Весёлая буква О

Фото. 1.Ирина Ракша. Студентка ВГИКа 1963 г. 2. Отрывки из писем Ирины к мужу напечатанные на "довоенной" машинке "Олимпия". 1962-1964 г. 3. ВГИК.Студент художественного фак-та Юрий Ракша. 1961г. 4. Москва. Переделкино. Писатель О.М.Мальцев (с подругой) на фоне своей дачи. Фото И.Ракши
               
                Ирина Ракша

                ВЕСЁЛАЯ   БУКВА   «О»

                рассказ

                "Даже таблетку аспирина можно                превратить в колдовство..."                М.Светлов               

               
   Недавно из Болгарии «по эмейлу» мне прислал очередное письмо их литератор и активист Ивайло Петров. Просит дать воспоминания об их известном писателе Любомире Левчеве, который некогда мне и орден вручал, и которого я хорошо знала.. Вообще с Болгарией у нас с Юрочкой всегда были особо дружеские, даже сердечные отношения. Не как с заграницей, а ближе, роднее что ли. Мы не раз ездили своим ходом и в Софию, и в Пловдив на своём жигулёнке, дружили с хужодниками Георгием Кировым, Божиловым, с талантливым Любомиром Левчевым. Мой роман «Весь белый свет» («Целият бял свят» переведён был на болгарский язык в их главном государственном издательстве). За эту книгу я награждена золотой медалью им. Николы Вапцарова. (Это как наш писатель-герой Николай Островский)… Мой прадед Иван Никанорович Никольский врач-хирург воевал на Шипке, на перевале, под Плевной. Спасал от смерти, сотнями оперировал после боёв и русских солдат, и болгарских братушек, за что получил от белого генерала Скобелева Крест Святого Георгия Победоносца… А, спустя столетие, мой муж живописец Юрий Ракша написал ряд прекрасных полотен о Шипке и старом Пловдиве, о Софии, Бургасе, Варне.
 Однажды в Пловдиве мы познакомились и подружились с игуменом местного монастыря. Пили в келье его чай с вареньем. Подарили московские сувениры. Святой старик был дружелюбен, сердечен. Даже позволил нам подняться на колокольню. Мы радостно, но с трудом вскарабкались по зыбкой спиральной лестничке. Очень уж высоко. Шумно хлопая крыльями. метнулись и разлетелись птицы. А мы замерли на вершине - такая нам распахнулась дивная воздушная панорама - на все четыре стороны света. Красные черепичные крыши, разноцветные домики, открытые солнцу дворики. Старый неповторимый Пловдив! Вон виден и Дом творчества, где мы живем, и ярко алая мастерская нашего друга художника Кирова. Смотрим, аж дух захватило. И тут Юра вдруг закричал, схватил меня за руку: "Ты посмотри! Ты посмотри только! Мы нашли! Нашли! Это тот самый ракурс!- он был счастлив нежданной находке. - Вот эта точка.. Это отсюда. Именно отсюда Златю их Бояджиев картины писал... Ай да Златю! Волшебник! Выбрал же высоту!- Юра ликовал, как ребёнок. Он давно любил этого болгарского живописца-классика. Альбом с его картинами был у нас в Москве настольным.
Потом Юра и сам с этой точки кое-что рисовал, писал. И написал. 
  Сегодня в городе Уфа в художественном музее им.Нестерова хранится ряд блестящих по мастерству работ Юрия Ракши из «болгарской серии» - рисунки, портреты, пейзажи. Но особо значимо полотно ."В старом Пловдиве" Это та самая точка на колокольне.
   В общем, Болгария это наша родная страна. И люди родные. О политике я тут  умолчу.
   И вдруг этот самый Ивайло Петров  пишет мне в интернете: «Ирина. Читал на сайте «Большой город» Ваши  письма к мужу, художнику Ю. Ракше – начала шестидесятых годов. Очень, очень интересно. Спасибо за откровения. В них всё, и жизнь, и слёзы, и любовь.»  Я так и опешила.  Никаких своих писем, тем более полувековой давности, я для публикаций никогда, никуда  не давала… Стала скорее искать этот неизвестный мне чат БГ, «Большой город»… Нашла. Сперва прочла предисловие. Ниже - незнакомая мне фамилия.
      «С появлением в последние десятилетия электронной почты, различных чатов, СМС и пр. люди почти перестали писать друг другу письма.  Это привело к окончательному исчезновению прекрасного эпистолярного жанра, так обогатившего в прошлом историю русской культуры. В память о нем «Большой Город» публикует несколько историй —  письма людей, в разные годы признававшихся друг другу в любви».
