Мы жили в 90-х. Глава 6

6.  На своих высоченных каблуках девушка была ростом со мной вровень и стояла очень прямо, будто тянулась вверх, как молодое деревце под ливнем. Ей это очень шло, и я вдруг с удивлением заметил, что ей от силы лет семнадцать, и подумал: «Школьница, наверное». Она могла бы быть моей ученицей, учиться в выпускном классе, и я бы вызывал ее к доске и ставил в дневник отметки. Я себя воспринимал рядом с ней солидным, пожившим уже и опытным, представителем другого поколения, чуть ли не стариком, и чувствовал, что я перед ее чарами в полной безопасности. Моим тылом, источником покоя и надежды была Ленка. У нас с Ленкой, я был в этом уверен, обязательно родится сын и жизнь изменится.
Пейзаж девушку, видимо, чем-то привлекал. Мне  вдруг снова, когда она слегка повернула голову,  бросилась в глаза и по сердцу резанула странная нежность белокожего, трогательно  неправильного лица с удли- ненным острым подбородком. Я невольно стал вместе с ней рассматривать картину, и мне назойливо вспоминалась дорога вдоль берега, в'оды Темной и лес. И когда я совсем слился с тем, что запечатлел художник, моя соседка подняла на меня глаза и мы встретились взглядом. Что-то в ее манере было отстраненное, немного высокомерное и в то же время хрупкое, будто требующее защиты. Я вдруг понял, что она сейчас проведет мимолетным взглядом по моему лицу, повернется и пойдет не спеша вдоль стены, разглядывая картины, а я останусь здесь, опустошенный,  перед изображением Медвежьей.  «Хотите, – сказал я неожиданно для самого себя, – посмотреть еще несколько пейзажей с этой горой?» Тонкие брови над огромными светлыми глазами удивленно и надменно поднялись, и не сразу она кивнула.
Мы пошли потихоньку, останавливаясь перед полотнами. Я чувствовал себя руководителем выпускного класса, на пальце моем демонстративно, без всяких стараний с моей стороны то и дело  поблескивало обручальное кольцо, и  какую снисходительную интонацию много испытавшего в жизни человека я усвоил!  С наслаждением входил в роль гида. С удовольствием я бы провел экскурсию для школьников в музее. Я вспоминал свой диплом. «Наших предков привлекли когда-то обрывистые, заросшие лесом дикие берега как хорошая защита от врагов. Здесь степи сменяются лесом, земледельческие районы – охотничьими угодьями, а горы формируют  теплый влажный климат, загораживая путь северным ветрам. Здесь зародилась и расцвела своеобразная культура…»  Меня буквально прорывало, и я мечтал лишь о том, чтобы удержаться на гребне волны, которая несла меня неукротимо. Я говорил развязно и с выражением, на нас оборачивались.
Перед небольшой картиной маслом я остановился. Есть в нашем городе церковь, построенная в году1914, когда началась Всемирная война, иначе говоря Первая мировая. Стоит церквушка в стороне от Центральной улицы, в глухом переулке, ждет реставрации. Ее-то  изобразил художник-любитель в осеннюю распутицу – увядающая позолота листопада и старых куполов проблесками на хмуром небе, посреди уличной грязи, в изморось. Эта церквушка пережила революцию, конфискацию, репрессии и запреты, все войны и теперь переживала Перестройку. Странная аура есть у некоторых предметов, у произведений искусства! Будто постороннее нечто, свалилась с меня тяжесть всех последних дней, будто, задыхаясь, вынырнул, воздуха глотнул, вспомнил себя прежнего, и захотелось закричать: «Я живу!» Мне на память сами, незваные, приходили даты, слова не надо было подыскивать, строились, как лепились в руках вдохновенного скульптора, фразы. Когда я подошел к рассказу о переименовании улицы Староцерковной сначала в Коммунистическую, потом имени III Интернационала, потом Первой пятилетки, меня уже слушала небольшая группа добровольцев, на нас оборачивались. Четверо престижных вдруг поблекли, потускнели, и мужчина с седыми висками  посмотрел на меня с удивлением.
