Голуби, Чудо и Вторая жизнь. Длящееся Воспоминание

                С е г о д н я, в годовщину - 04.01.2019 - ухода из жизни замечательного литературоведа и обаятельнейшего человека Бориса Валнентиновича Аверина переслушала его аудио лекциии  "Память как собирание личности". И после этого, как говорится, "выскочило" из под пера. Следовательно, Борису Валентиновичу эта миниатюра и посвящается.                 _______________________________________________________


МАРЦИАЛ,   ГОЛУБИ   И  ЧУДО.   ДЛЯЩЕЕСЯ   ВОСПОМИНАНИЕ. «Д в а ж д ы  живешь, если ты жизнью былою живешь…»; или иначе: «Дважды живешь, если жизнь можешь былую вкушать!»* – изрёк двадцать два века назад римлянин Марк Валерий Марциал, в своё время злободневный модный поэт. Первую треть жизни я над этими программно университетскими строками не особенно задумывался: красиво сказано, - чего же ещё?! Позже, вместе с накопившейся усталостью червяком зашевелилось раздражение.

Вот, повторяют - повторяют красивые марциаловы слова. Но сия высокая философия приносит вкусные плоды в покое уединённой башни из слоновой кости, чтобы оттуда нежно взирать на быт с удобной для восхищения высоты и расстояния. В стремительном круговороте - в рабочей толкучке будней плоды вкушения прошлого как-то не дозревают, - вкуса нет.

 Марциал был - ох как ехиден! – скажет любой, сколько-то знакомый с римской поэзией. Что, собственно, этот при нужде хитрый не брезговавший благами земными льстец а без нужды едкий без узды сатирик имел ввиду?! Прошлое, всё-таки, не кино, и не вкусный со вчерашнего дня припасённый – от гостей спасённый тортик... Смысл марциаловой строки забрезжил мне вместе с цифрой «50 лет» на горизонте. А раньше можно было понять? Наверное, можно, - гению.

Не для гениев - для обычных людей есть другая утешительная поговорка: «Мудрость - приходит с годами». И к этому вредненькая приписка: «...но иногда годы приходят одни». Приходят они, как ни гони. Кажется, вчера ещё я был студентом?!  Слава богу! Мои уже на полстолетие растянувшиеся годы совсем одни не пришли, - явились с местным озарением: в жизни - всегда есть место чуду, дарящему жизни смысл. Только мы в большинстве невнимательны и чудо воспринимаем как обыденность.  Оттого что всё ждём огромного вселенского чуда, пропуская личное, только лично и единственно для нас предназначенное. Вот эти-то чудесные события и нужно – необходимо «вкушать»: «перематывать с ними плёнку», собирая свою рассеянную в прошлом пространстве личность. Оказывается, там, в этом прошлом, столько всего чудесного!

Начались чудеса с жёлтого цвета и солнца. Припоминаю, - в детстве, в моей комнате на окне была льняная, мягкая на ощупь цвета жёлтого одуванчиковых зарослей занавеска, с вытканными на ней розоватыми жар-птицами. Через эту занавеску даже серый декабрьский день виделся солнечным. Когда бы я ни проснулся, - на меня всегда сквозь оконную занавеску чудесным образом глядело солнце.

Наш тогда новый район хрущёвок – пятиэтажек окружала пышная растительность: с обоих сторон дома газоны, да ещё между домами аллейки и окольцованные кустами круглые скверики со скамейками. Лет в пять мне позволили гулять одному по аллее вдоль нашего дома, чтобы мама могла иногда наблюдать за мной из лестничного окна (окна нашей квартиры выходили на другую сторону дома). Какими прекрасно таинственными были эти прогулки! 

За последней парадной была замечательная, жутковатая помойка с дикими котами, а из самой парадной мог выйти погулять огромный, важный,  бархатно коричневый бульдожка с чёрным носом. Просто сердце замирало, когда я подходил к грозной собачьей парадной! И вот однажды я встретил этого страшного слюнявого бульдожку: он лизнул меня в руку. Он оказался старым, добрым, и очень боялся  мотокциклов, не любил пьяных и симпатизировал детям. И мы с бульдожкой подружились. У него были такие чудесные грустные глаза! При каждой встрече я обнимал его, с восторгом подставляя свои щёки под розовый язык.

Постепенно - день за днём и шажок за шажком с гулко бьющимся сердцем я стал отходить всё дальше и дальше в сторону от дома. И однажды по дорожке осмелился дойти до детской площадки через два дома. Там были чудесные качели на цепях и на деревянном щите забавная картинка: киска с бантиком и кокетливо сложенными лапками щурилась на входящего.

