Гибель дивизии 21

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 20
Продолжение 19 http://www.proza.ru/2020/01/03/1050

                «Никаких дивизий никто к нам на выручку не прислал»

                «22-24 января 1940 года.

  Мой день начинается со взгляда на термометр у входа в нашу землянку. О чудо! Калёные морозы стали отступать. Сегодня, 22-го января, –12 градусов. Однако, настроение подавленное. Утром сапёры собирали тела замёрзших и складывали их штабелями за мастерскими.
Боец лежал на спине, слегка согнутые руки подняты к небу, будто что-то он просил у кого-то там, наверху. Он был в ботинках с обмотками, в шинели и в шапке. Почему в шапке, а не в будёновке, как все мы? Очевидно, парень из последнего пополнения. Шапка свалилась с молодой стриженой головы. Но самое страшное – глаза. Их не было. На месте глаз лежал снег. Казалось, что это ватные примочки или замёрзшие небольшие белокрылые бабочки. Боец глядел в серое небо этими страшными бельмами и будто спрашивал: «За что?». Все палатки медсанбата забиты обмороженными. Обессиленные врачи пилят и пилят ноги, руки. Пилят, как мы дрова... Все крохи продуктов, которые сгребли по сусекам, переданы сюда. Варят затируху из муки, пекут пресные коржи. Вознесенский падает от усталости и печали. Хорошо, что есть бинты, йод, спирт. Вместо наркоза обмороженному дают полстакана спирта и через полчаса отпиливают ногу. Эфир для маски Эсмарха кончился на прошлой неделе.

  Сегодня все мы, политотдельцы, ходили рыть снежную траншею в южной части обороны. Копаем улежавшийся тяжёлый снег сапёрными, малыми лопатками с коротким держаком. Неудобно и малоэффективно. Приказ: копать до самой земли, а то и глубже. Но земля мёрзлая, и мы её рубим ребром лопатки. Толку от этого почти никакого. Из снега, который вынимаем, сделали бруствер, трамбовали лопатками. Рассуждали, что хорошо бы с финской стороны полить водой. Финны пойдут на штурм, поползут и скатятся. Эту мою идею осмеяли. Чёрствые люди! Два раза финны обстреляли нас. Пуля задела Смирнова, куснула за верх плеча.

  Перед траншеей лежал убитый финский солдат. Он лежал головой к своим, видимо, уползал. Каска странной расцветки: по чёрному шли белые кривые полосы. Мне сказали, что такие носят егеря — так можно назвать финскую гвардию. Винтовка, знакомая наша трёхлинейка, лежала справа, а на поясе слева в жёлтых ремнях креплений чернела такая же, как и у нас в руках, малая лопатка. Его подстрелили нынче ночью, подстрелили пулемётчики, к которым он подползал с противотанковой гранатой в руке. Что это? Ведь этот солдат понимал, что идёт на верную смерть, что ему не дадут уйти назад к своим, к тому же его могло задеть осколками своей мощной гранаты.
Я повёл Смирнова в наш госпиталь. Вначале он шёл сам, но потом упал. Голод, потеря крови. Нашёл тётю Зою, помощницу Вознесенского, отдал ей Смирнова. Посидел в тепле, отдышался. Сил нет никаких. Не хочется ни думать, ни ходить, ни разговаривать.

  Вечером с посыльным Разумов прислал мне записку. Крупные, чёткие буквы, написанные мягким карандашом на большом листе его любимого блокнота. Смысл такой: сходи в танковую бригаду к Гапонюку, там вырвался из Северного Леметти танкист Грязнов с командой. Когда стемнело, собрав последние силы, я поковылял к штабной землянке танкистов, это в противоположную сторону. Меньше километра, а шёл почти целый час... Гапонюк приветлив и печален. Сунул мне в руки эмалированную закоптелую кружку, дал один чёрствый несолёный корж.
— Библейские опресноки. Такими питался Иисус Христос в пустыне, — вымученно улыбнулся Гапонюк. — Вот бы его сюда, чтобы пятью хлебами накормил наше горемычное войско, наш трёхтысячный гарнизон. Или сколько нас тут? Больше, меньше? Каждый день потери, потери... Отвернулся от нас Христос, совсем отвернулся.