Темнело. Фонари оставляли блики жидкого золота  в светлых, как вода,  глазах  девочки, идущей со мной рядом, и, когда мы вышли с Училищной на Центральную, от моей тоски остался только легкий привкус. Я был приятно взбудоражен, чуть взвинчен, и мне, по моей голодной слабости, почти хотелось плакать. Сердце теснило. Когда я между прочим, невзначай спросил, а как ее, кстати, зовут, в ответ прозвучало мне намеком, предостережением судьбы: «Светлана». Но намек я предпочел не понять, не заметить. И только в самой глубине души прошептало тихонько: «Ты за это заплатишь…»
Сзади, за превращенной в выставку Училищной, сквер зажигал белые фонари и сиял сквозь черные остовы мокрых деревьев большим светляком. Я заметил, что спутница моя обладает  способностью существо- вать отдельно от толпы, не сливаться с ней. Была в этой девочке, тоже Светлане, как и моя Уралова,  какая-то сосредоточенность, спокойствие – будто спрессованный взрыв. И, кажется, на улице и в собственной комнате выглядела бы она одинаково собой, как если бы окружающие не существовали с  ней в одном пространстве. Может быть, поэтому она притягивала взгляды, на нее то и дело пялились. Мне было необыкновенно приятно слышать рядом постукивание  высоких каблуков по асфальту, чувствовать рядом ее плечо, и взгляды, направленные на нее,  я воспринимал с удовлетворением, как комплименты мне лично. Улица вдруг изменила облик, обнаружила свою податливость, зависимость, готовность приспосабливаться и угождать.  По обеим сторонам горели голубоватым светом продолговатые уличные лампы, гуляющие выглядели нарядными, беззаботными, милостыню никто не просил…  Или мне так казалось?
Настроение было под стать погоде или  вечер настраивал на многозначительность, но мы с ней как-то по-особенному разговаривали, как перекликались все равно. «Изменилась Училищная! –  И не узнать. И кажется, что праздник, а радости нет никакой. Как будто все ненастоящее. – Вы тоже заметили? – Я просто привыкла к другому музыкальному училищу,  другой жизни, когда на стенах лозунги никто не писал. Я в этом училище училась». ¬¬И я, как взрослый того, кто моложе, спросил: «Нравилось учиться?» – заранее поощряя  ответ.         ¬¬
Между старым зданием филармонии, окруженной сквером, и высоткой в 9 этажей – модерн времен Брежнева – вела в сторону узкая кривоватая  улочка. Мы двинулись вдоль заборов и старых кирпичных зданий, с вычурной архитектурой, лепными округлыми балконами. Мостовая лезла под ноги буграми, каждая подворотня перегораживала тротуар впадиной-водостоком.  Становилось холоднее, с неба  срывались легкие снежинки. Светлана остановилась перед решетчатой калиткой – входом в бетонированный  двор. За стрелами металлического забора неясным пятном темнел дом. Желтыми, оранжевыми и голубыми квадратами светились окна. Сетью чернели на их фоне  мокрые ветви.  «Ну вот, – сказала моя спутница, – вот мы, собственно, и пришли…» Она помедлила, и, даже в темноте было заметно, покусала в раздумье губы. Потом нерешительно: «Я хочу вас попросить, давайте зайдем к нам ненадолго…» И по взгляду, который она адресовала мне, несмотря на рост, снизу вверх, я вдруг понял, что произвел впечатление. Девочка, видимо, сомневалась в моем согласии, выпрямилась на своих каблуках, как потянулась вверх, – была у нее такая манера – и еще раз подчеркнула просительно: «Ненадолго». Она легко открыла в калитке какую-то хитрую, незаметную с улицы щеколду, я вошел в уютный мир мерзнущих клумб, старых яблонь, мокрых стволов древней сирени, а Светлана еще повозилась за моей спиной, пристраивая щеколду на место.
Я люблю старые дома, их в нашем городе много, и каждый прихотливый завиток каменной резьбы над оконной нишей, витиеватые прутья балконов и решеток – память, и целый мир, и тайна. И напоминание о бессмертном и сокровенном человеческом уюте. Трехэтажный дом, в который вела меня Светлана, темнел за мокрыми ветками деревьев, словно корабль с горящими иллюминаторами.  Три этажа, три подъезда, полукруглая башенка на углу. Сейчас уже так не строят. Дверь, деревянная, тяжкая, внезапно открыла взгляду стремительно уходящий верх, неправдоподобно высокий потолок. Пятна бледного света упали на каменный пол парадного, темнота черными лоскутами  разлетелась по углам, метнулась вверх. Здесь везде обитало гулкое эхо. Сквозь узкое пыльное стекло следующей двери, толстое и тусклое – «бутылочное», задушенно мерцала, агонизируя,   желтенькая истощенная   лампочка. Я потянул дверь в подъезд, и эхо двинулось вслед за нами. Звук наших шагов и сказанные слова, покашливание, вздох – все усиливалось эхом и звенело тонкой фольгой. По крутым ступенькам – огромные лестницы и площадки, будто предназначенные для митингов,  – дошли до двери второго этажа. Света заторопилась вдруг, дробно застучала каблуками сапог по ступенькам, на ходу доставая  ключи  из длинного кошелечка-сумочки. Тонкие длинные пальцы (я теперь знал – музыкальные) бесшумно и ловко расстегнули молнию. И я очередной раз задался вопросом, как  эта девочка могла оказаться в одной очереди с безработными. «Сейчас доведу ребенка до дома, – думалось снисходительно, – и простимся».
