Суд Божий 17-18. Об украденных молельных ковриках

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: Вид на Стену Плача, а за ней виден купол мульманского храма Куббат ас Сахра – Купол Скалы

ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ РОМАНА - ФЭНТЕЗИ, в котором сюжет раздваивается на два времени: действие "прыгает" из современного Петербурга в средневековую Палестину и обратно. События в прошлом начинаются накануне Третьего крестового похода (1189   – 1192) – после сентября 1186 г. Кроме упомянутых исторических лиц, другие герои этого рассказа - "родились эти люди из снов.." - как сказал герой "Театрального романа" Михаила Булгакова. Но сны бывают настолько реалистичны, что уж не знаешь, что и думать.
________________________________________

С*У*Д  Б*О*Ж*И*Й. 17-18. КОНЕЦ  ГЛАВЫ 16:  С рубином перстень на левом безымянном пальце. Пряжкой с рубином на груди приколоты концы гутры: сверкают оба камня, сияют. Верно, родом не из Иерусалима, с любопытством оглядывается небедный приезжий: обходит городские святыни, – как и обычно, как и все паломники делают. По возможности сторонясь прохожих, идёт красивый паломник по улицам. Глаза идущего затенённые лобным краем гутры и ресницами, - сверкнут округ, да снова в глубь себя нырнут, - уж не в прошлое ли? Люди вечно смотрятся в прошлое либо в будущее: я - туда, он, Юсуф, - сюда ко мне. Раздвоение... Петербург - сейчас. Иерусалим – тогда. И на все времена одна жаркая арена мнящегося божьим людского неверного суда...
                             
              Бушуют в келиях, мечетях и
                церквах
              Надежда в рай войти и перед адом
                страх,
              Лишь у того в душе, кто понял
                тайну мира,
              Сок этих сорных трав весь высох          
                и зачах.  (Омар Хайям )
                _____________________

Ч*Т*О  Е*С*Т*Ь  В*С*В*Ы*Ш*Н*И*Й? «Помни: твоё имя Юсуф - в честь великого султана…» - так внушал дядя нежному книжному мальчику. Соскучился ли я по дяде? Не знаю, а увидеться бы нам - поговорить, понять друг друга... Как и 15 лет назад иду я по улицам Иерусалима.  Нынче кто меня узнает? Печальная Дева, разве?!  Так много изменилось в великом городе трёх религий! Дядиного дома нет, - улица перестроена.  Дома, где выздоравливал после божьего суда, я не запомнил. Вот и назарянская часть города: должен был бы я выйти на площадь, - да нет площади. Где было ристалище, – вместо него новая часовня. Божий суд в другой форме: весь город – ристалище.

 Дальше и выше в гору бежит разномастное людское смешение к свинцово купольному центру самого вожделенного для паломников Великого Храма. К нему тянутся все постройки: башенки, галереи, высокие арки и низенькие. Обнесённые глухим камнем стен  дворики. Кривые улочки. Ниши, в которых томятся солнечным жаром замученные - горяче каменные назарянские святые. И вдруг вразрез устремлённому к назарянским святыням настрою покачивается на обрыве улицы рыже оранжевый купол-конус старой чалмы: многолетним каждодневным солнцем до черноты обугленный с белобородый дервиш заклинает змей на потеху публике.
 
  Тягуче свистит флейта – на бесконечно змеящемся хвосте послушно поднимаются из плетёной корзиночки две плоские, черненькие кобриные головки. Раздуваются нарядно узорчатые – вышитые капюшоны. Неуловимо подрагивая, молниеносно высовываются смертоносные язычки. С детски жадным любопытством смотрят на чудеса, замирающе охают со смертью об руку море бесстрашно переплывшие паломники. Храм – вот он: уже рукой подать. Подождёт немного. Летит в деревянное блюдо монетка, другая...

  – Мир вам и милость Всевышнего! – важно благодарит дервиш. «Деньги. Молока куплю!» – серовато пыльным спущенным концом чалмы отирая лицо, мигает довольно кобрам: плёнкой холодных глазок понимающе смигивают в ответ покачивающиеся кобриные столбики. Кобры очень любят белое сладкое молоко! Мирно живут кобры с этим человеком: пропитание вместе добывают. А зубы-то ядовитые у кобр не вырваны! Видно, не простой человек этот заклинатель - святой дервиш, может быть? Бережно он гладит пальцем глянцевитую головку, другая кобра - гляди-ка! - сама трётся о руку.

Насмотревшись на очередное чудо востока, бредут дальше паломники – к единственной вожделенной цели. Звенит на блюде заклинателя и моё серебро. Дервиши слывут мудрыми, и что я теряю от вопроса?! Спрашиваю:
  – Абби му-Хтарам (Почтенный Отец)! Усердие на пути Аллаха - джихад - нуждается ли в пролитой крови?
  - Ай-ай! Как могу отвечать на такие вопросы?! Мой дед говорил: человеку правильно распорядится только своей жизнью: скажи тирану - "тиран", он тебя убьёт, а Всевышний наградит за слово истины. Таков выбор.
  - Отец! Что есть Всевышний?
  – Це-це! – цокает языком хозяин змей, – Ай, светлый господин! Какой мудрец объяснит? Скажи кто, – пойду к нему двор мести!