Маме надоели мои самовольные походы, и меня отдали в детский сад. В котором мне жутко не понравилось: там не было свободы, там даже играть велели, потому и не хотелось. Помню, я угрюмо сидел в углу и в обед раздрызгивал и проливал на скатерть противный не домашний суп. Я раза три убегал домой: последний раз в ботинках с незавязанными, волочащими сзади шнурками и в спущенных чулках (тогда не было никаких колготок и чулки неудобно и нудно пристёгивались на резинках к специальному поясу). Родителям надоело слушать жлобы воспитателей на дикого мальчика. "Он уже большой! путь сам во дворе гуляет. - сказал папа: надо ему привыкать отвечать за себя". И настало счастье, - я стал вольно гуляющим во дворе ребёнком. Это было чудесно!

Я любил и родителей, и бабушку, но и свободу тоже любил. А свобода как, как известно, не обходится без шишек и синяков - следствием боёв за справедливость. Помню, был у нас во дворе один старший хулиганистый парень, - его многие боялись. И вот один раз он меня, малявку, уж слишком "достал": я кинулся, вцепился в него как кошка. От неожиданности он упал. Я кусался и царапался: меня переполняло чудесное чувство преодолённого страха. И случилось чудо: отцепившись от меня парень отбежал и покрутил у виска: "Припадочный! Связываться с тобой!" Больше он меня не задирал.

Свобода от страха мне понравилось, и я стал интересное ощущение развивать: залез изрядно высоко на пожарную лестницу, откуда долго не мог слезть: оказывается, страх высоты хуже преодолевался. За это преодоление дома мне изрядно влетело. Так постепенно я учился и научился "отвечать за себя": по возможности не доводить свои проделки до сведения родителей. И тогда всё необозримое пространство вокруг около десяти стоявших рядком домов стало моим.

  К середине лета наши хрущовки утопали в зелени. В кустах акации получались укромнейшие - самые уютные в мире шалаши. А принадлежащие первоэтажным местным бледнолицым газоны превращались в прерии, по которым мы - лихие аборигены с самодельными тамогавками шныряли со сладко замирающим от чувства опасности сердцем, заодно пытаясь забросить в открытое окно бумажный самолётик. Бледнолицые не всегда были мирно настроены к аборигенам, но иногда нас угощали самыми вкусными конфетами в мире. 

Пик чудесного блаженства для меня наступал золотой осенью, когда подобно джунглям неимоверно разросшиеся спутанные кусты становились багряно золотыми. Так здорово было сидеть в этих кустах, просто вдыхая горьковатый осенний запах, просто разглядывая яркие листья, все такие разные! Скоро ведь это всё кончится: листья опадут... В скоротечности, в единственности мгновения уже в неполные семь лет я чувствовал особенную прелесть, которую научился увеличивать, - доводить до полного восторга кружением на месте.

Это чудесно - кружиться. Не все понимают. Делается это так: встаёшь на полянке между осенними кустами, раскидываешь руки в стороны, голову запрокидываешь в небо, и начинаешь кружиться на месте, - сначала медленно, потом – быстрее, быстрее...  До полного изнеможения, - когда уже мир – и небо, и кусты, и дома – всё уже само кружится вокруг тебя, упавшего на траву.

 И ещё была голубятня – осязаемое и всё же неземное чудо! Моя школа была в пяти минутах ходьбы, и дорожка к ней шла через аллею корявых яблонь, весной вперёд листьев укутанных белыми с розоватым цветами, а осенью всех желающих снабжавших очень кислыми мелкими яблочками.  Метров так на три сотни влево от школы стояла настоящая самодельная голубятня: метра два на два и три в высоту из толстенного железа сваренная зелёная будочка, с закрытым сеткой верхом. Приложишь ухо к стене, - слышно, как внутри голуби чудесно непрерывно воркуют. А уж какие на вид это были голуби!

Голуби белоснежные, с мохнатыми лапками и розовыми клювами, жемчужные с хвостами веером, белые с бежевыми крыльями и головкой… Каких только голубей не было у старичка-ветерана, который с опорой на свои фронтовые заслуги добился разрешения эту голубятню построить. Заслуг – медалей было во всю грудь, как выяснилось как-то в День Победы 9 мая. А старичок свою медальную шинель небрежно так скинул на перила лесенки и полез наверх, - выпускать и гонять своих голубей.
 
Когда белоснежное голубиное облако взмывало в небо, старый сутулый голубиный друг и хозяин вдруг становился молод и прекрасен: он свистел так залихватски! уткнувшись лицом в небо, он с упоением размахивал гибким шестом. А голуби кружились-кружились над соседними крышами, улетали куда далеко, но всегда возвращались. Некоторые вернувшиеся садились хозяину прямо на руки. Никому мы так не завидовали, как этому старичку: он жил в чуде, - он сам был чудом!

