Князь Александр Сергеевич Меншиков

        От автора публикаций:

      Мы с Вами сумели одолеть лишь малую часть, в вернее лишь страничку истории, которой  мы посвящаем свои очерки. Но, хочу заметить, и, надеюсь, вы почувствовали это, перед Вами рисуются очевидные события, так сказать  - свидетельские. Мы, надеюсь, и в дальнейшем будем придерживаться данных правил: публикуем живые свидетельства участников событий Крымской войны 1853 - 1856 годов.   
    
       В предыдущих очерках, был упомянут главнокомандующий Крымской армией - Александр Сергеевич Меншиков (1787 - 1869). Личность, освещаемая в истории довольно разноречиво. И, тем более полезно, постараться узнать о нём, а через это о событиях, связанных с ним, как можно больше.
       В данном случае, это можно сделать, если познакомиться с мнением следующего нашего корреспондента, а точнее адъютанта командующего Аркадия Александровича Панаева.

              ИЗ СЕРИИ: ОТ КОРРЕСПОНДЕНТОВ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ

Князь Александр Сергеевич Меншиков
в рассказах
бывшего его адъютанта Аркадия Александровича Панаева

                I.

                1853 - 1854

    В исход декабря 1853 года, мною было получено приказание от кн. Меншикова прибыть к нему в Севастополь. Накануне моего отъезда, по обычаю адъютантов князя, я отправился к его другу Алексею Фёдоровичу Орлову, за могущими быть от него поручениями.
    Граф Алексей Фёдорович принял меня в своём кабинете, где я застал его лежащим на диване. Встав с него, он перелёг на другой.
    “Да, кажется, нужного-то ничего нет, - сказал он мне, - а вот передай, что я по-прежнему, переваливаюсь с одного дивана на другой", - прибавил он улыбнувшись.
    "Впрочем, если что придумаю, напишу".
    На следующий день граф Орлов прислал мне письмо для передачи князю Меньшикову. Уложив депеши в сумку, я надел её себе на грудь, и благословясь, покатил на Московскую железную дорогу.
    Выехал я 6-го января 1854 года, при жесточайшем морозе, и от Москвы до самого юга ехал сопутствуемый не менее лютыми, истинно "крещенскими" морозами. Вёрст, помнится, за сто не доезжая Перекопа, я пересел на перекладную телегу и, по временам, обгоняя войска, достиг предпоследней станции к городу. Здесь наехал я на встречный обоз верблюдов, до того времени мною невиданных. Издали этот обоз показался мне отрядом исполинов, в стройном порядке, мерною поступью выступающих.
Симферополь я проехал ночью, а на рассвете приблизился к Бахчисараю. Здесь, внимание моё приковал вид рощи прелестных пирамидальных тополей. После долгого однообразного путешествия по степным пространствам нельзя не очароваться живописными местностями Крыма, начинающимися к югу от Бахчисарая. Горы, зеленеющие долины - в половине января, после снегов и морозов, - слишком резкий и с тем вместе приятный переход, производящий на путешественника обаятельное впечатление.
    В Бахчисарае я несколько оправился от дороги, приформился - и вот уже я на Бельбеке, последней станции до Севастополя, о котором я не имел никакого понятия. С большим любопытством и нетерпением желал я увидеть наш военный порт, владычествующий на Чёрном море.
    Ямщик вёз меня прямо на перевоз через бухту и когда мы поднимались в гору от реки Бельбек, то вид моря обдал меня холодом: в мрачных его водах было что-то гнетущее, невыразимо тоскливое.
     Вскоре дорога уклонилась от моря, а я, под гнётом безотрадного впечатления, пробормотал про себя: "настоящее Чёрное море!.."
     Ямщик, полагая, что я обращаюсь к нему, сказал, указывая рукою вперёд:
    — А вот, видите, на горе стоит фура? С этого места как раз увидите и Севастополь, и весь флот, как на ладони... Очень красиво посмотреть!
     Желая, так сказать, одним взглядом окинуть общую величественную картину, я поджидал, скоро ли достигнем места, указанного ямщиком. Внезапно он остановил лошадей, с криком: „задавили! задавили!!"
    Я встрепенулся, соскочил с телеги и что же увидел? Та самая фура, про которую мне говорил ямщик, придавила возничего колесом и шея его затормозила воз: вместо ожидаемой картины Севастополя и Чёрного моря, я увидел лужу крови, хлынувшую из гортани несчастного!