  Не заработал – не берёт с блюда монету мудрый дервиш: серебром да золотом не покупается ответ на подобный вопрос. Чем же покупается: жизнью? Поднимаясь над краем плетёнки, внимательно и будто понимающе смотрят на меня чёрно глянцевитые кобриные головки. Кобры тоже слывут мудрыми: интересно, каким они меня видят? Жаль, - не скажут. Поклонившись, хочу отойти. Вслед от дервиша летит:
  – Кто так спрашивает, – сам найдёт. У каждого свой Бог. Думай: Всевышний – твоё стремление к нему!
  – За мудрое слово спасибо Отец!
  – Удачи тебе, Странник Всевышнего! - ну, этот титул я пока ещё не заработал.

   Хорошо он сказал: не хуже хакима! Не всю ли жизнь мне странствовать? Сколько жизней? Хей-хей-хо! Вперёд! Впереди – назарянский магнит Палестины – храм Гроба Господня. В нём что особенного?! Не особенно большое здание (сейчас то он - большой, многоярусный - примечание там на побывавшего Льва Вадимовича). Но идут, идут, – день и ночь стекаются к храму запылённые, усталые, измождённые в грубых, серо бурых, хоть как-то защищающих от песка, потом пропитанных плащах с капюшонами. Немало приходится вынести паломнику к Святой земле: месяцы - в море, потом песками раскалённая дорога. Возможная смерть от солнца, заразы, стрелы, – мало ли от чего. Не все доходят: хорошо - половина. Не все и вернутся: десять веков всё идут и идут к своему страдающему богу, – дорога распластанных во времени людских стремлений. Сколько же веков ещё будут так идти?

  Много за морем видено храмов, – здесь же, на родине, в прославленном назарянском храме ещё не был. Да и что было делать племяннику советника султана в назарянском храме?! Но входить-то следует как у назарян полагается, поэтому за мелкую монету у еврея-старьёвщика на время выкупив грязноватый балахон, закутавшись, ныряю в храмную утробу: гудение молитв. Вереницы - озёра свечных огоньков. В пристальной надежде смотрят пришедшие каждый на свой огонёчек. Хмурятся по стенам лики святых: вот-вот затрепещут в полумраке веки, вздрогнут губы, что-то скажут?!  Золотыми лучиками оплывают свечи: «Где милосердие и любовь – есть Бог»…  Где же это милосердие и где бог!? На крови храм и кровь вокруг льётся.

  «Н е б о – пояс загубленной жизни моей, Слезы падших – соленые волны морей, Рай – блаженный покой после страстных усилий, Адский пламень – лишь отблеск угасших страстей...» (5) – у мудреца-то из Нишапура всё преображено в золотые слова, – всё сияет.  Только не всегда совпадают стихи с жизнью: в жизни боятся ада и всё равно убивают. Верят в рай – и тоже убивают. Милосердию ими замученного поклоняются. Вот и выходит, оправдание верой вседозволенности. Память услужливо подсовывает лоскуток – картинку: Ираклий и его соперник за власть чёрная птица идфор. На святой книге  лгущий – почти уверенный в своей правоте Рансей. Да мало ли видено всего и после того "божьего суда". Если сурова и печальна здесь назарянская Назарянская дева, – чему удивляться?! Нелогичная вера. Странная и страстная вера крайностей. И нет кюре: кто же объяснит несуразности? Моего кюре нет, понимаете?! И хакимом выученному хранить чистую ясность мысли, здесь, в камне душно без неба. Иду вон.

  У залитого живым текучим золотом солнца дырявого кожаного навеса лавчонки деловитому еврею на руки скидываю паломнический балахон – процветающая мелкая торговля. Пить хочется. С верха сваленной на перекрёстке кучи выбрав, привычно отсекает верх кокоса продавец: сладковатое, тёплой землёй и высоким небом   вскормленное молоко утоляет жажду. Иду дальше: дальше остатки великого дома Адонаи – святыня иудеев А-Котел Маарави. От святыни одна стена только и уцелела: Западная Стена Плача – многолюдные врата рая под открытым небом. Люди лицом к стене взывают к невидимому божеству: шепчут уста нескончаемую вечную Амиду – молитву благословления: «Г о с п о д и!  отверзи уста мои, – и уста мои возвестят хвалу Твою. Благословен Ты, Господи, …Бог предков наших… Бог великий, всесильный и грозный, Бог всевышний, творящий благодеяния...» (6), – какое же благодеяние в мучениях распятых? в войнах? в разрушениях Иерусалима?
 
  Пятясь назад, – по велению Шабата не оборачиваясь к святой стене спиной, отступают намолившиеся – уступают место страждущим.  Одиннадцать по ста раз уже осыпала лепестки весна, как двукратно разорван покров – в пыль рассеяны великие камни дома Бога Израилева. Верят: придёт новый назарянский мессия, – чудесно возникнет и третий Дом - храм.  Ждут того евреи или боятся и не желая нового прихода, не строят: наивной хитростью обходят пророчество?

