Великий Всеблагостный Кот

  Я красивый и пушистый. Это все говорят. И когда гладят за ухом, и когда чешут живот. Только вот заключают в кошачью тюрьму. Заманили обманом – приласкали, погладили, дали открытую сумку. Я доверчиво прыгнул в неё – ожидал, что на дачу везут. Там свобода, веселье – мышки, бабочки, можно лягушку поймать. Есть не буду – но так, поиграю. ...Поиграл! Зал, стеклянные клетки. В них коты всех пород и мастей. И тоскливые взгляды. Что за ужас? Куда я попал? Вы куда привезли? Доверял вам, любил, а вы – в клетку! Я рванулся, оскалился. Лапой – удар! – только мимо. И умелой рукой кто-то стиснул меня и забросил в стеклянную пасть. И закрылась она. Я ударил всем телом, отлетел – и ударил опять – только мог и не бить. И не думало треснуть стекло – а в ответ на мой плачущий крик из соседней клетушки раздался ехиднейший "Мяв!". Хоть он рыжий и наглый, этот кот никогда б не посмел так мяукнуть на воле. Я в два раза крупней и, хоть молод ещё, но на даче всех местных котов разогнал – и немало собак убегало, скуля, с поцарапанной мордой. Но сейчас?.. Демонстрировать глупость, повторно бросаясь на стену, я не стал. Отвернулся презрительно. Лёг, спрятав голову в хвост, отшвырнул окружающий мир и глядел в бездну тьмы, одинок, лишь с Великим Котом. И не плакал пред ним. И рука меня гладила – нежно, умело, и слова доносились: "хороший", "пушистый" – и с какой-то особой умильной просительной ноткой – только я, каменея, молчал. Хочешь услышать пыхтенье, мурлыканье? Нет! И она, чуть не плача, ушла. И просила служителей: "Вы уж гладьте его!" – и с угрозой: "Тут есть видеокамера, я буду всё время смотреть и не дай бог, что не так!". И когда она вышла – а я так и не повернул головы – то услышал: "Да, капризная дамочка! Для спокойствия лучше к коту лишний раз подойти", – и кто-то из них прикоснулся ко мне – и рука была не предательской, – и я тихо мяукнул в ответ.

  А потом как-то жил – равнодушный ко всем. Рыжий, чувствуя безнаказанность, задирался, мяукал, дразнил – и, не видя ответа, отходил с оскорбительным "мяв!" – а потом лез опять. И другие пытались общаться. И по-дружески, и с элементами флирта – и разочарованно прекращали попытки. Подходили служители – гладить, кормить. Я съедал свою пайку – и опять – носом в хвост – и лежал, отрешившись от всех, говоря лишь с Великим Котом. А тюремная жизнь интенсивно текла. Открывались и вновь закрывались стеклянные двери – и одних заключённых сменяли другие. Визги радости, вопли разлуки – сколько слышал я их! Как, забыв о достоинстве, важные кошки бросались к хозяйкам – и с презреньем глядел я на жалких рабынь. Но когда кот молчал, повернувшись спиною к предавшей когда-то руке – я его уважал. Но обычно я и ухом не вёл на тюремные звуки. И вдруг общий восхищённо-завистливый взвизг. Восхищённый – котов, а завистливый – кошек. Я лениво поднялся, потянулся, переступил с лапы на лапу  – и вдруг прыгнул, забыв про стекло, прямо к свету сияющих глаз и, конечно, позорно упал, чудом нос не разбив о прозрачную стену. И под злобно-ликующий "мяв" рыжей твари я смотрел на пушистое белое чудо с голубыми глазами – и тонул в них навек. Грациозно поднявшись, она тоже шагнула к стеклу – и вдруг мило и нежно мяукнула мне. И ни стен, ни людей, ни котов – никого – лишь два слившихся взгляда. И когда через три, пять, пятнадцать часов – я не знаю – часов не считал – дали пайку – я всё так же стоял у стены, позабыв про еду. И ещё через десять-пятнадцать часов. ...И она неотрывно смотрела в стекло. И я слышал служителей: "Жалко кота. Может, пустим общаться?" И в ответ: "Ты не видел хозяйку блондинки? Она штрафами нас разорит. А супруг у неё – прокурор. Установили тут видеокамеры, чтоб за кошкой следить – и ещё матюгальник, чтоб орать, если что". И служитель сочувственно почесал меня за ухом – и я даже мурлыкнул ему, не поняв многих слов, но ответив на ласку.