     С трудом мы высвободили его; он, как видно, спускаясь с горы, хотел придержать молодых волов, но, слезая с фуры, попал ногою в развилки дышла, опрокинулся, а волы его и придушили насмерть. Мне так и не удалось взглянуть на Севастополь. Положив труп на воз, мы спустили его к пристани и сдали на гауптвахту...
     Кровь задавленного человека упредила мой взгляд и преградила его в ту самую минуту, когда я напрягал его, чтобы увидеть Севастополь. Это обстоятельство породило во мне суеверную, безотвязную мысль: не ожидает ли меня впереди кровь задавленного Севастополя?
     Когда севастопольцы сомневались в возможности видеть у себя неприятеля, у меня не выходила из памяти кровь, которою, на моих глазах, был облит порог этого города.
     Переправясь через бухту на Екатерининскую пристань, я вошёл во двор маленького, скромного дворца Екатерины II, в котором тогда помещался князь Александр Сергеевич. Он меня очень ласково встретил, принял депеши и сказал, что ожидал меня. В это время уже приводили в порядок северное укрепление; князь ездил туда ежедневно и, вследствие этого, после обеда 16-го января, по поручению его светлости, я отправился в Балаклаву, к начальнику города, полковнику Манто, для совещания с ним о закупке лошадей. К вечеру я был в городе и застал Манто за чаем. Полковнику была очень лестна доверенность князя, и он употребил всевозможное старание, чтобы угодить его светлости.
     Матвей Афанасьевич Манто, градоначальник Балаклавы и командир тамошнего греческого батальона, родом грек, почтенных лет, роста небольшого, но крепкого телосложения, любил свой родимый уголок. С одушевлением рассказывая мне про Балаклаву, Манто просил доложить его светлости, что, в виду военных событий, можно ожидать покушений неприятеля на город и, потому, ему необходимо иметь несколько мортирок, которые Манто располагал разместить у входа в бухту.
Говоря об удобствах, какие может представить Балаклавская бухта, Манто заметил, что наши моряки почему-то считают вход в неё военных судов почти невозможным, ссылаясь на то, что и самый малый военный пароход должен осторожно в неё втягиваться.
     Между тем Манто убедился, что мнение моряков не совсем верно: был случай, что раз, в бурю, купеческое судно довольно значительного размера вошло в бухту даже ночью, никем не замеченное, и Манто только утром увидал нежданного гостя вблизи своего балкона. Балкон его дома висел над водой.
     Он вывел меня на него и, показывая бухту, утверждал, что в водах её и поныне видны мачты затонувших судов, по местным преданиям, принадлежавших генуэзцам.
    - Это может дать вам понятие о значительной глубине бухты,- заметил Манго при этом, - и ход в неё, хотя и труден, но все-таки возможен, особенно если взять в соображение, что шкипер упомянутого судна, который ввел его в бурю и ночью, знал этот вход только потому, что шестнадцать лет тому назад, ещё мальчиком, живал в Балаклаве.
     Бывали и кроме того случаи появления судов, окончательно утвердившие меня в моём мнении.
     На следующее утро, мы, вместе с Манто, отправились осматривать бухту.
    — Жаль, что у меня нога болит, и я не могу проводить вас на скалу, где у меня стоить пост, - говорил дорогою мой любезный хозяин, - оттуда можно видеть и вход в бухту, и Чёрное море во всей их красе...
    Между тем, сам того не замечая, Манто карабкался, легче меня, на скалу и вместе со мною достиг площадки, на которой были поставлены часовые. С этого места действительно был прекрасный вид и если бы не резкий ветер, то здесь приятно было бы остаться и подолее.
     Указав мне места, на которых он предполагал расставить мортирки, мой спутник не только с прежней легкостью спустился со скалы, но ещё и мне подсоблял.
Успокоив его обещанием походатайствовать у князя о присылке ему мортирок, я сдержал слово и, в первый же день моего возвращения, за обедом, передал светлейшему просьбу Манто.
     Командиры пароходов, в этот день обедавшие у князя, услыхав о том значении, какое Манто придаёт Балаклавской бухте, принялись над нею трунить, называя её лужей и подтверждая, что вход в бухту для военных судов невозможен.