Потом я там же увидела фото. Ба!.. накомые всё лица! Мой муж и я.  Худой, млоденький Юра задумчиво сидит у окна во ВГИКе на этаже, где актовый зал и факультет художников. Он в сером джемпере джерси, кстати привезённом мной из Польши. А в Польшу нас, группу отличников  сценарного факультета отправляли в Лодзь в кино-школу к Вайде (на месяц. «по обмену опытом»). Рядом с фото Юры мой фото-портрет. Голубоглазая, с беспечной  улыбкой, в меховом капюшоне. Фото красивое. Только это год уже более поздний, может, 1964 или 65-й. Мы уже могли тогда купить мне такую  чудесную шапку).  А ниже, действительно, хозяева сайта, дали отрывки  из моих личных писем. И даже фото-ксерокс поставлен одной из страниц тех незапамятных лет. Он не красив, лохмат.. Буквы все скачут, всё вкривь и вкось. Я печатала это на полумёртвой, разбитой машинке «Олимпия». И не только письма, но и рассказы. И долго носила такие рукописи в редакции. И там, на удивление, их принимали. Хоть и с улыбкой.  На страницах прыгает вверх и рвётся вон из строки,  на свободу, весёлая, добрая буковка «о». Она легко витает по воздуху над общим строем. А за ней и буква «Т» тянется. Наровит тоже  выскочить из строгого ряда . Взлететь, оторваться..."От...от...от" А, может быть, даже и "над"? "Т" тужится, встаёт на ципочки. Над алфавитом  Но нет...Не дотянуть ей до лёгкой "О". Слаба.   
      С трепетом и волнением читаю свои собственные, глубоко личные откровения. Всплывают чувства к любимому, слова, живая речь казалось бы  канувших в Лету,  дней. И буквально  мурашки по коже.  Вижу всю картинку  как наяву. Себя вижу в моём Останкинском закутке (2 метра на 3), и пол-окна глядят в поле на телебашню. Под ней  онаш "кортофельный" огород с его урожаем.  спасавшим от голода... За дощатой  перегородкой в остальной барачной квартирке живет моя мама с любимым  сыном-школьником А я уже студентка. Я со стипендией в 24 р, я уже поступила во ВГИК. Юра же  скоро его заканчивает. Он на художественном факультете, отличник. Впереди его ждёт красный диплом и свободное распределение. Теперь он улетел в Уфу. где родился. На последнюю практику. Он пытается там найти "работу с  квартирой". Надо, чтоб молодой семье обязательно дали жилплощадь. Юра теперь человек  семейный. К тому же сразу двое редких специалистов могут  прибыть в Уфу, обогатить, так сказать, культуру этой  республики). Живёт мой муж пока у своих родителей  (там ещё и сестричка Валя) в двухэтажном бараке. Где он  родился в 1937 году на глухой рабочей окраине. А я сижу в таком же бараке только в Останкино. куда вернулась с алтайской целины из "Урожайного".   
 Поучилась сперва в Тимирязевке, но бросила. Поучилась в Литинституте по приглашению  Светлова. Факультативно, сразу на 3-ем курсе в его мастерской. Но тоже бросила. Стипендии нет да и Михаил Аркадьевич через год "из-за болезни" бросил преподавать. И вот я, уже имея «трудовой стаж» в «трудовой книжке»  (целинный, и плюс – лит.секретарский у писателя Ореста Мальцева) легко поступила во ВГИК на сценарный факультет. Пришла на экзамены прямо с улицы, не имея никаких блатов, никаких кино-знакомств,  что в те, советские годы, как видите, было вполне возможно… Зато имея уже публикации своей прозы в центральной прессе. «Смена». «Молодая гвардия», «Юность» и прочее.
      (Вот пишу эти строки и  самой не верится. Какое же тяжкое десятилетие выпало на мою долю! Что только мне, послушной школьнице  не пришлось пережить! Да и всей семье нашей, папе, мамочке, брату.. с пятидесятого по шестидесятые годы!  Где год  вмещал целую жизнь – горя и радости, смеха и слёз, бед и побед. Просто тянет на многотомный роман! Пронзительный, нежданно-негаданный, с сотнями неизвестных.)
   А Тимирязевку я бросила не только из-за партийной травли в моей  группе на агрофаке. Были причины поглубже. С третьего семестра к двум химиям - «органическая» и «неорганическая» у нас прибавилась ещё и третья – «коллоидная». И тоже с зачётами и экзаменами. И для меня, гуманитария, это стало скусно, не интересно. Но хуже того, по зоотехнике нас ещё заставляли препарировать живую лягушку. Полагалось взрезать ей скальпелем мягкий белый животик, затем  распять за лапки на гвозди, да ещё и подводить электроток к её крошечным пальчикам. Чтоб она дергалась и демонстрировала нам свою нервную «систему»…Вот это уже было слишком. А  для меня просто жуть запредельная. На грани шока. 
    Да ещё продолжались эти комсомольские собрания-проработки меня из-за музея Ленина, куда я не пошла. (Ещё в школе я сто раз там бывала, но никому ведь не скажешь. Я же с Алтая, целинница.). По пути в музей я от группы просто сбежала. Сошла в метро на родной "бабушкиной" Таганке". А ещё начались проблемы из-за моей московской прописки. Мол  «она обманом чужое место заняла в общежитии. А сама москвичка".   И потому надо меня исключать. И не только из академии. А возможно даже из комсомола.