Массивная темная дверь неожиданно распахнулась раньше, чем мы успели хотя бы настроиться на ожидание. И женский голос из светлого квадрата двери, перегороженного темным силуэтом женской фигуры, прозвенел на весь подъезд: «Света! Почему так поздно?» Не успев содрогнуться, я услышал и  не поверил  своим ушам: «Мама, познакомься, это наш старший менеджер,  с моей новой работы». Это говорила примерная заискивающая девочка, школьница на полчаса опоздавшая домой и страшно боящаяся последствий.
       Я, еще не опомнившись,  стоял посреди сияющей прихожей. «Николай...» «Викторович», – уточнил я. Подобострастно прошелестело: «Мама, это Николай Викторович!» Блестел тщательно натертый светлый паркет, два зеркала за моей спиной, от потолка до пола каждое, разделялись тумбочкой с розовым, как карамель, телефонным аппаратом – и все это бросало блики в поверхность темного стенного шкафа из полированного ореха для верхней одежды. А я расшаркивался перед полноватой дамой в халате и шлепанцах:  «Николай Викторович. Старший менеджер. Очень приятно», – и чувствовал себя дурак дураком.  Мне бы при этом очень хотелось знать, в какой организации я старший менеджер. Провинившаяся девочка Света неловко прыгала рядом на одной ноге, стаскивая сапоги и влезая в комнатные тапочки. Почему-то ее мама молчала с таким видом, что на душе делалось как-то нехорошо. Смотрела она мимо моего лица, будто и не было меня в прихожей, и ее взгляд упорно был направлен на дочку.  Видимо, взглядом эти было сказано достаточно много, потому что дочка выпрямилась рядом со мной, неуверенно взяла  меня под руку  и начала было снова: «Мама, это наш…» И тут мама с расстановкой: «Све-ета…» Таким тоном, что мурашки по коже. Дверь в прихожую неожиданно распахнулась, и на пороге, близоруко щурясь сквозь очки, в растянутых спортивных штанах и белой майке с рукавчиками, возник лысоватый мужчина. Левую руку ему оттягивал тяжеленький плотницкий топорик. «А что тут у вас…» Он меня заметил, осекся и уставился на дочь. Оба они, мать и отец, стояли молча и на нее смотрели. Я вспомнил, как запаздывал домой в старших классах школы, и мамин взгляд. У меня вдруг оттаяло и живо сжалось сердце. Я встретился взглядом с мужичком-с-топором (глаза у него были как у дочери, только совершенно выцветшие и злые) и сделал шаг вперед. «У вас очень талантливая, перспективная дочь», – я порылся в кармане пиджака и вытянул рекламку нашего краеведческого музея. – «У нас солидная организация и возможности для начала неплохие»…  Я протянул ему руку: «Николай Викторович. Старший менеджер, по-старому методист, старший научный сотрудник. Моя обязанность – работа с персоналом. Мы занимаемся проведением экскурсий…» Тут я вспомнил о возможных осложнениях и на всякий случай добавил: «Работа на внештатных условиях, на выезд в основном. Но с перспективой на будущее». Мужичок переложил топорик в другую руку и принял мое рукопожатие: «Андрей Валерьянович». Он засопел сердито и бросил дочери: «Марш к себе!» Она сделала шаг к высокой старомодной двери направо, отвела бархатную бордовую nортьеру и повернулась вдруг всем корпусом на пороге. Меня поразило ее отстраненное лицо, до отчаяния надменное и как будто повзрослевшее за несколько мгновений. «Николай Викторович! Я вас хочу пригласить к нам на чаепитие. Мама, я думаю, против не будет», – она с вызовом бросила взгляд на мать. И та смутилась: «Да-да, конечно. Мы будем рады». Андрей Валерьянович фыркнул еле слышно, вытянул из моей послушной руки рекламу краеведческого музея и покинул прихожую, хлопнув дверью на полтона выше. А в нашем краеведческом музее на меня действительно имелась анкетка, и я числился там внештатным сотрудником, но реальную работу мне только обещали «при первом же удобном случае».