 Крайности, крайности. Ранящие острые грани и осколки… Размётанные лоскутья пёстрого халата! Ускользают из рук, искрами рассыпаются во мраке ризы истины: тает облик божества.  Схлёстываются веры – трубят над горячим ристалищем спора вер трубы: просят милости немилосердные. Что-то потеряно – камень основания - краеугольный камень? Гудят назарянские колокола. Гудит – шелестит вечная еврейская молитва у стены. Гудит голова, плывёт.  Разбегаются мысли. «О д н а ж д ы   встретился пред старым пепелищем Я с мужем жившим там отшельником и нищим; Чуждался веры он, законов, божества: отважнее его мы мужа не отыщем!» - нечего добавить. Не в пекло ли толкнул меня блистающий, над земным парящий хаким – через всё это, неужели, тоже прошедший?!
 
  На месте сгинувшего еврейского храма сыны Исмаила возвели собственные святыни: зелено купольную Мечеть аль-Акса - Отдалённую мечеть и величественную Куббат ас Сахра – Купол Скалы. Как стрелы возносятся к небу стройные башни-минареты. Подобны раскрытым вверху цветам поддерживающие кровлю молитвенных залов колонны. И как слепок безмерного небосвода венчает гору Мория огромный золотой Купол Скалы, – издалека ослепительно сияет подобно солцу. Всё это уже своё, мне знакомое...

...Знакомое ли? По велению пророка и безоговорочно за дядей восемь раз обходя храм, не понимая ничего, фантазиями о гуриях скрашивал скучное молельное время книжный мальчик. Смотри же теперь заново, вспоминай и сравнивай: сначала было основание мира, - камень - скала Мория. Здесь почти уже принёс в жертву любимого сына праотец евреев. В последний момент бог Израилев не принял, – отвратил занесённую с ножом руку. Именно здесь, на исмаильтянами нечестно захваченной земле Израиля, на прахе нечистого капища быть третьему храму, – гудят евреи. А святыня исмаильтян - мечеть Аль-Акса недавно ещё служила тамплиерам конюшней! Без крови иноверцев, – чужих, иных, – возводится ли здание веры? Похоже, любой вере необходимо отрицание: когда отрицать нечего, как утверждаться? Строятся храмы разных вер: один на месте другого, так и веры одна должна бы дополнять другую, - должна бы, но... Подобно назарянским колоколам уже гудит моя бедная голова.

  Не легче ли – сказочнее ли была мирная, об отрицаниях ничего не ведающая вера моего детства?! На Бураке – волшебном крылатом скакуне с человечьим лицом влетев на гору Мория, с её чёрной вершины пророк Мохаммед вознёсся на небеса к Аллаху, который, преумножив его мудрость, указал молиться пять раз в день. В честь чудного этого вознесения священную скальную вершину покрыли у основания голубым, выше – белым, с небом сливающимся восьмигранником мечети Скалы.

  Куббат ас Сахра! Светлый как облака камень без многоликой, в камень формы закованной, назарянской приземлённой жажды взлета; без безвещности – израильской напряжённой веры в невидимое. Стройные стволы – стебли колон входа: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного…» Покой... Или так кажется по привычке? Прямо над моими мыслями смеётся мудрец из Нишапура: «О  н е в е ж д а, вокруг посмотри, ты – ничто, Нет основы – лишь ветер царит, ты – ничто.  Два ничто твоей жизни предел и граница, Заключен ты в ничто, и внутри – ты ничто».

  Здесь – святая скальная вершина. Почитаемый ликом Аллаха камень – в Мекке. Припадают к камням Гроба Господня и Голгофы назаряне. Приникают к стене Плача иудеи. Камни, камни - везде камни! Поклоняются своим камням, - уничтожают чужие камни. В спорах не разобрали бы землю! «Создатель внове небес и земли! ...Не постигают его взоры, а Он постигает взоры... Пришли к вам наглядные знамения от Вашего Господа. Кто узрел, – для самого себя; а кто слеп, – во вред самому себе!» (Коран) Но не все у нас,- совсем не все! - подобно султану Салатдину, милосердны! Далеко не все милосердны и у назарян.

  Тесен - мал для трёх религий купол-вершина Храмовой горы! «С ч а с т л и в ы   верующие, которые в своих молитвах смиренны... А кто призывает... другого бога, – нет у него для этого доказательств и счёт его только у его Господа! Не бывают счастливы неверные». (Коран) Неверные! Трое религий тянут к себе лоскутный халат: трещит халат. Цветом кровью отвоёванного лоскута тоже в красное красят лоскуты другие. Звучат, звучат неумолчно над горячим ристалищем гордыни трубы! Не изменилось за пятнадцать лет: когда изменится? «К о г д а  вселенную настигнет день конечный, И рухнут небеса, и Путь померкнет Млечный, Я, за полу схватив, Создателя спрошу: ”З а  ч т о  же Ты меня убил, Владыка Вечный?”»