     И я, придя в комнату общежития, что на Лиственной аллее 3,  стала молча складывать в чемодан свои пожитки и книги. Хотя снаружи  под небесами меня ждала только улица.
       И всё-таки, всё-таки, как же опять-то я очутилась в своём бараке Останкина? Да ещё и мужа художника туда привела,  "прописала"?.. А очень просто. Начальной причиной всех бед  стал ранее родившийся у мамы в 1953 году кудрявый, беленький такой карапуз  Игорёк… Папа мой агроном, от Сельхоз-Министерства  был инспектором  по Сибири .И часто летал туда в  долгие командировки. В очередной раз после такой командировки  он вернулся домой с битоном мёда. Смотрит, а тут малыш…. Ну, после всяких шумных разборок, после всяких громких пересчётов-подсчётов, мол, ребёнок «доношенный-недоношенный», нормальный или же семимесячный, мудрый папа всё же дал новорожденному  своё отчество и фамилию. И стал мамин сын - боль её и любовь, называться  папиным сыном. А отец мой в конце концов сказал маме так: «Я,коммунист,Инна, и фронтовик. Я получил в министерстве и в ЦК партии серьёзное предложение -  поднимать целину. На Алтае. Стране нужен хлеб. Буду работать директором. Строить в степи новый зерносовхоз. Давай заберём обоих детей и начнём там новую жизнь. С чистого листа».
Но новой жизни с чистого листа  в далёком Алтае мама-москвичка не захотела. Да наверно всё ещё глупо надеялась и на «любимого» человека, которым неожиданно увлеклась. И отец, оставив нам с мамой большие «подъёмные», улетел в Сибирь. С одним чемоданчиком. Навсегда.
   Тут мне, чтоб перейти в своим письмам, незаконно оказавшимся в интернете, надо было бы сделать паузу или вставку. Вспомнить ряд фактов  - как мне пришлось растить этого милого малыша. Как надо было стирать, сушить и гладить пеленки.  Как надо правильно  кипятить молоко. Как правильно варить манную кашу. Как 6ю кормить  дитя. Вначале из соски, с бутылочки. А, спустя время, уже с тарелок и с ложечки. Рассказать, как в школе, на удивление учителей, мои заслуженные пятерки  превращались в четверки. Затем и  в тройки. А мама? Что мама?..С утра, тщательно  приодевшись, мазнув губы помадой а нос пуховкой, и дав мне кучу строгих заданий, она уезжала  трамваем "в город". Красивая, стройная, с нервным трепетом и надеждой в глазах. "Будь умницей. -  говорила она, не смотря мне в глаза.-  Я скоро буду."  Умницей я была. Я всё понимала, тихо страдала и с болью любила, очень любила её. На свете самую лучшую... А школа, учебники? Ведь аттестат зрелости всплывал на горизонте?  Всё это любить я почему-то переставала.
   "Из города" мама возвращалась обычно затемно. Всегда молчаливо-подавленная, убитая. Но оказавшись в домашнем тепле преображалась. Тут же, кинув всё на пол - сумки и туфли,- стройная и лёгкая,  она жадно кидалась, словно Анна Каренина  к кроватке, где спал малыш. И упав перед ней на колени, принималась его, теплого и укрытого, укрывать. Гладить на его лобике  лёгкие, нежные прядки. Ласкать свою бесценную  кроху и взглядом, и пальцами. "Господи... Спит моё чудо.. Ты только взгляни... как сладко он спит. Как красиво и сладко спит... - и тут же меняя тон,  тревожно оглядывалась. - А что он сегодня ел?..Скажи, что ты варила ?.. - и уже резче.- Почему в тарелке каша-то не доедена? ".
        Думаю, таких "детских" подробней, в этом месте больше не нужно. Дальше будет совсем другое..
   Каждую осень в Останкино наступало особое время, горячее и короткое, (как изверженье вулкана), Оно называлось "Уборка картофеля". Это время было святое. В это время школьники пропускали уроки, а взрослые службу. Все дружно "заболевали". В поле возле белокаменного дворца графа Шереметьева и рядом Храма Живоначальной Троицы закипала особая жизнь. . В поле, разбитом на ровные сотки. ограды и огороды копошились, копались темные фигурки людей. с лопатами, тачками и мешками. Повсюду жглись костры из ботвы, и дымы струйками тут и там тянулись в небо..Кипела страда, шла уборка и заготовка картошки. Буквально борьба за жизнь, за зимнее выживание. И в этой борьбе участвовали  и мы с мамой.  Наш огород был  в поле на берегу Шереметьевскрго пруда. Как раз напротив белоколонного музея-дворца и урасного чудо-Храма с колокольней и куполами, которые так картинно отражались в воде.