  Вчера группа наших танкистов вырвалась из Северного Леметти. Выводил их лейтенант Виталий Грязнов, помощник начальника штаба 76-го батальона нашей бригады. Вот, погляди, Николай Иванович, это его короткое донесение. Нацарапал, как курица лапой, десять дней не ел, сам понимаешь.
Пошлём сейчас политрука Наума Ланцета, он его приведёт, побеседуем.
— Пойдём к нему сами, Исаак Афанасьевич, — сказал я. — Так лучше, как-то по-человечески будет, а тут у тебя штаб, казённый дом. Братья-то с ним, выбрались?
— Один погиб, храбрец и весельчак Володя, Владимир Алексеевич, командир танка. Светлая ему память. Гордость нашей бригады, на него я призывал равняться все экипажи.

  В большой палатке, посреди которой подрагивала огнедышащая самодельная широкая печка из толстого железа, ютился народ в чёрных комбинезонах. Кто сушил у печки портянки, кто просто сидел, протянув руки к теплу, кто отхлёбывал что-то из кружки. На плите стояло ведро, из которого торчали гнутые кости рёбер, курился пар. Знакомое дело — кобылье варево. Запах прелых валенок, овчинных полушубков, бензиново-мазутный запах комбинезонов забивали этот противный дух из ведра.
В полутьме Ланцет мигом отыскал ложе Виталия Грязнова. Тот спал, однако как только Наум положил ему руку на плечо, тотчас вскочил и глянул на нас безумным взглядом.
— Плохо вижу. Темно в глазах. Дайте свет.
— Да ты лежи, Виталий Алексеевич, лежи, дорогой, — стал успокаивать его Гапонюк. — Мы чуток посидим с тобой.
— Ништо, ништо, сейчас мы нальём лейтенанту конского супчика, он и оживёт, — вклинился танкист с перевязанной головой. — Доктор приказал: только бульончик с сухариком и ничего больше. Мы ночью сползали, лошадиный шкелет приволокли — надо ж поддержать родимых окруженцев.

  — Финны нас обстреляли, видели, почитай, как мы коня на волокушу положили. Из лыж сколотили, получше саней будет эта волокуша. Совесть финны совсем потеряли — понимать должны, что люди голодают...
— Там, где была у них совесть, рог вырос.
Танкисты заулыбались, повеселели.
С большим трудом разлепляя чёрные обкусанные губы, начал свой рассказ лейтенант Грязнов. Говорил он сбивчиво, перескакивая с одного на другое.
— Они, конечно, всё просчитали. Первым делом ударили из пушек по бензовозам. Били из противотанковых, били из полевых пушек. Рубили по Северному Леметти кинжальным огнём. Поставили на прямую наводку — и давай! Цистерны рвались, всё вокруг в огне, снег плавился. Два танка занялись тут же. Танкисты не могли завести двигатели — холодно, морозы. Прыгнули в машины, а мотор никак. Чуть сами не сгорели. Первым делом финны перекрыли дорогу у скал. На обочине пушки, пулемёты поставили. У них «максимы» на треногах и команда человека четыре, а то и пять. Слепили снежные капониры и сидят, нас поджидают. Ну, и мины на дороге всюду поставили. Потом они стали траншеи в лесу прокладывать. Мы смеялись вначале. Что нам траншея в снегу, когда пойдут машины в яростный поход?

  Мы, конечно, тоже не сидим сложа руки, не щёлкаем семечки на завалинке, тоже ведём огонь из своих пушек, сечем из пулемёта. Дни идут, видим, что дело фарш или швах, как тут лучше, понятнее выразиться, и стали мы занимать круговую оборону. Расставили танки «подковой», обкладываем их снежными стенами, маскируем еловыми ветками. Послал я ребят в разведку. Докладывают: лесная дорога заминирована. Сунулись они влево — нельзя танку проехать, сплошные сосны стоят; правее пошли — там скалы, а на скалах снайперы. Вначале все мы, и командиры, и экипажи, решили: ништо, пустяк, прорвёмся. А финны всё обмозговали, продумали, где мы можем пойти на прорыв, и там такие заслоны из пушек поставили, что ого! Постепенно стали они сужать кольцо, уже из миномётов бьют прицельно навесным огнём. Танки наши горят, как свечки, танкисты воют от горя.

  Днём мы ещё как-то живём, а ночью хана, замерзаем. В танке хуже, чем в леднике. Мотор глушим, бензин экономим. Палаток у нас мало было. Стали строить рогатули, да ещё две землянки вырыли для штаба. Гвоздят нас финны из миномётов, спасу нету. Нос не высунуть из танка. И в танке опасно сидеть, а в палатке — ещё хуже. Попадали мины и в палатку, и в рогатулю. Миномёты они поставили на горушке, за берёзовым леском. Бах — и мина уже тут. Разведчики у них хорошие, умело корректируют, куда надо мину положить. Мы ведём ответный огонь, однако приказано снаряды экономить. Финны бьют по нашему Леметти уже и днём, и ночью. Танки горят, танкисты горящие по снегу катаются.

