Андрей Голов. Тургеневский мотив

ГЕРАСИМОВА С.В.
«ТУРГЕНЕВСКИЙ МОТИВ» АНДРЕЯ ГОЛОВА (1954--2008)

В центре статьи – анализ стихотворения Андрея Голова «Тургеневский мотив», в котором время, в коем разворачивается действие тургеневских романов, погружено в недра времени, в коем живет сам поэт, обратно проецирующий законы своего времени на культурно-исторический хронотоп русской жизни XIX века, наиболее полно выразившегося, по мнению поэта, в романе Тургенева «Дворянское гнездо». Поэт живет в пасхальном времени. Пасха как кульминация человеческой и священной истории спроецирована на образ Лизы Калитиной. Героиня совершает свой пасхальный исход из мира надежд и искушений – в мир встречи с Женихом Небесным. Вертикаль Пасхального исхода образует крест с горизонталью западнических устремлений Тургенева в Европу. Стихотворение осмыслено как часть культуры, изоморфная ее целому, ибо этот крест, возникающий из сопряжения Пасхальной Вертикали с горизонталью земного стремления в мир Европы можно осмыслить как ключевой для дореволюционной России.
Ключевые слова: Тургенев, «Дворянское гнездо», Лиза Калитина, Андрей Голов, Пасха, крест, семиотика.

There is an analysis of Andrei Golov’s poem “Turgenevsky Motive” in the center of the article. The time in which the action of Turgenev’s novels unfolds is immersed in the depths of time, in which the poet himself lives, projecting back the laws of his time onto the cultural and historical chronotope of 19th-century Russian life, most fully expressed, according to the poet, in Turgenev’s novel “The Noble’s Nest”. The poet lives in Easter time. Easter as the culmination of human and sacred history is projected onto the image of Lisa Kalitina. The heroine makes her Easter exodus from the world of hopes and sins - into the world of meeting with the Bride of Heaven. The vertical of the Easter outcome forms a cross with the horizontal of Turgenev's Westernistic aspirations to Europe. The poem is understood as part of the culture, isomorphic to its whole, for this cross, arising from the conjunction of the Easter Vertical with the horizontal earthly aspiration to the world of Europe, can be interpreted as key for pre-revolutionary Russia.
Keywords: Turgenev, «Noble’s Nest», Lisa Kalitina, Andrey Golov, Easter, cross, semiotics.


Герасимова С.В., Москва, Россия, кандидат филологических наук, доцент, Московский политехнический университет, доцент
Gerasimova S.V., Moscow, Russia, Candidate of Philological Sciences, Associate Professor, Moscow Polytechnic University, Associate Professor

Андрей Михайлович Голов – поэт, прошедший лабиринты увлечений Востоком и европейскими культурами, но вышедший на путь к Православию.
Имя Тургенева упоминается в его раннем творчестве, сменившись в более позднее время лирическими размышлениями о Бердяеве и вечных вопросах, о Православии и святых.
Тургенев в молодости, наряду с Мельниковым-Печерским и Лесковым, был любимым писателем Андрея Голова. В его домашней библиотеке хранится дореволюционное собрание сочинений писателя в дореволюционных же переплетах. Вот стихи, посвященные ему поэтом:

                ТУРГЕНЕВСКИЙ  МОТИВ
     Грачи зовут Саврасова. Лучи
Скользят по пухлым томикам Жорж Санд
И быстро отнимают у Минеи
Внимание читательниц. Весна
И модная двухстволка избавляют
От зимней безысходности. Мужчины
Кой-как дождутся Фоминой недели,
Из Пушкина припомнят пару строф
И развезут по клубам и охотам
Истории и бакенбарды. Смех
Пойдет с грехом привычно рифмоваться
И отберет вконец у старых дев
Надежду на замужество. Цветы
Еще побудут в выцветших альбомах
И пышно покрасуются на шляпках
Прямехонько из Нижнего и Ниццы
Под вальс Ивана Страуса. Портнихи
Фасоны получают из Парижа
И не берут охулки на иглу,
Преображая тело. Лишь душа,
Как дым осенний накануне нови,
Пребудет невостребованной, словно
Стихотворенье в прозе о собаке
И воробье. Лишь нежность и любовь
Протянут бытию крупинку смысла
На пальчиках, чей жест для поцелуя
Протянут - а закончится крестом:
Владимирским в петлице мужа - или
Тяжелым парамантом на груди
Игуменьи в монастыре, чья тень
Дрожит на рельсах, мчащихся в Европу.