   Своей одноколёсной тачки, что б перевозить картошку домой, у нас не было, Зато было много мешков, которые в замен тачки на время мама давала соседям. Сарая у нас тоже не было. Зато дома в бараке был глубокий погреб, подполье, куда, просушив сперва на полу, мы и ссыпали картошку. Сырой терпкий запах стоял в доме повсюду. Серая пыль толстым слоем лежала в комнате на мебели, книгах, но особенно видна была на пианино, на его прежде черной теперь потускневшей поверхности. Занятия музыкой в эти дни отменялись. Мы с мамой по тропинкам катали с поля домой тяжелую  неудобную тачку. Порою она одноколёсная валилась на бок и тогда приходилось всё собирать с земли. Но особенно трудно в эти дни было, конечно, с ребенком. Но соседская бабушка тётя-Мотя, которую мама из уважения, называла Матрёна Ивановна, нам помогала. За еду и мешок картошки она "перехватывала" у меня эстафету и сидела порой с малышом. Но вот наконец наступал день, когда мы возвращали тачку, тугие мешки отправлялись в погреб. Пыль в комнате  вытиралась и тщательно мылись полы. А на обед варилась в кастрюле с приправами  вкусная, рассыпчатая картошечка. Во всём нашем двухэтажном доме именно наша картошка  считается лучшей. Клубни отборно-крупные, ровные  с крепкими  фиолетовыми глазками. И дело было не в каком-то особом сорте. Просто мама-агроном имела свои секреты. Например, при посадке, а сажали мы не посадочной мелочью, а почти шелухой, просто отрезаными от клубня верхушками, но с "глазками", обязательно сыпали в ямку золу. Щепоть, размером в столовую ложку. Да-да. Обычную дровяную золу из печки, которую, правда, собирали всю  зиму в мешок. Конечно, это лишняя пыль и хлопоты, зато осенью - такой результат... Я не случайно  вспомнила это, и  вот почему.
    ...В центре комнаты у стола сидит кудрявый мой братец на новом, высоком, закрытом  стульчике на колёсах. Усталая мама  пока ещё возится напоследок в подполье. Пересыпает кое-что в закрома. Мне скоро в школу идти, а я не собрала ещё сумку. В школу я хожу не с портфелем как все, а с папиной фронтовой сумкой через плечо. И очень этим горжусь. Он подарил мне её, вернувшись с войны.. Туда все помещается. В школу мне во вторую смену. А пока я кормлю  малыша  пресловутой манной кашей с ложечки. "Ну, давай же, глотай.- упрашиваю я. - За маму...За папу...За кошку Дымку..." Он белокож, нежнорозов и мил, Так потискать и хочется. И уже не гулит - разговаривает. Но сейчас он ни есть, ни разговаривать  не желает. Он хочет со мной играть и смеяться. Он набивает полные щеки каши, но не глотает, как я прошу, а мотнув ой, весело дует, разбрызгивая её по сторонам.. Каша уже везде - на полу, на столе, у меня на плечах  и лице. А он  закатываясь, хохочет, запракидывает кудрявую головёнку. Ему хорошо и смешно! И в жизни всё пока в радость. А я, не выдержав, кидаю ложку на стол, вытираю лицо. Ну, когда ж это кончится?! И тут же слышу мамин голос - резкий, громкий: снизу, как с того света. "Ну. когда ж это  кончится?! Как ты кормишь его? Почему у соседки он всегда сыт и спокоен, а с тобой вечно проблемы. И ест плохо", - уставшая мама уже с трудом пытается вылезти из подвала. В полу крышка его распахнута, и я вижу в темном  квадрате лицо мамы. Оно нервно и очень бледно. Вот наконец она вылезла и шагнула ко мне, вздрагивая от гнева. Схватила ложку, тарелку. "Ты измучила меня своим поведением!. Оценками в школе! Я тут ломаюсь с мешками этими! А ты не любишь...Не любишь его! - и оттолкнула меня, хотела схватить захныкавшего малыша. - Ты никого не любишь!"  У неё начиналась просто  истерика. Она отшвырнула ложку. Пролила на стол молоко. - Разве можно такое есть? Всё же остыло! Всё такое  холодное!" И вдруг наклонясь и схватив с полу тапок, ударила им меня по щеке. "Больше не подходи к нему! Слышишь, не подходи!"
Я отпрянула в ужасе. По лицу меня ещё никогда не били. Боже, зачем же так. Мама-мамочка... Мои щёки пылали, горели. Но не от боли. От испуга, что  случилось такое..Что такое могло случиться. И это непоправимо. От испуга за неё. за себя...Но в то же время я видела, она и сама  испугалась. Горькие слёзы хлынули из её глаз  Склонившись, она почти упала, обняла теплое тельце ребёнка..И зарыдала в голос. Ей не хватало воздуха. Перехватывало дыханье. И я не могла ей помочь. Никто не мог ей помочь.    
      А вскоре я ученица девятого класса, комсомолка, одна, (как выражались тогда - «По зову партии и правительства!») лихо уехала вслед за отцом на алтайскую целину. (О чём позже и написала рассказ «Голубочек мой ясный»). Именно этот отъезд, этот неожиданный шаг, которому мама совсем не противилась,  стал поворотным в моей судьбе. Определил её навсегда.