Узенькая комнатка напоминала внутренность обитой тканью шкатулки. Потолки, метра четыре высотой, вверху обведены лепным старинным бордюром из розовых гирлянд и еще каких-то цветов. Высокие окна зашторены пастельным розовым шелком, пол затянут ковром, мягкая ковровая накидка на разложенном диване с кучей подушек. Обои в цветочках, веночках, розовых букетиках – как в кружевах… Но главное место было отведено сиявшему черному роялю. Я отстранил ветки огромного фикуса в оазисе у самой двери, состоявшем из лимонного деревца, пышной китайской розы и бамбуковых стволиков в керамическом бочонке, – и сделал шаг в свою новую жизнь. Я еще не знал: в это мгновение я пересекаю Рубикон и навсегда оставляю позади все, что простодушно считаю нерушимым, и по этой причине не то чтобы малоценное, но не требующее заботы о сохранении.
В комнатке царил беспорядок. Почти все ее тесное пространство занимал разложенный диван. Подушки были разбросаны по дивану как попало, мягкий плед с леопардовыми пятнами одним концом сполз на пол. Огромная нотная тетрадь в красном, лоснящемся от времени переплете была раскрыта на середине и теснила фарфоровые вазочки, портретики в овальных и прямоугольных рамках на верху рояля. Клавиши отражали лучи хрустальной люстры, тоже старомодной. Пахло неясным сладковатым запахом ванили и нафталина. Посреди дивана стоял круглый поднос с надкусанным яблоком и недопитым стаканом кефира. Я неловко опустился на диван рядом с подносом.
В окружении этого хаоса Светлана Андреевна выглядела гостьей. Она вдруг опять из нашкодившего ребенка как-то сразу превратилась в юную независимую даму. Эта дама  сидела за роялем вполоборота. Черное вязаное платье  с высоким воротом напоминало форму школьницы. Спину  держала напряженно, как на концерте. И я не мог разобраться в этом впечатлении: Андреевна она или просто Светка? Церемонно подняла на меня глаза под тяжелыми веками: Что вам сыграть, чтобы не было скучно? Я невольно отметил, что дочь похожа на отца. Повернулась на вращающемся стуле к роялю. Во всем была старательная манера ребенка. Пальцы легли на клавиши. Я не слушал, я смотрел, как под черными рукавами напряжены и уверенны узкие локотки.
Чай мы пили в большой квадратной комнате под огромным, как солнце, оранжевым бархатным абажуром с прихотливой тесьмой и вышивкой бисером. Поражало обилие старинных вещей, смесь уюта и беспорядка, который обнаруживал себя исподволь тайной сутью интерьера. Стол они накрыли празднично, обильно – и все это было несвоевременно и несовременно, из другой реальности, не из 90-х. Их все-таки поразила, и приятно поразила, перспектива знакомства с «научным сотрудником», но в большей степени раскрывала себя возможность привычного радушия и той непрактичной открытости, которую я помнил по своей матери. У них по счастливому случаю были наготове пироги, и Вера Юрьевна восседала во главе стола, во главе сдобных запахов, над пестрой грядкой салатов, салатиков, закусочек – уже не в халате, а в костюме с искусственной розой у ворота -- пышнотелой богиней домашнего благополучия. Даже Андрей Валерьянович поверх майки накинул пиджак, а по поводу топора объяснил: «поправлял» кое-что на балконе. Пил он небольшими стопками, и только коньяк – не пьянея. «Я пока на вынужденной пенсии. По сокращению. Но как был, так и остался специалист, архитектор». Жили они тем, что сдавали  дачу. В углу, возле книжного шкафа из мореного дуба, стояла чертежная доска, круглый пенал для чертежей и несколько рулонов ватмана.
  Я вдруг размяк, от еды, ее запаха, полузабытых вкусов пьянел без вина. Это милое домашнее застолье мне портила борьба с неутолимым аппетитом и сладкая боль воспоминаний. Внутри себя я ужасался тому, что я – это я. Чем безупречнее и веселее я держался, тем было больнее. Украдкой я посматривал на Светку. Странные были  в ее настроении контрасты, и лицо ее менялось в этот вечер постоянно, будто море в неспокойную погоду.  Теперь, сидя за столом, она как будто притихла, из независимой хозяйки своей судьбы и своих фантазий окончательно превратилась в наказанного за что-то ребенка. Я заметил, что она взглядывает исподлобья  на родителей всякий раз, когда  думает, что этого никто не видит, и как будто ждет чего-то. Взгляд у нее был напряженный, губы сжаты, и над всеми присутствующими, над всей этой благополучной, беспечной с виду семьей ощущалась неясная и непонятная тяжесть. Вела она себя теперь без причины угодливо и тоже как ребенок, добивающийся прощения. Посреди общего разговора она вдруг встала и, стараясь быть незаметной, направилась к двери в смежную комнату. И снова с прежней интонацией прозвучало: "Све-е-ета!" Она вдруг поникла, плечи ее опустились, лицо дрогнуло, и, стараясь на меня не смотреть, она вернулась на свое место за столом.