 Оглядываясь в прошлое, теперь я понимаю: выпуская голубей, он не один день в году, а каждый день праздновал Победу и чудо жизни, - с такой полнотой жил голубиный хозяин. Спасибо ему, что он именно так жил: его голуби стоили многих факультетов этики и эстетики. Но это уже нынешние, слишком зрелые мысли.  А тогда, в мои семь лет, голуби и научили меня – подали идею кружиться. Ведь летать-то с ними взаправду я не мог. Зато я всё-таки летал во сне! А вот теперь что-то всё реже и реже летаю. Многие мысли - они тяжелят...

Голуби выпускались летать ежедневно, а иногда и раза по два в день. Если же была уж совсем плохая погода, старичок в будочке разговаривал со своими голубями: можно было послушать сквозь стенку. А ещё голуби роняли чудные белоснежные перья, которые мы, дети жадно до драки подбирали. На что они были нужны? Просто такие красивые!

Я научился делать из этих перьев совсем как в кино индейские головные уборы: нижние стержни перьев зашивались между двумя широкими резинками.  Я сделал три таких индейских убора: себе, папе и бабушке (она и подала мудрую техническую идею!), на всякий случай три, - если взрослые тоже захотят. И вообще, здорово, когда такое над кроватью висит! Творчество по сути своей нематериально: просто красота и вот это «здорово» и есть - главная цель творчества.

Ещё я очень любил лужи, - просто обожал. Есть такие дети: мороженное не покупай, - только не мешай в луже извозиться. С лужами в дождливом с неровным асфальтом Петербурге не было проблем: попадались великолепные, разливные непроходимые – даже поверх резиновых сапог черпающие лужи-моря. Но нужно же было иметь плавающие средства: то есть самодельные кораблики с настоящими маленькими мачтами и парусами. Тут в ход пошли перочинные ножички с дощечками, клеем, нейлоновыми лоскутками (из них паруса не намокают и не тянут судёнышко ко дну).

Сильные петербургские ветры требовали приделать к кораблику хороший киль: иначе он легко переворачивался. Заляпанные клеем руки краснели ссадинами, порезами цыпками. Зато какое наслаждение, когда твой кораблик плывёт – плывёт… Нет уже не Петербурга, ни тебя – на берегу лужи с давно промокшими ногами и в руке с длинным прутом для вылавливания кораблика из центра лужной пучины. Кто же есть? Есть пираты в Карибском море. Один раз, возясь в луже, я сильно порезал руку бутылочным стеклом.
- Доигрался! - испуганно возмущалась мама, - как, как тебе это всегда удаётся?!
- У нас было сражение, - скромно объяснил я, - и моя команда потопила вражеский фрегат. Зато потом мы спасли всех тонувших: мы же не злодеи какие-нибудь.
- Боже мой! С ума я с тобой сойду! Чтоб больше к луже с перевязанной рукой не подходил!
- Но, мама! ведь вторая рука у меня здоровая!

Рано или поздно, лужная вакханалия завершилась сама собой, - приоритеты с возрастом меняются, - но до сих пор я не могу равнодушно пройти, - хотя бы бегло не оценить просторы хорошенькой лужи. И совсем недавно даже поразил двух мальчишек своим умением прилаживать к кораблику паруса. И горжусь этим!

Как то равнодушный к обучательной школьной программе, классу к шестому я  окончательно переключился, – как говорят, «подсел» на книги: на приключения, путешествия, благородных рыцарей. В советское время таких книг в магазинах почти не было, и мало кто имел дома большие библиотеки: в тесную и для жизни хрущовку много книг не запихнёшь.

Помню, предметом жгучей зависти для меня тогда была из параллельного класса девочка, живущая в старом, так называемом - сталинском доме. Все стены её высоко потолковой квартиры занимали стеллажи с пыльными книгами деда. Счастливая!  Меня же спасали две соседние районные библиотеки, из которых таскаемые книги я заглатывал пачками, что отнюдь не способствовало школьным успехам в точных науках.

«Д а р у й  мне тишь твоих библиотек...» - как верны незнаемые мною в те блаженные времена строки Марины Цветаевой! В сосредоточенной тишине библиотек есть что-то священное. Ближайшие районные библиотеки обычно занимали первый этаж жилого дома. Комнат десять всё стеллажи - стеллажи с книгами. Гуляешь между ними - приглядываешься: не стоит торопиться, - надо продлить удовольствие! Такая чудесная висит в воздухе шелестящая страницами тишина, и чудесно тонко пахнет пылью – веками пахнет. В таких библиотеках всегда имелись наподобие школьных столы: выберешь книжечку – пристроишься за столом – и…

 Особенно любимые книги – Стивенсона, Вальтера Скотта – сдавались назад в библиотеку со слезами. Много из-за этого было прогуляно уроков, много получено двоек, но ведь и в университет я пошёл тоже из-за этого. Позже, неожиданно заполучив от дальней тётки собственную в старой с высокими потолками коммуналке крохотную комнатку, я, первым делом, на все свои студенческие копейки обзавёлся книгами: стопочками они лежали вокруг старого дивана на газетах – мои книги! Это было чудо. Горд и счастлив я был невероятно. Но книги заслуживают уважения: не век же им на полу лежать?!
 