       Я не только получила там истинный «Аттестат зрелости»,  не только опыт самых разных  работ и профессий.. Я ощутила там землю. Землю не только шагая по ней ногами, но и руками, ладонями. И ещё поняла главное, только труд может сделать из Существа –  настоящего  Человека. Только Труд. Созидание.
     С Алтая в Москву я могла запросто и не вернуться. Даже прицеливалась  поступить в Барнаульский сельхозинститут. Но в этот период в совхоз  прилетела  брать интервью у отца – уже легендарного директора, некто Фатима  К…, якобы журналистка, кавказская знойная дама с чёрной косой по пояс и с вечно дымящим «Беломором» в зубах. Увидела завидного, делового, но «бесхозного», одинокого  мужика и за месяц-два прибрала его к рукам. А  взрослую его дочь рассудительная эта Фатима «настоятельно предложила»  отправить в Москву, поступать в Тимирязевку. («Ну, разве может какой-то Барнаульский вуз  сравниться с московским?»)
    И я, целинница и ударница, чей портрет уже красовался на обложке главного журнала страны «Советский Союз», в академию-таки поступила! И получила стипендию и даже «дефицитную» койку в общежитии на Лиственной аллее, 3.  Правда, когда через год мои строгие партийные сокурсницы  с агрофака узнали, что в Москве «у этой столичной красотки» живут и мать, и бабушка, меня из общежития с позором выставили. Прорабатывали на многих собраниях, и чуть вообще не исключили из комсомола. Мол, солгала, что алтайская, и место чужое заняла в общежитии. В общем такие страсти кипели вокруг, что я готова была руки на себя наложить.  А моя любимая бабушка принять меня к себе на Таганку не смела. Мама ей поставила категорическое условие, мол, «если примешь Ирину, ты мне больше не мать. У меня есть сын Игорёк, а она дочь отцова. Вот пусть сама и устраивается как хочет и где хочет. Я-то надеялась, что она отца вернуть в дом постарается, восстановить семью, а она наоборот. Малину им там с этой черномазой шлюхой устроила».
         Господи, как же вокруг все почернело. Как все страдали! Но и тут моя мудрая бабушка всё же меня спасла! (Главное – спас, конечно, Господь. Он-то видел, как на ладони, что в будущем ждёт эту девочку!)  Бабушка кинулась на Главпочтамт звонить и писать отцу в «Урожайный». Мол, SOS!.. SOS!.. Прилетай, Евгений, немедленно! И тот немедленно прилетел. А поскольку я с рождения была прописана  в Останкино, отец  уговорил мать. И мне в одной из комнат построили досчатую выгородку, (даже обоями её оклеили с двух сторон).  в шесть метров квадратных и в пол-окна, глядящих в чистое поле на телебашню. А главное - отдельную дверь в общий коридор пробили. Вот так я заимела в родной Москве свою первую личную площадь. А уж потом мы с Юрой, (не поехав в Уфу, где жилплощади нам так и не дали),  назанимали денег у друзей-художников на первый взнос. И купили-таки  на Преображенке свою первую кооперативную  двушку-«хрущёбу». На пятом этаже панельной, без лифта,  пятиэтажки, где зимой потолки промерзали. Но это всё были мелочи!..А несказанным счастьем – своя крыша над головой! И вскоре там же у нас родилась любимая наша Анечка-Анна. Анюта-Анюточка.  Это так Юра  назвал нашу доченьку!.. И я согласилась… 
     Что же касается моей первой личной пишущей машинки «Олимпия» с весело прыгающими буквами «О» и «т». То её подарил мне писатель, военный журналист Орест Михайлович Мальцев, (автор политического романа «Югославская трагедия», про трагедию Тито -  за что и стал лауреатом Сталинской премии). Тогда я работала на даче его в Переделкино (по протекции Светлова)  литературным секретарём с зарплатой в 80 руб, получаемой от Литфонда. Тогда по закону таким высоким Лауреатам полагался бесплатный «обслуживающий персонал» в три человека. На выбор: дворник или же сторож, литсекретарь или же машинистка, шофёр или же повар…Я стала литсекретарём.  А работа моя заключалась в том, что я писала ему (верней, за него - сочиняла, как «негр») документальную книжку «Ташкентские встречи». (Подробней об этом  есть в моём рассказе «И надо жить, и надо сметь").
    Ну, а эта походная, портативная пишущая,  чудо-машинка, модерн для тех лет (будь она трижды благословенна и почитаема!), прошла с  газетчиком  Мальцевым по многим тяжким дорогам Отечественной войны. Побывала с боями в фашистской Румынии, в Австрии, в Германии. Слышала свист пуль и взрывы снарядов, грохот наступления советских танков Т-34 и гул в небе немецких  бомбардировщиков. При свете коптилки она послушно  стучала в земляных блиндажах, и лихо барабанила  своими буквами-молоточками в  разбитых залах австрийских замков.  А когда однажды от тяжкого взрыва возле землянки в три наката она всё-таки грохнулась о земь, поломав и рёбра, и своё основание, скупой майор Мальцев её всё же не выбросил, а даже, после Победы, на всякий случай, доставил с товарным багажом в родную Москву.