  Устала, отказывается думать утомлённая голова. В цепи других безмысленно бреду - положенные семь раз обхожу правильный восьмигранник: не снизойдёт ли? Многократно отражаясь в золотых пластинах купола окружает полумесяц на шпиле настоящее золотое солнце. И снисходит! С хрустальной нежностью звучит в голове ясным слогом хакима: «В х о ж у  в  мечеть. Час поздний и глухой. Не в жажде чуда я и не с мольбой: Отсюда коврик я стянул когда-то, А он истерся; надо бы другой!» (7)
А можно иначе: «Я  в  м е ч е т ь  не за праведным словом пришёл… В прошлый раз утащил я молитвенный коврик, Он истёрся до дыр – я за новым пришёл» – «З д е с ь коврик незаметно стащил я в прошлый раз, А он уж поистёрся. Хочу стянуть другой!» – «З д е с ь  коврик украл я…  Но он обветшал, И в доме молитвы явился я снова...». Продолжить?
                             
            Зачем томишь ты ум в кругу
                исканий строгом
            И плачешь о тщете излюбленной
                мечты?
            Ведь ты от головы до ног проникнут
                богом,
            Неведомый себе, чего же ищешь ты?  (Омар Хайям)
                *         *          *
               
 18. О*Б  У*К*Р*А*Д*Е*Н*Н*Ы*Х  МОЛЕЛЬНЫХ  К*О*В*Р*И*К*А*Х.  «З д е с ь  коврик украл я...  Но он обветшал, И в доме молитвы явился я снова...» - заслоняясь рукавом бишта, с невольным облегчением смеётся стройный паломник в голубом. Да, белые у него зубы, красивые. Сквозь зеркальную толщу времени взирая, слышит – и тоже смеётся склонённый над картой Лев Вадимович Гурин - тёти Катин Лёвочка – Лёва. Да, много "ковриков" натащил он в своё повествование из известных романов. А коврики-то вдруг сами собой расплелись и заново переплелись: поди теперь - разгадай узор действия! Ну всё равно на данный момент юмор исчерпал кризис – и в Петербурге, и в Иерусалиме. Всегда бы, да так!

  Неправильный я применил метод: предвзято сравнённое высвечивает одни изъяны. Не выбирать ведь из трёх вер, – своё послали меня искать: «Б о ж е! Поистине я познал Тебя по мере возможности моей. …Познание мое – заслуга пред Тобою!» – сто раз прав Хайям! Но как позвать? Пока барьер не преодолим, надо отдохнуть. Зелёный чай – нектар богов: яснеет голова, отступает печаль. В совсем уже несказанно древне седокудрое время неясных преданий: столетий пятьсот до явления трёх иерусалимских религий в чашку утомлённому государственными делами, усталому китайскому императору нечаянно слетел душистый зелёный листок, – благословенный небом день! Милость богов слетела с листком: в тот день благодушный император даже помиловал всех приговорённых.

  Пьют золотой императорский чай – двое в разных временах. Томно вдохновенный Лёва под притушенным солнцем оранжевого абажура в глубине зеркала времён преображаясь, отражался: в далёком времени утонувшем, – в зыбким отражением всплывающем Иерусалиме: и была ночь, - ночь плыла над великим городом трёх вер, ночь окутала и северный туманный город трёх революций Петербург. Нисходя к людям, ночь гасила сумятицу мнений, ночь милосердно скрывала острые углы, дарила утомлённым войнами миг покоя. Спал караван - сарай – дом для странников (гостиница, то есть). Не спал в караван-сарае лишь один странник. Не спал в Петербурге и один молодой художник: и ему тоже нужен был собеседник. Поэтому сквозь толщу спящего ночью времени мыслили вслух - беседовали ерусалимский путник и петербургский художник. Когда есть стремление, - разум всё может, разуму и время, и разность языков нипочём.

С месяц назад вернувшимся из-за моря путником у бедного разносчика куплен глиняный светильник – лодочка, совсем как тот, когда после Суда Божьего выздоравливал нечаянный победитель - мальчик. Теперь – в расцвете не южной и не северной, странной красоты стройный паломник в голубом - на коленях сплетший тонкие пальцы, Юсуф мыслит: «А л л а х – свет небес и земли. Его свет, точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло – точно жемчужная звезда. Зажигается он от дерева благовонного маслины, ни восточной, ни западной. ...Свет на свете! Ведёт Аллах к свету кого пожелает, и приводит Аллах притчи для людей!» (Коран)
 
  Светильник – кораблик – маленькая звезда! Освети – проясни – объясни прошлое! В семнадцать, нервным, начитавшимся сказок полу ребёнком уехав, зрелым мужчиной вернулся в город детства – прославленный город поисков истины назад на десять веков, вперёд – на века. Но где эта истина, - в чём она? Время не сказками, не обидами – историей себя мерить. Кто я? «О т к у д а  мы пришли, куда уйдём отселе?» Ах, трудно одному: нужен равный собеседник.