     Я, более или менее проникнутый мнением Манто, отстаивал его, имея в виду скромные требования предусмотрительного балаклавского старожила...
     Моряки восстали на меня, перечисляя множество опытов, сделанных для изучения пролива, т.е. входа в бухту.
Адъютант его светлости, барон Вилебрандт, сказал мне: «если бы речь шла о лошади, вам и книги в руки; но, что касается до морского дела, то предоставьте нам знать лучше этот предмет".
    Я замолчал, но князь серьёзнее отнесся к моему сообщению и тут же, за столом, распорядился о доставлении к Манто медных мортирок.
    Впоследствии, когда, 13-го сентября, англичане атаковали Балаклаву, эти мортирки ввели в заблуждение неприятелей, и они не отважились войти в город, пока командир батарей, поручик Марков, не выпустил всех, до единого, снарядов.
    Прав был старик Манто: тотчас по занятии Балаклавы, в бухту её вошла английская эскадра, за ней - три больших корабля, буксируя за собою ещё транспорты. Удобства Балаклавской бухты обнаружились; англичане, оценив её по достоинству, воспользовались бухтою как нельзя лучше и устроили в ней прекрасный военный порт.
    В Балаклаве я дождался назначенного мне в проводники, из деревни Карань, прапорщика Николая Бамбука. Мы переехали Байдарскую долину, южным берегом достигли Ялты и, татарскими селениями, чрез Бахчисарай, возвратились в Севастополь.
    В Бахчисарае я остановился в чистеньком домике балаклавского комиссионера Василия Подпати. Побродил по базару, сделал некоторые покупки и, припомнив  "Бахчисарайский фонтан" Пушкина, полюбопытствовал взглянуть на эту достопримечательность.
    Я спросил моего спутника: "где фонтан?" и получил ответ, что фонтанов в Бахчисарае много, и в подтверждение своих слов он указывал мне на водоёмы - каменные корыта, в которые с соседних скал струятся рудники.
    Наконец, он привёл меня во дворец бывших ханов, в покоях которого было нисколько иссякших фонтанов и в их числе "фонтан слёз", мраморный, с крестом наверху, именно воспетый Пушкиным. Сознаюсь, ничего особенного не сказал он моему воображению...
    Впоследствии Бахчисарайский дворец пригодился нам для склада доставленных из России полушубков: ждали-то мы их к зиме, но поспели они к лету. Их свалили в дворцовых покоях, где они и сгнили, после чего долгое время во дворец, вследствие отвратительного смрада, нельзя было и носу показать.
    О тогдашнем житье-бытье крымских татар я сказал бы - если бы только речь не шла о магометанах - что жили они, как у Христа за пазушкой. Погубил их религиозный фанатизм, следствием которого было их переселение в Турцию. Народ они, большею частью, были весьма достаточный; жили в чистеньких саклях, успешно занимались хозяйством и разными сельскими промыслами...
    Поручение, возложенное на меня князем, заняло почти шесть дней. Он с нетерпением ожидал моего возвращения и немедленно после него приступил к последовательному изучению Севастополя и его окрестностей.
День его обыкновенно был расположен следующим образом:
   До полудня князь занимался в кабинете; потом уезжал, до обеда; под вечер опять садился на лошадь, совершая свои разъезды до чая; вечером опять принимался за работы в кабинете, просиживая далеко за полночь.
   У князя был особый способ съёмки местностей в его карманную памятную книжку, с которым он очень скоро и легко меня ознакомил. Листки записной книжки были разлинованы клетками известного масштаба; князь, не сходя с коня, наносил на эти листки очерк обозреваемой местности, для необходимых справок в случае надобности. Он никогда не пропускал без внимания не только направление дорог, но и их отклонение, стараясь доискаться причины этих отклонений, и часто пересекая местность напрямки.
    Устье и потоки каждой балки скоро стали ему совершенно известны; все проходимые балки он переезжал по разным направлениям, желая узнать, насколько они приспособимы для передвижения войск.