     В Переделкино на  чердаке дачи писателя-Лауреата, она долго пылилась в углу. Но вот наконец этот «всякий случай»  настал. И я получила в подарок эти героические останки «Олимпии». За работу над книгой  Мальцева «Ташкентские встречи».   
  Позже на Останкинском рынке безногий инвалид,  мастер по починке «Кастрюль-вёдер, зонтов и скобяных изделий» печально сказал мне, вообще-то по сути её надо бы выбросить, но он, фронтовик-победитель, уважает историю и потому постарается что-нибудь сделать. И ведь сделал! И с рамой, и с гнутыми,  ржавыми «рёбрами-молоточками». Только двух букв он не одолел. «О» и «т». Говорит, не смог что-то найти, что-то к чему-то там припаять. прижать и приладить . И вольная  буква "о" стала как прежде прыгать из ряда. Над всеми взлетать и парить, веселиться. А за ней потянулась и буква "т", стала подпрыгивать, отделяясь от всех, вставать на ципочки. "О-т", о-т"...  Как это  сладко! Но нет. Нет.  Весёлое "О" всё же опередило... 
  И вновь моя дорогая «Олимпия» - после фронтов и войны ожила. С хрипотцой задышала, застучала по белой странице в моём останкинском закутке с окном и видом на Телебашню. И все первые мои рассказы, и про «Марьин цвет» на полустанке, и про жуткий фашистский концлагерь Освенцим, и про паровоз «Маневровый», который всё же не опоздал,  она  всё «сочиняла» и писала вместе со мной. И все письма, все любовные  строчки  юному мужу-художнику,  она, как соавтор, писала первой. Так что вот они, эти вечно живые письма, без изменений, дословно обращённые к вечно живому моему человеку.  (Мёртвых у Бога нет). С весело пляшущей буквой «О».
 
21 июля 1962 года
«Юрочка! Здравствуй, родной!
Уже два дня как я в Останкино, дома. Все привела в порядок. И так приятно порой лежать на тахте в тишине и смотреть по сторонам, на твои этюды  по стенам. В Москве никого нет (моих сокурсников и знакомых), все поразъехались на каникулы. Так тихо, спокойно и хорошо. Телефон молчит (это так необычно), звонит очень редко…
Последнее время две девки-сокурсницы меня совсем извели, особенно эта «большая белая дура эстонка Ирэна». Без конца таскала мои вещи из шкафа, и когда я говорила: «Нельзя. Тебе всё это мало», она отвечала: «Да ладно жадничать-то» — и все-таки их напяливала. До треска по швам. Балда жуткая.
Дома сделала все хозяйственные дела. Сдала серый костюмчик  в черную краску (он как бы обновится), сдала в ремонт часы и очки. Да, стол передвинула к двери, места стало чуть больше. В понедельник пойду в институт за стипендией. Может Парамонову или Ежова увижу. (Педагоги во ВГИКе. БГ).
<…>
Да, в Москве без конца дожди. С 28-го в пионер-лагере начинается смена. Ехать туда мне совсем не хочется. Зарплата - копейки. Но всё же будет питание.
<…>
Видишь, как плохо я пишу на этой старой беззубой машинке, буквы прыгают. Так рукопись и сдаю в редакцию. потому что нет авторучки. Потеряла. Подари мне, что ли какую-нибудь. Долматовский недавно привёз Светлову из США - зелёную, «шариковую». Это новинка. Светлов  ею правит мои рассказы… На полях всё зелёные плюсики ставит. Увидишь.
Очень скучаю. Так хочу видеть. Тошно без тебя. Фотокарточку хоть пришли в письме. Очень жду…А в лагерь мне ехать? Сообщи до 28-го. Пиши только «авиа». Люблю тебя».
1962 год в Уфу
«Что случилось, Юрочка?!
Где ты, что с тобой? Почему так долго молчишь? Значит, что-то дома случилось? С тобой, с родителями?  Но что?  Даже думать боюсь, что что-нибудь с твоим здоровьем. Каждое утро, да и днем, бегаю к ящику. Любые письма тут! — только не твои. В чем дело?  Я же волнуюсь. Немедленно телеграфируй, все ли в порядке. Если еще 2–3 дня ничего не будет — срочно пишу на Огарева.
        *   *   *
Получил ли ты мои письма? В них я вложила 15 рублей. Сейчас посылаю еще 6 рублей (это уже заняла). Неужели когда-то мы будем жить без долгов?..Маме купи  сумку (как у меня) и Любаше. Купи белой шерсти 500 грамм. И отдай маме спрясть. Дома покрасим в красный. Это тебе на свитер. И цвет твой. А свяжу сама...
<…>
Пиши немедленно. А то с ума сойти можно. Обнимаю, жду 10 000 раз.
Скучаю страшно. Твоя Ириша».
1963 год
«Есть анекдотик один, приедешь —  расскажу. Хороший. Про слона в зоопарке, его сторожа и девочку…"Съест-то он съест. Да кто ему даст?"