 – «Как часто будет месяц Всходить на небосвод уже не видя нас...» – знаешь, Лёва, не в стихах, телесно умирающим себе лучше не представляться: колеблется - опасно трепещет дыхание жизни, – так наставлял хаким. Что может познать мёртвый?! «К о г д а  б  т ы  жизнь постиг, тогда б из темноты  И смерть открыла бы свои черты. Теперь ты сам в себе, а ничего не знаешь, – Что ж будешь знать, когда себя покинешь ты?»
 – А как же – «И  ц е п и  разума хотя б на миг единый, Тюремщик временный, сними с души своей»? – Лёвочка не хуже Юсуфа мог цитировать Хайямов Рубаят.
 – Начало, помнится: «В и н а  себе налей… и цепи разума… сними…» – Временное опьянение, знаешь ли, далеко ещё от смерти. Можно и продолжить: сними цепи разума, чтоб потом он стал острее. Так точат клинок! Мудрый разве принимает стихи буквально?!
 – Это я сам сказал в первой главе!
 – Это многие и до тебя уже говорили.
 – Послушай! Ты – это я в прошлом? Или ты – мой сон или бред?!
 – Ни то, ни другое. Человек как зеркало: о чём думает, то изображение и притянется. Зеркала бывают разные: большие – малые, ясные – мутные, прямо и надтреснуто искажающие. У нас сходные зеркала: хорошо отражаемся друг в друге – ясно.
 
 – Но время...
 – Не всё и не всегда бежит вперёд!  Время линейно лишь для тела: «Ч т о  п л о т ь  твоя, Хайям? Шатёр, где на ночёвку, Как странствующий шах, дух сделал остановку». Разум, память ткут временные узоры: вперёд – назад снует челнок мысли, прошибается некий барьер. 
– Того не легче! Не только лоскутный халат, – ещё и зеркальный: вроде лат рыцарских.
 – Вроде того, только те латы с изъянами: части целого - некоторые малые зеркальца выбиты. А некоторые покривлены: не так, не своё отражают – чужие картинки.
 – Не всё ли равно, когда смерть разбивает зеркало сознание: «И  с м е р т и  злой фарраш свернёт шатра верёвку».*

 – Ты забыл, что дух – «завтра на заре свой путь возобновит».  Лично людские зеркала бьются, – в мире остаётся отражение: ширит границы следующей жизни из прошлого отражённый узор мысли. И потом, разве, только тебе можно выдумывать?! Почему бы и мне тебя не выдумать – не увидеть во сне туманное будущее?!
– Так всё же это – обоюдный сон?!
– Разве ты спишь? Кто заварил чай? Кто нарисовал лежащую на твоём столе карту Иерусалима?! Ущипни себя, когда не веришь.
– Карта мне могла и приснится. Разве что чай, - слишком крепкий для сна. Вообще хаким приучил тебя говорить загадками, - невозможными загадками!
– Ты сам выдумал и меня, и мудрого лекаря хакима.
 – Я… я немного позаимствовал его из одной оперы и из романа Вальтера Скотта.
 – Э?.. Опера - что это?
 - Опера это рассказ, когда каждый поёт свою роль, а музыканты играют.
 - Понимаю: сразу несколько дервишей поют сказание. О чём же тобой упомянутое музыкальное сказание?

 - Дочь одного короля была с рождения слепа, но отец так устроил её жизнь, что она не знала о своей слепоте: под страхом смерти никто не смел сказать ей. Приезжий арабский врач взялся попробовать исцелить девушку, но поставил условие: она должна узнать своё несчастье и захотеть видеть, потому что мир видимый и мир духа неразделимы: "И  п р е ж д е, чем открыть для света  Мирские, смертные глаза, Нам нужно, чтобы чувство это  Познать сумела и душа.

   Когда появится сознанье
   Великой истины в уме,
   Тогда возможно... что желанье
   Пробудит свет в телесной тьме.

 - Именно так! И что же король?
 - Он страшно разгневался. Но лекарь не желал поступать иначе.
 - И хаким не поступил бы иначе! Чем же все завершается?
 - Ну, и в конце концов девушка влюбилась, захотела видеть и лекарь её исцелил.
 - Справедливое и поучительное сказание. А кто тот упомянутый тобой достойный господин Вальтер (очень странное имя!) – эмир? лекарь?
 – Он…  Мм... Можно сказать, что он сражающийся пером рыцарь, а старые мечи он коллекционировал и вешал на стену.
 - Там им самое бы место.
 - И ещё он поэт, как Хайям.
 – Ну, из такой оперы да ещё у поэта - рыцаря пера позаимствовал, – так и жди чего угодно. Чего же ты удивляешься?
 – Но хаким стал творить такое! Что пожелает! Выскочил из роли, – захватил сюжет: и Палестину, и Европу захватил. Узурпатор!
 – Просто такие люди действительно были: один из них и поправил твоё не в меру мм… подражательное действие, – прости за правду! Не в меру оглядывался ты на великих.
 – Как же на них не оглядываться?

 – Да так: учти удачно прошедших жизнь и иди своей дорогой и героям свом тоже самое позволяй. Ты, дорогой мой, сначала придумал конец, а потом стал к нему приставлять всё остальное. Разве дом начинают строить с крыши?! И почему куски чужих жизней должны срастись, как тебе угодно? Вот твой рассказ и взорвался, образно говоря. И потом, героев нужно уважать. Пойми: здесь я ещё не прожил свою жизнь, – не хочу её знать наверняка. Ведь сам-то ты не любишь прописи?! Рассказ с прописным концом – скучный рассказ: не поболтать, не пофилософствовать, как сейчас. Вот хаким и помог мне и тебе, и себе тоже: непредсказуемостью оживил действие.
 – Хаким – Автор меня?! Ой, я развоплощаюсь: тоже становлюсь литературным героем.
 – Хаким – автор своей жизни. Кроме того, все мы в какой-то литературные герои. И, по правде говоря, так ли обычные люди отличаются от актёров?! Все люди играют разные и часто - не свои роли.
- Это у нас тоже поэт Шекспир лет 400 назад сказал.