  Так прошло два-три- ...сколько-то дней. И, хоть рыжий истошно орал, безуспешно пытаясь привлечь её взгляд , хоть какие-то кошки ревниво шипели, уставясь в стекло, хоть кого-то швыряли в тюрьму. а других уводили домой – в мире были лишь мы, двое светлых во тьме – и Великий Всеблагостный Кот единил нас пред ликом своим. А потом – нарастающий  стук каблуков – и хозяйка, ворвавшись, как вихрь, устремилась ко мне – обнимать. Я отбивался, кричал, – когти всё-таки в ход не пускал, – но тут к ней прибежала подмога – и шесть рук меня сунули в сумку – и домой! – и я даже не смог бросить ей на прощание взгляд. И последнее, бьющее в уши – оглушительный злобно-ликующий "мяв" рыжей твари.

  Ну а дома... Какой это дом? Какой мир без неё? Всё чужое – незнамо зачем. Прочь отсюда! Может, к стенам тюрьмы? Там она, там найду, там спасу! Направление помню. Кот дорогу отыщет всегда. Только б вырваться прочь! Дверь – преграда – так в клочья её! Когти драли обивку, клочья падали на пол. Я хотел заорать, как в бою, но убил этот крик. В доме нет никого – так уж выбрал момент – но соседи сбегутся – и хозяев сумеют позвать – и стремленью – конец. И работал я молча, свирепо, рвал обивку, как рвал бы врага – эту рыжую тварь! И вот дверь. Не стекло – деревянная плоть. Сколько разных деревьев имеют следы моих лап! Но квартиру не драл никогда. А теперь здесь не дом, а тюрьма. И – когтями в дубовый массив – так, я слышал, его называли. Сразу, думал, появится след – и ещё, и ещё – только когти лишь еле царапали твёрдую, словно из камня, панель. Но я драл, что есть сил – хоть уж брызгами кровь из когтей, хоть уж сердце почти прорывает трещащие рёбра, хоть темнеет в глазах – но я драл! Вдруг опять – каблуки, повороты ключа – и раскрытая дверь! Я – в неё. Но пред носом – вторая. Дверь в отсек коридора. Там – металл. Не продрать. Я достаточно бился в стекло, чтоб понять бесполезность трудов – и поэтому жалкою тряпкой повис в заносящих меня вглубь квартиры руках. А хозяйка всплеснула руками, заорала, за шкирку меня – и тапком по носу! Я покорно висел, побеждённый судьбой в виде прочной, из твёрдого дерева двери.

  ...Побеждённый? Ну, нет! И я снова драл дверь, метил стены, скакал по шкафам под ликующий треск разбиваемых ваз, прыгнул сверху на люстру – и, летя с нею на пол, кричал, как десяток котов. Как хозяйка лупила меня! И хозяин, на что уж был добр, заорав над расколотой вазой: "Это ж память о деде!" – взявши тапок, ударил разок. Тут я понял, что значит мужская рука, и полдня просидел под столом – но потом вспомнил белую шерсть, голубые глаза – и опять поскакал. Правда, ваз уже не было – только запах оставил, где мог. От хозяйки опять получил – и услышал какое-то мерзко звучащее слово. Как-то вдруг резануло оно. А хозяин ей твёрдо в ответ: "Нет, не будем кастрировать. Жалко кота". Но назавтра ответил нетвёрдо, а на следующий день с тяжким вздохом изрёк: "Ладно. Через неделю вернёмся – и отрежем, что надо".