Ну, а яблоки ты паршивые прислал, видно, лень было поехать к отцу в садик. Набрал что под рукой было. Ну да ладно — Бог тебе судья.
 Романс чудо. «Я все прощу, любя». А носки хорошие, ты их вполне достоин (если ноги будешь мыть вовремя). А бороду не брей пока. Тебе очень к лицу. С недельку в ней походишь после приезда, в институте всех удивишь… Получила из Баку письма, зовут отдохнуть, и в Ижевск тоже. Может, позже поехать? Или нет? Ты приезжай скорей. Всё решим. Скучаю. И бельё-простыни  я никак не могу отнести в прачечную, всё забываю  или некогда. Да, в предыдущем письме я забыла с тобой как следует попрощаться, поцеловать тебя забыла — очень быстро конверт заклеила. Смех один. Рассеянная стала. Так вот, я хочу теперь к тебе заранее прижаться и обнять, и на руке у тебя поспать, а то в конце страницы опять для этого места не хватит, а на полях я писать забываю.
<…>
Ты прислал шапочку, сам ходишь в берете — это значит, холодно? А ты любишь свежий холодный воздух, только смотри не простужайся. Я уж тебе не жалуюсь, а я ведь тут здорово болела, просто очень. Сказали ангина. Лежала три-четыре дня, это на той неделе. И температура самая высокая доходила до 39,2. Вот. Врача даже вызывала, не могла подняться и так далее. Мать, как великая милость, заходила порой, справлялась о здоровье. Она всё с Игорьком возится. Бабушка, когда приезжала к ней, пожрать мне давала. Спасибо, пирожков привезла с капустой. И мать раза два яблок дала, а я  умирала просто.
<…>
Так вот, я умирала, даже хотела тебя вызвать, с сердцем совсем плохо было. Приступы прямо, а я одна совсем, не могла встать. И только потому, что знала — тебе на душе хуже станет, и не звала тебя… Очень плохо одной, ужас как. Горло у меня дико всё нарывало, глотать не могла… А сердце и до сих пор болит, то и дело хватает. И еще интересно. Когда ты голоден, у тебя желудок "сосет", а у меня сердце болит. Вот как. Но я всё же ем иногда... Не сердись, люблю тебя безумно, но нежно. Позвони мне — или нет, лучше пиши мне, когда сможешь. Жду очень, истосковалась».
1960
Юрий Ракша родился  2 декабря 1937 года в Уфе, закончил ВГИК, работал на «Мосфильме» художником-постановщиком. Его жена Ирина (родилась  19 ноября  1938г.) — писатель. кинодраматург.(БГ. "Большой Город").
Без даты
«Любимый! Я понимаю, как тебе плохо без моих писем. Но если бы ты знал цену моему молчанию, ты бы не сердился. Во-первых, я написала два новых рассказа. С одним очень маялась. Про лагерь смерти Освенцим. В том смысле маялась, что написала-то я его быстро, за день плюс ночь, но так нервничала — ужас. Каждая строка досталась мне потрясением.  В  глазах так  и стоят эти камеры с грудами обуви - ботинки, туфли разного цвета,  детские башмачки со шнурочками.. Они снимали их сами... Горы женских  волос... Чёрных, белых и косы.. Помню русую косу сверху.   Немцы набивали волосами матрасы...  Вся я дерганая теперь, и вот уже спать не могу несколько дней. Всё вспоминаю, думаю. По два-три часа сплю, с пяти до восьми-девяти утра, больше никак. Сегодня взяла у Светлова таблетки снотворные, может быть, буду спать. Рассказ-то о концлагере, о пленных наших солдатиках, бывших рабочих с ВСХВ, Они выставку строили. Сюжет совсем для меня неожиданный. Как-то сам собой вылился. После возвращения из Польши. Нас возили в Освенцим  "на экскурсию". Даже страшно произносить …  Читали этот рассказ в «Молодой гвардии» — сейчас у меня там большой успех. Кстати, там меня с Андрюшей Вознесенским познакомили, специально. Сказали: «Как талант с талантом», ха-ха!. И вообще, я была на днях на банкете у Кирилла Ковальджи, в связи с тем, что он для «Гвардии» сделал повесть, хорошую. Была вся редакция, это  у него дома. И меня уволокли туда. Интересно, что общих знакомых у меня с Ковальджи оказалось полно. Все из моей старой «гвардии».
Так вот, этот рассказ о концлагере читал в «Гвардии» Александр  Евсеич  («Молодо-зелено» сценарий по его повести, он зам. главного - Никонова) и Бела А. там была  (Очевидно, речь идет об Александре Рекемчуке и Белле Ахмадулиной. — БГ). Сказали «здорово», хотели рассказ у себя или в «Литгазете» дать. А сегодня я его поволокла  Светлову на суд (писатель Михаил Светлов. — БГ). Он прочел и сказал, что «это не твоё, вот «Марьин цвет» — это изумительно, это ты». А это, мол, не я, и манера не моя, и что  мне надо писать, как написаны те пять рассказов, что я ему раньше давала читать.