- Мудрый человек. Смотри, сколько мудрых людей между мною и тобой: есть у кого поучиться, но не списывать! Слепая девушка захотела видеть, и её вылечили. Подобно тому только осознавший же тщету играемых ролей во все времена поневоле задаётся вопросом - упрёком небу: «Д л я  ч е г о  художник своенравный Ввел тень мою в свой пёстрый балаган?!» Это начало спора с Господом миров - это и начало познания и пути к нему. Смотрящий в землю не достигнет неба. Бездумно покорный не найдёт своего пути, чужим же опытом никто ещё не познавал свою истину. Ведь искусство лекаря было тщетно без жажды слепой - обрести зренье?!
- К чему же тогда храмы?
- Веры и храмы должны бы быть тем мудрым лекарем. И в любом случае храмы нужны, - большинству нужны. Разве у всех есть силы не ждать помощи от смерти? не верить, что за гробом его ждёт блаженство?

– Как раз я хотел... Поговорим о смерти! Ты умирал...
– Но не умер же!!! Пророк всемилосерднейший! Почему не о жизни?! «К у в ш и н мой, некогда терзался от любви ты. Тебя, как и меня, тебя пленяли кудри чьи-то, А ручка, к горлышку протянутая вверх, Была твоей рукой, вкруг милого обвитой». (8) Какие-то вы скучные в вашем будущем: чума что ли у вас нескончаемая? Холера ежегодная?
 – Хуже: крестовый поход у нас нескончаемый: ищут врагов, ищут! Понавыдумывали бомб всяких. Самолёты падают.
 – Не вижу ничего нового: просто новая порода старого – самоутверждения. Растянули красный лоскуток: с вашими быстролётными методами сообщения весь мир теперь – Храмовая гора.

 – Где же тогда на хаямов вопрос ответ небес? Где утешение? Верой утешение должно же быть! Где же она, где – точка неверного преломления?! Боясь смерти, убегая от смерти, люди длят – отражают свою жизнь в зеркале божественного бессмертия?! Хрустальное далёко – память культуры или Воскресение, – ад и рай: попробуй, отдели привычку от веры.
 – «О,  к а к  безжалостен круговорот времён! Им не один из всех узлов не разрешен!» - а ты от меня требуешь немедленного разрешения за все века и навсегда. Это надо бы сразу к Аллаху или к Исса-бен-Мария. Но помни: этих героев не ты выдумал.

- Ты считаешь, - их тоже выдумали?
- Возможно, есть выдумщики и в космосе. Они выдумывают, как и ты выдумал свою повесть. И их выдумки тоже воплощаются нежданно от них - выдумки захлёстывают. Вот и приходится потом выдуманное проживать на земле. Твоя же проблема, друг мой, стара как мир: жажда немедленного единственного ответа. Его нет.
 – Во что же верить?
 - В себя. В жизнь. В поэзию, наконец.
 - А ты веришь?
 – Я ищу. Иду и ищу своё Слово: не лоскутное платье – целый чтобы был халат. Хаким послал искать…  Дорога – приведёт! Так, или - «Ч е м  з а  общее  счастье без толку страдать Лучше счастье кому-нибудь близкому дать!»  А вера по прописи – она как раз посередине: в нигде – в междумирии. Когда свой халат жмёт, – другим тесно кроят.  Уж «л у ч ш е друга к себе привязать добротою, Чем от пут человечество освобождать»! – неумело без мудрости освобождать железом и кровью, имеется ввиду.
 – Камень преткновения! Своё безверие чтоб откинуть - оттолкнуться, других обвиняют: вместо жизни война и выходит.
 – Все люди так. Ты же хотел чужого опыта: чтобы кто-то за тебя якобы умер?!
 – В воображении хотел. Я же не знал, что всё так… по настоящему. Прости!

 – Все не знают. Думают: настоящая жизнь начнётся завтра. «О т в е т с т в е н н о с т ь… На бирюзовый свод не возлагай угрюмо; Поистине, тебя беспомощнее он». Одному под бирюзовым сводом неуютно, и рождается общее - и правильное стремление к истине. Находится один исключительный, кому по силам эту истину заключить в слова: идут за ним последователи: строят храмы, чтобы удобнее было вместе устремляться. Но для строительства великих храмов нужны - деньги, земля, власть. Вот и первый простой повод к войнам.
 
Второй повод сложнее... Я, только сам сегодня понял: слишком быстро хочется людям познать истину. И место Господа - Творца Миров так прельстительно! В некий сокрытый момент кажется: ты владеешь истиной и вправе вести других. Когда же другие не хотят - можно и заставить, и ради этого присвоить себе право на кровь. Место Господа миров - опасно! Вот почему Хайям так спорил со всевышним: посмотри, как яростно он отрицает себя-земного на этом месте! Нет, на земле нельзя себя на месте Творца миров воображать. Больше мне пока нечего добавить.
 