Книги – верные друзья жизни. Поэтому, одолжив сверло, я стал приделывать к стенам комнатухи самодельные кривоватые полки. Чтобы было совсем, как дома у той девочки из параллельного класса. А на полках вместе с книгами расставил фото любимых писателей: хорошо получилось, уютно. Можно жить! Теперь в наше компьютерное время люди не хранят бумажные книги, люди книги всё меньше и меньше читают. Понимали бы они, какое чудо теряют!

Чудесам стоит в детстве только начаться, - так это через жизнь и потянется. Если, конечно, не спугнёшь: чудеса, нежные как голуби. Но с голубями меня тот дедушка - голубятник научил с любовью обращаться. Поэтому немало у меня ещё было всяких чудес. Например, после работы к пятнице уже измотанный прибредёшь на вечернее отделение в Универ: нет сил, – хоть ляг на стол и усни. А заговорит любимый препод на «твою» тему - и силы вдруг появятся. Жажда знания сама по себе – чудо.

Одна из зим  около 1990 года была особенно суровой: город был завален снегом, мороз стоял такой, что пальцы леденели в двух парах варежек, а нос так просто отваливался, поэтому люди ходили замотанные шарфами до глаз. Паровое отопление тоже не выдерживало и лопалось. И вот на обледеневшем стекле троллейбуса кто-то нацарапал: "Т о в а р и щ и! держитесь: скоро уже лето!" И "товарищи" улыбались: чудесным образом становилось теплее.

Той зимой в Универе на филфаке паровое тоже полетело. И мы сидели в аудитории во всём, в чём пришли с улицы. Аудитория была маленькая, и в надышанном помещении было немного теплее. В дверь заглянул в полушубке, лохматой ушанке и меховых рукавицах мало узнаваемый, похожий в этом наряде на заправского эскимоса декан: "Я не настаиваю. Можете идти домой!" - "Стоило тащится! - ответил чей-то подохрипший голос, - мы с дневного что ли?!" - "Ну и чудесно! тогда грызите гранит науки".

В аудиторию решительно прошаркал великоватыми ему валенками наш любимый лектор в ватных штанах и меховой жилетке сверх куртки. В руках у него была изрядная пачка хорошо заточенных карандашей. Зачем столько карандашей? Поняли, когда попробовали писать ручками: шариковые стержни застыли на морозе. Он всё предусмотрел, наш препод. И все почему-то засмеялись. А за окном в свете фонаря красиво - картинно падал пушистый белейший снег, как в "Белой гвардии" Михаила Булгакова. Чудесное было время!

 Или вот ещё о чудесном: из Универа уже не зимой и уже поздненько идёшь с занятий пешком через Дворцовый мост, - фирменным петербургским ветром  со всех сторон тебя прошибает,  небо вдруг на редкость звёздное в Неве отражается, и тоже зыбко в чёрной воде отражённые набережные дома колышутся будто призрачные. «С подъятой лапой, как живые…» - по два льва сторожевые с лапами на шаре у спуска с моста.  А где-то там, по правую руку, у Исакия, «Евгений бедный» уже, верно, Медному всаднику грозит… И вдруг границы между твоим «я» и мирозданием исчезают, - словами трудно выразимое чудесное ощущение. Надеюсь, - не в последний раз!

«Дважды живешь, если жизнь можешь былую вкушать...». Теперь я понял: вкушать надо так, чтобы освободить былое от случайного мусора и всех ненужностей. Люди! бесценные! не поступайте наоборот! Если радоваться - воскрешать былые чудеса, тогда они будут длиться: тогда в каждом мальчишке с корабликом ты узнаешь себя... Какая жизнь без чудес и радости?! А радость жизни не только в серьёзных делах: радость - в каждом мгновении. Марциал был очень мудрый римлянин! Не каждому ведь удаётся заставить запомнить свои строки на 22 века! И всё же теперь я сказал бы в коррективу Марциалу:

Дважды живешь, если можешь, былое
Слить с настоящим, себя не теряя.

Но куда мне до поэта Осипа Мандельштама! Вот он то замечательно здорово сказал:

...И я, печальною свободою томим,
Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,
Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне... - на что лично я совершенно не жалуюсь. В мире столько всего интересного! Даже все книги перечитать едва ли удастся.
 
* Марк Валерий Марциал. Эпиграммы, Кн. X-№23. Пер. - Ф.А. Петровского и Афанасия Фета