  Съели мы все продукты. Ремни варим; лошадей дохлых нет, как здесь у вас. Из стального коня ни черта не сваришь. Голод, холод. А кольцо сужается. Ночью финны подлазят прямо под наши танки. Они норовят по гусенице вдарить, перешибить её. Им танк нужен. Своих-то нету, вот они и жалеют нас, не забрасывают бутылками, не лупят по бокам, где у нас тонко. А гусеницу потом за полдня можно восстановить: заменил три-четыре трака и пошёл. Когда кончают артналёт, начинают бить по мозгам, кричат по громкому репродуктору: мол, сдавайтесь, храбрые танкисты, получите хорошие деньги за танки. Мол, всё равно подохнете, помощи не ждите, никто не придёт, все три пехотные полка лежат побитые под Уома, под Сюскюярви, под Руокоярви, а Южное Леметти выдохлось, помирает от голода, нет у них, мол, ни снарядов, ни патронов. Снаряды и у нас кончаются, с подбитых танков сносим, штаб потом распределяет.

  Ещё раз хочу подчеркнуть: мы не сидели, как суслики в норе. Шесть раз мой батальон ходил в атаку вместе с нашей пехотой. Первый раз пять танков мы потеряли, из них два танка сгорели с экипажами. Но мы им тоже дали жару — вся поляна, сам видел, была покрыта белыми куртками да мышиными шинелями ихними.
И второй раз дали по зубам. Наши три БТ-5 прорвались к ним почти на командный пункт. Шли по обочине, обошли мины, и вот вам — принимайте гостей! Врезали наши ребята им! Но вскоре подбили финны эти танки, взяли их. Погоревали мы крепко, конечно. Утром глядим, а наши танкисты висят прямо перед нами на деревьях. За ноги финны их повесили. Разве так можно, разве это по-людски, по-солдатски?
Ночью мы хотели их, горемычных, снять, да финны всё продумали, пулемёт рядом замаскировали, ракеты пускают. Одного только сняли, а остальные ребята так и висят до сих пор...

  Финны совсем обнахалились, ночью их разведка просачивается через наши траншеи, два раза гранатами наши палатки с пехотинцами закидывала. Двух поймали. Хотели тоже повесить, но наш политрук не допустил.
Потом мы третий раз пошли в атаку, решили подавить их пушки. Затаились мы с вечера у дороги; там есть такая полянка, снегу на ней поменьше, ветром сдувает, что ли? Ждём рассвета. Вдруг видим — идут их лыжники. Кофе поутру попили и пошли. Идут гуськом, вышли на поляну и прямиком к нам. Оказывается, минёры, мины несут. Подпустили мы их. Я был в танке у брата Владимира. Ударили мы тут из пулемётов. Залегли они. Потом стали отползать раком по поляне, встать боятся. Тогда Володя не выдержал, рванулся, и мы стали их давить. Человек десять вдавили в снег; правда, красные пятна не всегда получались...

  С каждым днём нас всё меньше и меньше. Целые танки прячем за теми, кто встал на вечную стоянку — у кого мотор заклинило, у кого ходовая часть разбита, у двух башня слетела. Наш раненый комбат вместе с пехотным комбатом Валерианом Кацем все дни ведут с вами переговоры по рации, шифровкой. Наконец товарищ комбриг Кондратьев разрешил нам выходить, прорываться к вам, в Южное Леметти. Но не тут-то было. Куда ни сунемся — ничего не получается. Тут Каца убило, мировецкий парень был. Пешим строем ещё можно как-то прорваться, а на танках никак — мы ведь можем только по дороге, а там всюду мины, завалы. Танкисты наши зубами скрежещут, а кое-кто слёзы рукавом вытирает. Неужто врагам машины оставим? Стали жечь, взрывать. Около пятидесяти машин чернеют на снегу. Горе-то какое!