 – Знаешь, Юсуф! Ты уникум – счастливое исключение из правил, единственный неповторимый ракус судьбы! Для большинства Бог – передышка в борьбе за «Я». В огромном слепящем мире Бог – защита от страха: правильное начало логической цепочки?
 – «Т ы  в с ё  пытаешься проникнуть в тайны света, В загадку бытия… К чему, мой друг всё это»!
 - Ты-то, разве, не пытаешься?! И не перебивай меня вместе с Хайямом! …Бог – щит от мучительных мыслей, от вечных поисков единственного пути: враги твои и господни за щитом, – неверное продолжение, путь гнева. Познать единственный путь: Магомет, Иисус, Лев Толстой – искали…
 – «Т р е в о г а  вечная мне не даёт вздохнуть, От стонов горестных моя устала грудь»…
 – Ехидный ты. Погоди со стихами! Слово – прозревших призыв к истине – принимают за буквальное - последнее Слово. Снова стена, камень: запутался клубок, – тупиковый ракус, бракованный кадр. Двадцать два века – всё бракованный?! Где выход?
 – Ехидный я совсем как ты. «В и н о – от печали бальзам»…  Я тебе прописал бы немного этого лекарства от занудства. Аллах! Целить-лечить других легче чем анатомировать - ведать свои тайные мысли. Мудрые говорят: измени свой разум – изменится вокруг мир.
 – А хочется…

 – И мне хочется! И всем. Ну и вот выходит, что ты и сказал - камень преткновения. Ведь это злая глупость, - ради истины убивать. Незаметно якобы общую пользу делают игрушкой своих необузданных страстей хитрые мысли: «Подвижники изнемогли от дум, А тайны те же душат мудрый ум...». Хайямовы строки – следы переделки разума. После такой переделки мудрому уже достаточно красоты мира: человеческая жизнь ценна, - помогай другим и будь этим счастлив.
 – Ага! «К о л ь  хочешь, господи, сдружи меня с молитвой, Мне веру подари, святой податель благ!»
 – Я бы на его месте ответил: возьми-ка сам, дружок!
 – А…
 – Нет, теперь моя очередь! Весь день я по милости твоей фантазии думал - томился под солнцем Храмовой горы - по солнцем жаркого людского ристалища. Что же выходит? Много разных народов на земле. Разве есть последнее слово: может быть?! Главное, самому не поверить в последнее. «К т о  сотню лет велит нам жить с тоской?»; «Н е  истощить, не перечесть вдали Лучистых тайн – за пазухой у Неба   И тёмных сил – в карманах у Земли!» – как жить интересно.
 – Точно, интересного у нас много: «Г р о з и т  нам свод небесный бедой – тебе и мне…»! – «Ты  творишь  бесчинства?  Гром разрази меня, коль ты не пьян, господь!»

 – Влекущий бесстрашно думать, познавать, целить бог – безграничного мирозданья – бог мудреца из Нишапура, Ибн Сины, хакима: текут созвучия – будят фантазию: «Г о р е  сердцу, которое льда холодней, не пылает любовью, не знает о ней!» (9)  Тора, Коран, святая книга назарян – разве не поэзия? Стихи – зыбкость смысла, текучее золото бесстрашия, - ихможно ли их заключить в камень храмов? «И  А л л а х у  принадлежит власть над небесами и землёй, и к Аллаху возвращение. ...И Аллах переворачивает ночь и день. Поистине, в этом назидание для обладающих зрением...» - понимай, как возвращение к самому себе. И нет страха, когда веришь в свою звезду, – веришь в себя.
– Но, знаешь ли, и обратное верно: «Н а п о л н и в  душу пламенем страстей, Бог отреченья требует? Вот чаша. Она полна. Нагни – и не пролей!». И – не пролей!

– Я бы добавил: «Л о в у ш к и, ямы на моём пути – Их бог расставил и велел идти. И всё предвидел. И меня оставил. И судит! Тот, кто не хотел спасти!» – Тот бог, в которого не верил Хайям и мы тоже. Когда же мы отринем веру по прописи, у большинства не останется никакой: «”М и р  с пегой клячей можно бы сравнить,  А этот всадник, – кем он может быть?“  –  ”Ни в день, ни в ночь, – он ни во что не верит!“ –  ”А где же силы он берёт, чтоб жить?”» - пусть лучше стремятся к великим святым храмам.

- Но в храмах их учат искать врагов веры!
- Это плохо, слов нет. Что с этим делать, - не требуй от меня ответа. Я отвечаю за себя, и ты отвечай за себя. Вопрос: во что же мы верим без принуждения: к чему за десять вперёд от меня веков пришло человечество? Ответь из своего Петербурга.