Стихотворение Андрея Голова увенчивается указанием на образ Лизы Калитиной из «Дворянского гнезда» Ивана Сергеевича Тургенева. В результате стихотворение обретает динамику, преодолевая статичность россыпи отдельных образов и выстраивая их между полюсами греха и святости, России и Европы, ведомого мира (традиционного русского колорита) – и неведомого (Европа). Поэзии Андрея Голова в целом, не только этому стихотворению, свойственна глубинная внутренняя динамика, причем в данном случае разнонаправленная, ибо путь в Европу – это путь к иллюзорному свету. Динамика скрыта под спудом фактологической конкретики, призывающей останавливаться и обдумывать каждую строчку. Указывала на это, анализируя стихи «Граф Гуру», «Афон» . Разнонаправленность векторов движения в стихотворении рождает полифонизм, внутреннюю диалогичность.
В стихотворении описан переход от Великого поста к Пасхе. Этот переход в стихотворении изначально имеет не культурологическое, а биографическое происхождение. Поэт сам переживает последние дни Великого поста и ожидание Пасхи, а затем саму Пасху, Фомину неделю. Здесь и сейчас для поэта – это не сегодняшний день, а опыт последнего месяца жизни. Личное время поэта расширено. Биографическое время, по-своему моделирует культурологический хронотоп, акцентируя в нем темы и мотивы, актуальные для биографического времени поэта-читателя. Поэт живет в Пасхальном хронотопе и проецирует его на весь мир. Прошлое (культурно-историческое время) обретает полноту и воскресает, погруженное в глубины биографического времени читателя. Происходит синтез двух времен и двух хронотопов – читательского и культурологического, связанного с Творчеством Тургенева.
Сама Пасха этимологически связана с идеей перехода: от Египта – к Земле Обетованной, от греха – к святости. Полюс греха обозначен тем, что читательницы отложат Минеи в надежде на весеннюю любовь. Великий пост предполагает чтение Минеи, а не романов Жорж Санд, отказ от развлечений, ибо в театр и на балы дворяне в это время не ходили, поэтому подобное великопостное состояние шутя названо безвыходностью, которая в эмоциональном и житейском смысле преодолевается весенними походами на охоту, приковывающими наше внимание к «Запискам охотника» Тургенева и «Утиной охоте» Вампилова. Слово в этих стихах обладает внутренней диалогичностью. Зимней бытовой безвыходности вторит невозможность старым девам выйти замуж. Бытовая безвыходность – горизонтальный антоним к Пасхальному вертикальному вектору-исходу к небу. Рубежной между постом и развлечениями названа Фомина неделя, то есть антипасха – восьмой день празднований и разговений, или второе за Пасхой воскресение. В этот день вспоминается, как Фома вложил персты в раны Господа и преодолел свое неверие. Этот жест в дальнейшем рифмуется с пальчиками, протянутыми (сложенными) для поцелуя и крестного знамения. Первая Пасхальная неделя противопоставлена Великому посту. Радость о Христе Воскресшем сопровождается обильными разговениями. Однако первая неделя Пасхи противопоставлена и следующим пасхальным неделям, церковная традиция на это время накладывает запрет даже на супружеские отношения. Венчать начинают только с Антипасхи, поэтому именно после Фоминой недели (это второе название Антипасхи) начнется всеобщий флирт, а старые девы потеряют надежду на брак. Они чужды горизонтальному, земному пониманию Пасхи, ибо все совершили свой земной исход из поста – а они остались в своем безвыходном положении, то есть без выхода замуж, без