Море – бог. Вся вода – бог. Ведь нужно пить! Земля этого вот острова – спящий бог: в его утробе и рождается горячее море. Убивать, кровь лить – это наветы гневного бога. Когда его накормят кровью трясётся земля. Из-за моря пришли белолицые с крестами на груди – многих здесь убили. Землю продавали. Друг с другом дрались. Тряслась в наказание земля. Зачем убивать? Всем бы хватило.
 - Ты веришь в священные войны отец?
 - Разве есть такие?
 - Войны за веру, отец.
 - В уме ли ты странник?! Как могут войны быть священными: разве это хорошо - убивать? Иные живут рядом с морем, но не видят, что оно - бог: как силой заставить поверить?! А войны - они все за землю.
 - Значит, есть те, кто ни во что не верит?
 - Таких нет, господин. Только у иных место неба и моря заняли деньги и сила, - очень сильные злые боги. Они высасываю жар сердца, и такому с пустым сердцем кажется, - он всегда прав. С крестом она, с мечом или полумесяцем - это плохая вера!

Вот оно, значит, как: у каждого, значит, своя вера. Он не христианин этот старик, и не мусульманин, но вера у него для него самого правильная - не злая вера.
 - Молод был – как ты, – не думал так много. - продолжает старик, - Теперь сижу – думаю, думаю. А сил-то нет. Троих сыновей схоронил, сыновью дочь: почему не я, – кому я нужен?! Э-э!.. Смотри, добрый странник! Я не всякому лучшее продаю…

  Неторопливо размотав тряпицу, протянул он вдруг ослепительно вспыхнувшее тысячью солнц медное блюдо: от выпуклого сердцевинного зеркальца - центра к краям исходящие ярусы - круги лепестков - лучей. В лепестках – крошеные люди, звери: круторогий овен, танцующая девушка… Круг мироздания!  Скользят к краям, слетают на ветер зёрна образов: я, горы, коричневый старик, у его ног в нарытой песчаной ямке недвижный тёмный комок: от жары плешивый пёс, из глины будто вылепленный. «И б о  мир этот - сказка,  Ибо жизнь - словно ветер, а мы - словно пух».

 – Думаю даже, – оно с неба упало! - довольный произведённым впечатлением,
 изрёкает старик, - Потому, где такие мастера?! По дереву-то и я раньше резал хорошо, – жмурясь, он постукивал коричневыми костяшками пальцев по тихо звенящему в ответ блюду.

 Мироздание! Ты всегда было! Мне подали – сейчас в руках моих застывший, блюдом притворившийся солнечный луч!  В придачу к блюду, сразу сердцем прикипев, взял я фигурку, верно, древнего жреца с распахнутыми к небу детскими глазами и лукавой улыбкой. Справедливой платы за сокровища золотым динаром испугался продавец. Замахал руками.
 – Я бедный. Не разменять в деревне. Франки в городе спросят: откуда взял – украл?*  Отнимут.
Для такой покупки маловато нашлось в моём в кошеле медных да мелких серебряных монет, но очень доволен старик:
 – Добрый странник! Удачи тебе под небом дня и ночи! Лёгкого ветра! А то сидишь-сидишь – не купят, ещё и обругают.
 
  Сколько же ему обычно-то платят? И тут, догадавшись, из под руки, будто нечаянно обронил - кинул я на песок ещё пару серебряных монет покрупнее. Не шевельнувшись, тощая бурая собачка понимающе подмигнула мне слезящимся глазом. Что пожелать тебе, отец?! Долгих лет и счастья - глупо. Много дала тебе жизнь, – много отняла. Нет виноватых. Как изменить жизнь?! Дышит прошлое и от его дыханья рождается завтра. Образы мира – многие - многие лики - образы – как сочетать вас?!
- Удачи твоим правнукам, отец!
- Да-да, все они мне дети   - все дети детей... Да не переживу я ещё и их! Пусть твой бог благословит тебя, странник и помилует море!
 _______________________

 С Кипроса идёт наш кораблик на Геную. Что хуже: буря или штиль? Не спрашивай моряков! Потерялся ветер: бессильно висят паруса.  Мёртвый штиль. Только с зыбучими песками сходно коварство моря!  Давным-давно, в миновавшей жизни, в пустынном томлении казалось одному мальчику: не конные скачут, – жарко жёлтые волны плывут. Курятся - прозрачными струями плавятся верхушки барханов. С выгоревших небес неумолимо стекая, солнце захлёстывает жидкой слепящей лавой. Тысячи осколков солнца сковали теперь безбрежно безветренное зеркало воды, Осколки застыли – затёрли корабль.

 Стариком - ахейцем обещанный легкий ветер – где ты? Оставь далёкие, солнцем утомлённые песчаные барханы: лети сюда!  Играй парусами! Но ветра нет. И я который уже раз рассматриваю купленное блюдо, - по кругу нежно глажу ладонью блюдо - мирозданье. И мысль осеняет: ведь фигурки-то – семена сущего – не только рассыпаются: они и возвращаются – снова впадают в центр, чтобы снова рассеяться?.. Так и в мире нет ничего не вызванного – не рассеянного нами.

Маленький с ладонь величиной жрец согласен со мной… Я ставлю фигурку на палубу, и, не сводя с вечереющего неба подведённых синевой глаз, маленький жрец лукаво улыбается: слегка на хакимову похожа его улыбка! Но этот жрец старше - много старше хакима. «Сердца, где радость вечно дома!» – одиночества нет на свете.

  Пока я рассматривал свои приобретения, словно размазанная акварель, тускнеют, тонут в сумерках зеркальные осколки водного зеркала. Наступает между тьмой и светом, между ночью и днём – междумирие. «Конь белый дня, конь Ночи вороной Летят сквозь мир...» СЗависая над мачтой, смеётся коварная полная луна. Что сказал бы хаким?  В ответ на вопрос то ли ветер дохнул, то ли ответ прозвучал: «А  з в ё з д ы  в буйном головокруженьи Несутся мимо в вечность по кривой...» Чудится, что будто не из глины уже фигурка: настоящий немного только лунно прозрачный хаким.  Заговорил! Тут закачало кораблик, – нашёлся ветер.
 _________________________________

* С 58 г. до н.э. подчинявшийся Римской империи Кипр в 330 г. н.э. на 800 лет вошел в состав Византии. С 688 г. следующие 300 лет Кипр одновременно находился под властью и арабов – мусульман и христианской Византии. В возникавших при таком со управлении военных конфликтах уничтожалось местное население.
  В 1191 г. английский король Ричард Львиное Сердце во время 3-го крестового похода захватил Кипр и продал ордену тамплиеров. Те перепродали его королю Иерусалимскому Ги де Лузиньяну, после падения Иерусалима переселившегося в эти свои последние владения. Около этого времени происходит действие нашей повести.

  Лузиньяны правили Кипром 300 лет. Кипрская знать была преимущественно из французов. Торговля находилась в руках итальянцев. Греческому населению острова отводилась роль ремесленников. Православная церковь в этот период подвергалась гонению со стороны католической.