<…>
      Светлов работает как Бог. Как он сам мне сегодня сказал, «Даже из таблетки аспирина можно сделать колдовство». (А Чехов об этом писал примерно так - дайте мне пепельницу и я напишу рассказ). Так вот, Светлов из этих моих рассказов черт знает что сделал. Я еще таких редакторов, таких мастеров  не видала! Слово выбросит, слово заменит, абзац переставит, и всё заиграло, запело. И при этом учит — почему надо именно так. Блеск просто. Я у него эти недели пропадаю. Обед ему даже  какой-то готовила, назвала  это «Польский суп». Наколдовала буквально из ничего. Лаврушка была, перец горошком и всего одна банка паштета. Его красавица Радам ничего не приносит, пропала. Он говорит: «Она у меня совсем опантекорвилась». (Увлеклась значит. Влюбилась в этого старого физика-эмигранта,  маленького Панте-Корво из Ленинграда).  Разные гости Светлова  ели мой суп, и все поражались  как вкусно. (Да и я сама). Рецепт просили. Вкусно было. Светлов сейчас совсем не пьёт (до 23 марта, в этот день как раз кончится полгода, это срок, как он дал слово не пить, ни глотка). Он сейчас делает для Малого театра пьесу по мотивам Экзюпери «Маленький принц». Но ноги у него сильно болят. Я за ним слежу. Таблетки вот купила. И еще даже мылась у него  — ванна новая, такая чудная. На стенах плитка кафельная. Вот что значит кооператив. Это "Аэропорт".Это тебе не в Камергерском. Много вижу у него разных интересных людей. Потом расскажу…
   Да, еще два рассказа дала Б.Полевому в ж. «Юность» На той неделе будет ответ, возьмут или нет. Кончаю составлять книгу. Будешь её иллюстрировать ты. Хотя они там не хотят, чтоб родные. Семейственность, мол, не поощряется.. У них свои есть художники. А я тех не хочу. Я  хочу только тебя.
<…>
         Юрочка. Я ведь серьезно думаю о кооперативе  для нас… Мне габариты эти останкинские в 6 метров стали совсем малы. Ну, а когда ты приедешь, тогда тем более. Ты ж  такой стал могучий — ужас. Как я тебя обнимать-то буду, аж дрожь от ответственности пробирает!.. Плюс холсты  твои.
    Денег  почти что нет. Буль неладна она эта денежная реформа! Собралась своё джерси продать (может 100 дадут?), и плащ-болонью, что из Польши привезла (может, 80?), и еще, может, твой старый зеленый свитер (35–40), верно? А плащ ведь у меня ещё есть.  Помнишь тот, когда в Ленинград поляки приезжали, Кристина мне подарила? Такой симпатичный желтый?..
<…>
Ты когда, родной, приедешь-то? Неужели, наконец, увижу тебя? Узнаю ли? Ужас как  соскучилась. Но у меня странно это все происходит. И любовь моя странная. И вообще я никем другим не увлекаюсь, не могу. Никого просто не вижу. Да и смотреть как-то не тянет. Светлов говорит, что всё это понятно. Что у меня, мол, «вся внутренняя энергия» на другое направлена. И что это всё помимо меня  так происходит. И еще говорит, что на меня в литературном мире будут всегда «мужики кидаться», но мне ничего не грозит, так как я — это я. Говорит: «Ты другая». Пусть кидаются.
   Да, 27-го у Михаила Аркадьевича вечер в ЦДЛ, в клубе, в большом зале. Может, сходим вместе, если успеешь вернуться? (В Доме литераторов, на Поварской, что напротив  Дома кино).
<…>
…Так говоришь, что люблю я тебя «только в конце»...письма? Это точно. Люблю-то я всегда и везде, но ты читай ещё и между строк, и в конце письма тоже, конечно.
Яблок жду, писем. Тебя.
Арина твоя. По Светлову - «полу-гениальная». Целую нежно».
   *    *    *

P.S. Они жили вместе до смерти Юрия Михайловича Ракши (от лейкоза)  в сентябре 1980 года. Затем в 80-е, 90-е последовательно ушли из жизни - мама, папа, брат, бабушка...   А в мае 2017 неожиданно, стоя у мольберта и дописывая свою очередную  картину, упала, уронив палитру, кисти и краски, (как солдатик на посту) и скончалась их дочь художница Анна Ракша (инсульт, верней, аневризма) 1965 года рождения.
  Жива внучка Мария Ракша (1992 г.р.) выпускница института им. Сурикова.
  И  пишущая машинка "Олимпия"  жива. Лежит  на чердаке на истринской даче писательницы  и ждёт - кому и когда она, старушка и ветеран труда, с веселою буквой "О",  вдруг может опять послужить. 
               


Осталось только узнать - как эти мои письма попали в интернет? Где они жили? Кем и когда утеряны? Но я не сержусь, что всё незаконно.. Не случись этого - не родился бы этот рассказ.