    В балках, берега которых, по своей крутизне, не допускали переходов, он изучал русло. При подобных исследованиях, князь не ограничивался исключительно окрестностями Севастополя; он объезжал берега и долины рек: Бельбека, Качи, Чёрной и, наконец, Альмы. Когда прибывали войска, в особенности кавалерия, князь предлагал начальникам частей делать те же изыскания, какие делал сам, советуя, при этом, совершать объезды целыми частями, дабы приучать войска к пересеченной местности. Ожидая в этих местах военных действий, светлейший делал, по временам, манёвры, то на южной, то на северной сторонах Севастополя.
    Разъезжая верхом, князь не разбирал дорог и очень часто рисковал. Раз нам встретился подъём по хрящеватой почве, и до того крутой, что лошади затруднялись вскарабкаться. Князь слез со своего "Подласого", намотал себе его хвост на обе руки и, приказав мне вести своего коня в заводу, поднялся на крутизну.
    До прибытия моего в Крым, его светлости указали на единственного офицера, хорошо знакомого с окрестностями Севастополя: то был инженер морской строительной части Старченко... так мало прежде интересовались севастопольцы этим предметом. Этому-то Старченко принадлежит та заслуга, что, при князе, он первый ударил киркой на оборонительной линии.
    В описываемое время при князе находились: Николай Карлович Краббе, Иван Григорьевич Сколков, Виктор Михайлович Веригин, барон Вилебрандт, в качестве ординарца мичман Томалович, Александр Дмитриевич Камовский и Грот.
Озабоченный приведением укреплений в порядок, князь часто сходился, толковал и занимался с Корниловым; очень ценил его способности, исполнительность и готовность на всё, что только касалось обеспечения Севастополя и флота; но князя постоянно беспокоило предубеждение, питаемое к светлейшему моряками.
    Он их очень любил; был к ним не только ласков, но, можно даже сказать, предупредителен. Из одиннадцати мундиров, право, носить которые было ему предоставлено, он избрал и предпочитал морской, и носил его постоянно, в знак уважения к флоту.
    Желая сблизиться с моряками, князь приглашал их к обеду, по кружкам сверстников и лиц одинаковых чинов, дабы младшие не стеснялись собеседничеством старших, а начальники - присутствием подчинённых.
    При всём том, старания князя были малоуспешны: моряки постоянно его дичились. В этом был много виноват Корнилов. Человек развитой, умный, много работавший с князем, хорошо знавший его намеренья, мысли, предположения, - от него светлейший ничего не скрывал, - Корнилов мог содействовать его сближению с моряками, но, к сожалению, он этого не только не делал, а ещё колебал к нему доверенность, как моряков, так и сухопутных войск.
    Светлейший, впрочем, никогда не осуждал Корнилова, так как ценил его хорошие качества, но только досадовал на холодность и натянутость отношений к себе этого полезного деятеля. Эту досаду я нередко подмечал в князе.
    С самого моего приезда в Севастополь, светлейший посоветовал мне сблизиться с моряками; приказал представиться всем высшим морским властям и, помню, говаривал: "прекрасные, братец, есть ребята между моряками. Ты с ними сойдись... меня они не любят, - что делать: не угодил!"
     С целью этого сближения я ходил на берег бухты, где, недалеко от Екатерининской пристани, подымали затонувший турецкий пароход "Перваз-Бахры". Работы водолазов привлекали сюда моряков и целый день, сменяя одни других, они подходили, толковали, делали свои замечания.
    Здесь, встречаясь, с ними я знакомился; по вечерам искал случая сойтись где-нибудь с моряками у наших общих знакомых, но они, по большей части, уклонялись от сближения с адъютантами князя, даже не ходили во флигель, в котором мы помещались, и осуждали того из своих товарищей, кто отступал от этого предвзятого правила.
    Снабдив князя лошадьми, я занялся, по поручению его светлости, заготовлением вьюков, на случай военных действий вне города. Из этого можно видеть, как заблаговременно он думал о том маневрировании, за которое впоследствии севастопольцы, по подстрекательствам Корнилова, так на него негодовали.
    Скудные средства и недостаток рук на работах сокрушали светлейшего: многие работы были затеяны, а производить их было некому; войска, между тем, прибывали, но князь не имел права обращать их на инженерные работы.