 – Верим дарованную небом силу преображения: словом, красками, стремлением сердца. Верим, что нужно верить – в истину, добро и красоту…
 – Что ж такое вера?! «К о  м н е  ворвался ты, как ураган, Господь»! Вера - за пределами догм вечный спор с Господом.
 – Тогда, что такое истина?!
 – Весь мир. Какой на данное время есть: в нём живём, с нём и работаем. Между прочим, я устал: я ведь заутро покидаю Иерусалим, - ты не забыл? Нельзя же за одну ночь всё выяснить. Наш путь ещё не короток, - поговорим ещё не раз. Пока же - «П р о  вечность и про тлен оставим разговор, В потоке мыслей я почувствовал затор...»
  __________________

Так петлистым кружевом сплёлся сквозь время разговор, какие случаются чаще на кухне, потому в Петербурге такое называют "кухонной" философией. Но разве такие разговоры не случались во все времена? Верно, в Греции была "фонтанная философия" - по месту прогулок у фонтанов; а в Риме - около колизейная философия или банная философия (римляне очень любили бани) т.д.

«П и т ь  вино зарекаться не должен поэт»! - смех ослабляет власть времени. Слова, видите ли всё-таки ограничены. Словами-ли, красками скажешь – через пять минут уже не то, не так... Вот почти и рассвет уже, – задумчиво медленный в туманной невской столице. Внезапный – нежданно стремительный на Востоке. Слышится иерусалимскому путнику весёлый, дробный цокот копыт о камень дворика, ржанье. Не гонец ли?  Да, гонец привёз от хакима свёрток: в сандаловой шкатулке шёлковый футляр – в нём свиток: рукой хакима начертанные бессмертны строки, – догадываетесь, чьи?! Забавные силуэты на полях: замученный мудрец. Весёлый пьяный поэт с кубком. Некто, крадущий в мечети коврик... Перед витиеватым именным росчерком последний стих:

             Цель творца и вершина творения – Мы.
             Мудрость, разум, источник прозрения – Мы.
             Этот круг мироздания перстню подобен, –
             В нем граненый алмаз, без сомнения – Мы.

   И свободное место остается – для записей. Ещё прислано белое одеяние: из истёкшей жизни выехать безоблачно чистым. Символ духовной готовности.
О, мудрый, по необходимости – безжалостный и любящий, прозорливый и беспечный, внимательный и равнодушный, беззаботный и заботливый хаким! Закончена – дописана Иерусалимская глава: теперь переодеться (в до пят длинном не удобно верхом) – и в путь. В путь.

                * * *               
              Из сиреневой тучи на зелень
                равнин
              Целый день осыпается белый
                жасмин... (Омар Хайям)

               
  С хрустальной нежностью звеня бубенчиками из розовеющих ранним утром яфских ворот в пески плавно проплывали белые украшенные верблюды и конные всадники. Слуги и молодой господин в белом и затканном серебряными листьями. Хаким Халиль Юсуф ибн Хасан – рука - кисть с рубином на пальце гордо уперта в бок. Другую с поводьями свободно опустил хороший наездник. Достойный сын духа своего мудрого учителя покидал святую и многострадальную землю Палестины, – надолго ли? Навсегда, в этой – той жизни.

Молодой хаким не встретит у ворот шального мальчишку - будущего своего ученика: рано ему ещё брать учеников. За отъезжающего не стоит переживать: даже если картинки совпадают, судьба не жалует дословных сюжетных повторений. И разве за морем среди шальных мальчишек не найдётся подходящий?! Здесь хаким Халиль Юсуф ибн Хасан обернулся и в небо помахал прощально:
 – Прощай колыбель трёх вер - великий город Иерусалим! ..Эй, ты там! Художник в туманном северном городе! Оглянись, друг: в своём будущем не найдёшь ли не меня только – из Иерусалима всех нас?! Удачи!

Ко времени выезда молодого хакима из Яффских ворот в Петербурге на диване под взмахом шляпой гордого мушкетёра на картине и деловито бьющими - толкающими секунды – временные капли крови, часами (без часов и абажура какая жизнь?) странными событиями этой ночи утомлённый спал Лев Вадимович – Лёвочка: «Я  в е р е н  лишь себе, не признаю цены всем этим прозвищам – пусть правильным, пусть ложным...».

Жёлтая собака под усталой головой спящего художника распласталась: собачья лапа из под щеки высовывается. Охрана. За головой спящего насупленная, прижатая к диванной спинке роза и два зелёных листа над макушкой как зубья короны. Так коронованный цвета остывающего пламени розой Лёвочка полу дремлет – полу грезит чутким утренним сном: смотря - во сне проживая жизнь Юсуфа, силится считать ускользающие годы…

  «Р а з в е  ты не видишь Господа, как он протянул тень? А если бы он пожелал, то сделал бы её покойной. Затем мы сделали солнце её указателем. Потом мы сжимаем её к себе медленным сжиманием. Он – тот, который ночь сделал для вас одеянием, а сон – покоем...»  Ммм…  Покойный сон – это хорошо… это – надо! «Успокоение пришло к нему, как волна накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала тёплым ветерком дрёма. Он заснул... и ему стало снится...» Вероятно, что всё-таки Льву Вадимовичу - Лёве снился он сам что-то около тысячи лет тому назад...
_______________________________

* Фарраш – для мусульман подобие христианского ангела смерти.