Старинные бронзовые часы на круглом резном одноногом столике являли светлый лик, и золотистые римские цифры, кажется, мерцали под мелодию часового механизма, оживавшего каждую четверть часа. Они пели и напоминали, что пора уходить, а я не находил в себе сил встать и распрощаться, но сидел как на иголках. Взгляд мой цеплялся за отдельные предметы. Напротив меня, через стол,  вся стена была закрыта двумя одинаковыми книжными шкафами из мореного дуба. Сквозь невидимые стекла целая толпа толстых переплетов, стиснутых плотными шеренгами, разворачивала передо мной ряды книжных собраний – и я узнавал их, как старинных друзей, вдруг явившихся из прошлого. Меня приучила дружить с ними мама. Моя покойная мама, библиотекарь.
«Это Елочке!» – сказала, наконец,  Вера Юрьевна, поднимаясь. Левой рукой она удерживала пирожковую тарелочку с кружевными краями, наполненную живописным ломом яблочного пирога, а правой счищала крошки с бледной крепдешиновой розы под воротом платья. У нее было совсем не злое, оживленное и ясное лицо. И я вдруг подумал, что аура этого дома создана именно ей, идет, излучается от нее. И Светка мне потом подтвердила, что вся обстановка в квартире, книги, рояль и сама квартира – собственность маминой семьи. И у них, как выяснилось,  еще была какая-то Елочка, Еленочка – маленькая сестренка или родственница. Света выскользнула было из-за стола, сделала шаг за матерью. И тут же окрик с расстановкой: «Све-ета!» Она вдруг погасла, села не глядя за стол и застыла. Я стал прощаться.
В прихожей меня настигла Светка, сунула наспех руки в рукава салатного пальто:  "Я вас провожу, не торопитесь так".
На улице к ней вернулась отстраненность, почти чопорность. Меня будто разом поставили на место. По горбатой улочке мы молча шли к Центральной, потом через проходные дворы,  по замерзающим хрустящим  лужицам, нас вела тропинка к трамвайной остановке. Нашими спутниками были облетевшие тополя, светлая долька молодого весеннего месяца, золотые, оранжевые, голубые квадраты окошек. В воздухе мелькал снежок. Снежинки таяли, не успев коснуться земли. «А Елочка, кто это?» -- спросил я наугад. «А это…»,  -- Светка сделала паузу. Мы как раз выходили на трамвайную остановку, и желтый маслянистый свет фонарей окрасил черную мокрую землю, сделал золотыми искорки снежинок и оттенил ее ответ: «Елочка – это моя дочка». Я испытал внезапное потрясение, изумление, странную смесь  сочувствия и разочарования --  как будто меня бессовестно и горько обманули. Но странно: теперь мне казалось, что я все время ожидал именно этого и ничего другого, никакого другого ответа быть не могло. Ко мне неожиданно вернулась роль много повидавшего в жизни педагога с обручальным кольцом на пальце. Перед нами тянулись в обе стороны трамвайные рельсы и пропадали в темноте. «Ей  около года», -- сказала Светка. «Света, -- я не выдержал и ляпнул наобум. – А Вам, простите, сколько лет?..» Я тут же испугался и добавил: «Вы на меня не обидитесь за этот вопрос?» Она шагнула чуть в сторону, будто и впрямь обиделась. Это меня совсем смутило, и я был ей даже благодарен, когда она удостоила меня ответом: 19. Трамвая все не было. Я не знал, как вернуться в русло светской беседы. Она вдруг подняла на меня глаза – огромные, с золотыми искорками и такие оценивающие, что я смутился. «Я из 11-го класса  ушла в музыкальное училище. И на первом курсе… У нас роман тянулся год. А потом он сказал мне… Он мне сообщил, что у нас был …  пробный брак». Она снова помолчала и сделала очень серьезный вывод, глядя мне прямо в лицо: «Сейчас так принято». Это было сказано весьма церемонно, как будто мы обсуждали фасон нового платья или тонкости ресторанного меню. Она протянула мне кончики пальцев левой ладошки на прощанье и повернулась, чтобы уйти. Трамвая все не было.
Мы  стояли на трамвайной остановке и целовались. Напоследок, когда я садился в совершенно пустой вагон, Светка сунула мне в руки кулек с пирогами. Я испытывал странное чувство непроходящей боли. Кто-то безжалостный провел по моему сердцу алмазным резцом.