    Раз, объезжая очертание оборонительной линии, князь остановился, кажется, против 5-го бастиона, возле помещения вновь прибывшего Волынского полка. Люди были на ученье; поздоровавшись с ними, князь заговорил с полковником Хрущовым. Когда его светлость выразил ему затруднения свои в недостатке рабочих рук, Хрущов, долго не думая, попросил его предоставить некоторые из работ Волынскому полку. Лицо князя просеяло от радости: но он спросил при этом: не навлечёт ли этим Хрущов на себя неудовольствия своего начальства?
    Но полковник брал всю ответственность на себя, прибавив, что работа будет людям полезна, тем, что разовьёт в них силы. На другой же день Хрущов поставил людей на работу и во все её продолжение сам был за инженера.
    Так отрекомендовал себя Александр Петрович Хрущов с первых дней прибытия своего в Севастополь...
    Имя его занимает видное место в летописях обороны многострадального города. Приведённый мною случай может служить веским доказательством тому, каких усилий стоила князю подготовка Севастополя к обороне: светлейшему приходилось вымаливать себе и средства, и рабочие силы, как-будто дело шло о каких-то частных постройках, в которых никто не заинтересован, кроме самого строителя!
Князь никогда не забывал услуги, оказанной волынцами, и этот полк был, из пехотных, его любимейшим.
    С весною усилилось прибытие войск в Севастополь. Когда гусарский герцога Лейхтенбергского полк вступал в город, светлейший выехал к нему навстречу.
Командир полка Халецкий, в князя издалека, молодецки подобрав лошадь, лихо, в ланх, подскакал к князю. Он произвёл на светлейшего приятное впечатление, и князь громко поздоровался с полком. Гусары грянули дружно и с того времени он полюбил этот полк, хотя и неопытный, ещё незакалённый, но хороший полк, полный рвения и готовности. В день встречи лейхтенбергцев, князь ехал рядом с полком; Халецкий, рисуясь на борзом коне, представлял его светлости эскадронных командиров поодиночке.
    Светлейший был видимо доволен. После холодности моряков, ему особенно отрадно было видеть сочувствие к себе войск.
    Начальников прибывавших частей войск светлейший в первый же день прибытия приглашал к обеду, сажал возле себя, расспрашивал их, беседовал с ними и потом делал о них почти безошибочное заключение.
    Не утомляя солдат смотрами, князь зорко всматривался в их быт, вникал в дух полка, верно, оценивал его достоинства. Солдатами он вообще был доволен; командирами - не всегда.
     3-го июня, в обеденную пору, когда мы были за столом, кто-то внезапно прибежал сказать, что невдалеке крейсируют три неприятельских парохода. Князь вскочил из-за стола и тут же, сколько мне помнится, вошёл Корнилов и стал просить князя разрешить ему выйти с шестью пароходами атаковать неприятельских крейсеров.
Все мы отправились на кровлю библиотеки (или "на библиотеку", как говорили севастопольцы), откуда постоянно делались наблюдения над морем.
     С библиотеки князь увидал, что неприятельские пароходы - больших размеров, и советовал Корнилову не выходить в море, чтобы не подвергать сравнению наших паровых судов с большими неприятельскими и тем не обнаружить недостатков первых.
Корнилов - человек пылкий - настоял на своём. Уважая отвагу адмирала, светлейший дал ему свое дозволение, не разделяя, однако же, его надежд...
    Корнилов даёт сигнал и спешит ударить на пароходы; князь остался на библиотеке.
Пароходы вышли и, в сравнении с неприятельскими, показались нам ещё меньших размеров. Светлейший тревожно следил за ходом дела, угрюмо ворчал.., но когда пароходы союзников, не принимая боя, увели наших на горизонт, а наши, после перестрелки, повернули назад, светлейший только сказал мне:
    - "Пойдем пить чай".
    Подали чай. Князь сел на одном конце балкона, я на другом; он молчал. Этим временем пароходы вернулись, бросили якорь, и Корнилов поспешил в Екатерининский дворец. Только что князь вышел в залу, чтобы встретить адмирала, как тот, в свою очередь, стремительно распахнул дверь и, не переступая по¬рога, громко и с горячностью произнёс:
 -  Вы правы, ваша светлость! У нас нет пароходов... Они нас не подпустили, да и борты у них настолько выше наших, что сцепиться невозможно!


Продолжение следует...