  И опять меня в сумку – и в тюрьму. Не в проклятую – в милую, бесконечно желанную, дорогую до боли, до слёз, до истошного крика – в ту тюрьму, где я встретил её. И сейчас она здесь. Знаю, чувствую – здесь! Так скорее же к ней! И внесли в тот же зал – и втолкнули в свободную клетку у входа. А она – в центре зала. И не вижу, но ведаю – шерстью, усами – даже носом, не очень-то чутким, но чующим запах её. И ещё слышу вопли проклятого рыжего зверя. Он всё так же орёт, добиваясь её, добиваясь любви. Значит, здесь она, здесь! И верна мне: ведь в воплях – призыв, а не радость победы! И совсем она рядом – но стекло твёрже дуба – и не вырваться мне! Но, забыв всё достоинство, важность, я бросался, я бился об стену, я визжал, как сто тысяч котов, – и служитель, который тогда пожалел, наклонился сочувственно к клетке, с тихим вздохом промолвил: "Бедняга! – а потом неожиданно лихо ударил по воздуху левой рукой, – а, была не была! Посажу тебя в прежнюю клетку. Хоть взглянуть своей милой сумеешь в глаза". И повторно вздохнул – и я понял: о чём-то своём. И достал, и понёс. ...И я предал его! Я рванулся из рук, я помчался вперёд – и в гигантском прыжке попытался отбросить щеколду у клетки, где она, словно бабочка, билась в стекло. Не допрыгнул. Не смог. Высоко. Но допрыгну. Смогу! И ещё, и ещё... Но никак. А служители мчались ко мне. И тогда я забыл о себе. Что-то высшее хлынуло в душу – и услышал я крики котов, заточённых в тюрьму – и решил дать им волю. Пролетел мимо ряда узилищ – и по гнусным щеколдам – когтистою лапой – будто голову с маху сшибал у змеи. И стремительней молний мелькали спасённые мной, мчались вдоль коридора, забивались в углы. ...Но никто по щеколдам не бил. А я мчался и бил. И Великий Всеблагостный Кот жил во мне. Я был им. Я дарил своим ближним свободу. Я спасал их из плена. ...И вдруг замер, и, выгнувши спину, издал боевой оглушительный клич. И рыжий пронзительно взвизгнул в ответ – и не струсил, а, выгнувши спину, кричал: "Ну, открой же скорей!" ...Омрачать светлый миг омерзительной дракой – хоть бесспорно, победной? Замереть, торжествуя, над трупом врага? Или просто оставить мерзавца в неволе? ...И внезапно я сделал иное. Опустив массу вздыбленной шерсти, опустив арку тела, я спокойно, с достоинством скинул запор с вражьей клетки – и помчался спасать остальных. А проклятая рыжая тварь устремилась за мной. Хочешь вынудить к бою? Ну что же – убью! Только он побежал параллельно – и ударами лапы нёс свободу другой стороне коридора. А служители – рядом. Поначалу их сбило мелькание кошек – и бросались хватать то одну, то другую – только мимо пока. А потом вдруг жалевший меня попросил бугая: "Слушай, Федь, я пущу его к кошке?" Тот, схватив за грудки, заорал: "Ты сдурел? – и швырнул его прочь. Только преданный мною поднялся – и шагнул к исступлённо кричащей белой бабочке, бьющейся в стену тюрьмы. И поднёс уже руку к щеколде – но тяжёлый удар кулачищем в живот – и, согнувшись, он рухнул на пол коридора. Я же прыгнул на Федину спину – и оттуда – прыжок – и удар по замку! Федя резко рванулся – захлопнуть начавшую двигаться дверь – но тут рыжий с истошнейшим "мяв!" ухватил его за ногу всеми клыками, когтями – в жаркий август бугай носил шорты – и, вися на бедре, драл противную жирную плоть. А она устремилась ко мне... Тут, отбросив кота, Федя прыгнул на нас – и единственный выход был – в дверь опустевшей мгновенье назад конуры. Мы успели – сначала она, я – за ней – а когда здоровенная лапа потянулась за мной – ох и задал я этой руке, кулачищу. свалившему друга! Он, вопя – вот не знал, что у этой громады такой тонкий пронзительный крик – побежал, заоравши: "Убью!" – и я знал, что убьёт. Запереть он успел. А бегущие мимо коты не хотели помочь. Им плевать на меня! Только рыжий пытался ползти – но не мог. А бугай уже шёл – и на левой руке что-то вроде перчатки. И просунул он в дверь, я вцепился – но с таким же успехом мог царапать стекло. И он сжал моё тело и готов был ударить об стену – и пред смертью я всё ж не зажмурил глаза!

  Только вдруг из стены – женский бешеный крик – и слова, от которых хозяйка с брезгливостью морщила нос. Незнакомый, с истерикой, голос. А моя, с голубыми глазами, устремилась к нему – и, прижавшись к стеклу, замяукала – я понимал – "Помоги!" А бугай, запинаясь, объяснял что-то дико орущей мегере – и услышал в ответ: "Он посмел приставать к моей кисе? К.., – я не понял слова, – эту тварь!" И здоровая лапа уже размахнулась – разбить, размозжить! – только вдруг женский голос сменился мужским повелительным лаем. Я не всё разобрал. Уловил: "Настоящий мужик! ...Если тронешь – десятку вкачу. Уж найдётся, за что! Пропустить его к ней". Визг пытался его заглушить – но он гаркнул – да так, что аж дрогнули стёкла – и бугай, весь обмякнув, нагнулся – и дверь в счастье раскрылась для нас – и Великий Всеблагостный Кот всею силою лёгких мурлыкал наш свадебный гимн. И за миг перед счастьем я взмолился ему: "Пусть останется жив рыжий друг!".

30.7 – 2.8.2016