  Комбат наш кашляет кровью, совсем голову потерял. Угасает Иван Петрович Никитин. 19-го января ночью собрал он весь наш немногочисленный 76-й танковый батальон и сообщает: через час будем прорываться в Южное Леметти. По прямой тут пара километров, но мы пойдём в другую сторону, в обход дороги, лесом. Провели тут же партийно-комсомольское собрание, постановили; драться до последнего, товарища раненого не бросать. Впереди пойдут остатки 179-го мотострелкового батальона, они пехотинцы, они привыкшие к снежным тропам. Кто будет прикрывать отход? Есть добровольцы? Есть. Первыми сказали «я» командиры танков Владимир Грязнов, брат мой, и Владимир Терешков. А финны как будто чуют, не дают покоя — бьют из миномётов, постреливают из автоматов, ракеты пускают. Под этот шумок мы гранатами подорвали оставшиеся целые танки, собрались на южной стороне и пошли.

  Это было в два часа ночи. Финны всё же нас обнаружили. Тогда стали бить поверх наших голов танки Грязнова и Терешкова. Это был крепкий огонь, он здорово нам помог. Пусть не очень точный, но финны приумолкли. Я шёл впереди, так как был назначен старшим передней колонны. Очень хотелось попрощаться с братьями, но не вышло. Мы всё дальше уходили в лес. Снаряды наших танков уже не падали впереди, а рвались позади, в Северном Леметти: ребята повернули башни назад, отвлекали своим огнём. Финны, видимо, сообразили, что мы выходим из котла, и двинулись на наш лагерь. Тут их и остановили два наших танка. Владимир Грязнов и Владимир Терешков сражались до последнего снаряда и держали финнов около часа. Идём-бредём по снегу, задыхаемся, падаем без сил, и вдруг узнаю: нашу колонну догнали два моих братика — башенный стрелок Алёшка и механик-водитель Сережа. Они-то и поведали, что наш старший брат Володя, командир танка, приказал им покинуть машину и догонять основной отряд. Он сказал, что если танк прекратит огонь, белофинны догонят колонны и люди погибнут. «Если меня подобьют, я живым не дамся, — сказал Володя Сергею. — У меня есть револьвер, из него укокошу сколько смогу, а последняя пуля — мне». При отходе Серёжа и Алёша вывели раненого командира роты Мрачко и отсекра (ответственного секретаря) комсомольской организации батальона Сулацкого.

  Побрели дальше. Колонны менялись, пробивали дорогу в снегу посменно. Иногда нас обстреливали. Был ранен Серёжа залётной пулей. Его тащили на себе Алёша и я. Пробивались мы по глубокому снегу, по целине. Шли долго. Обессиленные вконец, вышли мы к Южному Леметти. Тут натолкнулись на финский заслон, тоже был бой, но до своих уже рукой подать. Мы воспряли духом и общими усилиями, с вашей, конечно, помощью пробились. Мы оттуда, вы отсюда, финны и раздвинулись. В моей колонне дошли восемнадцать человек, столько же погибли.
Возвращались по домам уже в темноте. Гапонюк спросил у Ланцета:
— Ты всё запомнил, Нюма, что поведал лейтенант? Если память плохая, обратись к корреспонденту — он строчил в свой гроссбух без передышки. Николай Иванович, вот какая мысль меня осенила: помоги Науму, составьте толковые реляции, коротко, но внятно напишите наградные листы, и мы, командование бригады и дивизии, представим всех братьев Грязновых к высокому званию Героя Советского Союза...

  21-го января изрядно поредевшая команда Кати Андреевой попыталась печь хлеб. Финны, видимо, поняли это и открыли ураганный огонь. Есть убитые, раненые. Катя цела, хотя сильно контужена. Снаряд разорвался рядом с автопекарней, всё разбито, Катю отбросило в снег, думали, что неживая. Два дня ничего не слышала и голова трясётся. Выпеченный хлеб отдали в госпиталь, так мы теперь называем медсанбат, так как народу там обмороженного и раненого тьма.
Поражает, как хорошо финны знают наше Южное Леметти; им известно, где и что у нас находится. Хорошая разведка, тут уж ничего не скажешь, и с самолёта нас фотографируют. В штабе сказали, что финны разбили наш «валенок» на зоны и назвали их «яйцо», «колбаса». Почему? С какой стати? Ни колбасы, ни яиц у нас нет...
В нашу комиссарскую землянку кто-то принёс невероятную весть, кажется, Рыбаков или старший политрук Тюрин из батальона связи, будто к нам от Питкяранты пробивается одна или даже две дивизии. Наконец-то! Хотел написать «слава богу», но лучше слава товарищу Штерну, дорогому Григорию Михайловичу, герою Испании и Халхин-Гола.
Никаких дивизий никто нам на выручку не послал...».

  Продолжение в следующей публикации.