свадьбы как проекции духовного вертикального вектора Пасхи (устремленной к небу) на горизонт земных отношений. Земной брак в духовной литературе часто становится символом завета с Творцом. Всем известен пример из книги «Песнь песней». Жених земной – символ Жениха Небесного. Первая неделя – царство чистой радости, чистых логосов. Радость о Христе Воскресшем пока не имеет своих земных проекций. Это радость о встрече со Христом Воскресшим (с Небесным Женихом святой души) в отрыве от радости о встрече с женихом земным. Тема «безвыходных» дев подхватывается в конце стихотворения благодаря образу Лизы Калитиной. Старые девы из виршей обретают Пасху не в области горизонтальной образности стихотворения, но в области – вертикальной. Они прекрасны небесной, а не земной красотой: «Земная человеческая красота способна возрастать по мере ее приближения к своему небесному источнику» . «В Лизе Калитиной <…> Тургенев подчеркивает… внутреннюю свободу и независимость, стремление к деятельному добру и жертвенности».  Вместе с Лизой они обретают потенциальный исход в монастырь – идут навстречу Жениху Небесному в контексте чистых Пасхальных Логосов, не обремененных земным опытом и символикой. У Тургенева земная свадьба противопоставлена монашеской встрече со Христом. Так в стихотворении реализуется вертикальная тема Пасхи.
Полюс святости выражен парамантным крестом на груди игуменьи, чей образ противопоставлен обыденному греху флирта. Поэт дописывает роман Тургенева, предлагая Лизе Калитиной не просто уйти в монастырь, но стать его настоятельницей. На тяжесть ее судьбы указывает увесистость ее нагрудного креста, которая преодолевается благодаря контрастному сопоставлению его с дрожащей тенью самой Лизы. Тень входит в ассоциативный ряд легкости, неуловимости, воздушности. Таким образом, Лиза Калитина предстает как владелица тяжелого креста и легкой дрожащей тени. Причем речь идет не только о кресте игуменском, но и о жизненном, ибо слово, превозмогая свою кажущуюся однозначность, стремится вместить судьбу героини в целом. Для Тургенева тяжелый жизненный крест - это невозможность для девушки счастливой земной любви. Да и дрожащая тень лишь иллюзорно легка. Преодолевая первичную ассоциацию с легкостью, представление о тени срастается с языковыми штампами, напоминающими о ее кровавости, мрачности. Эти ассоциации противопоставлены дрожанию тени, но связаны с рельсами, указывающими на судьбу Анны Карениной.
Читатель-поэт вступает в сотворчество с писателем, и Андрей Голов, дописывая роман Тургенева, указывает, что Лиза Калитина, страдающая накануне ухода в монастырь, проходит через искушение броситься на рельсы. Образ Лизы Калитиной и Анны Карениной соединяются, а крест получает еще одно ассоциативное значение – надгробного памятника.
Поэт вступает в сотворчество с писателем, акцентируя также западнические мотивы его творчества и указывая на то, что не идеал, найденный Лизой в монастыре будет созидать историю России, но ее устремленность на Запад, так что оглядываясь назад, она, т.е. Россия, увидит Лизу Калитину, вспомнит о христианском мире, но чувство пути, обратившееся против идущего и ставшее его роком, не позволит ему остановиться у креста Лизы и увлечет его на Запад, к западным идеалам, которые обернутся в России революцией. В истории горизонталь победит Онтологическую Вертикаль Пасхи.
Но может быть, рельсы на Запад, перерезая тень Лизы, влекут Тургенева к Полине Виардо – что символично, ибо в жертву любви к ней приносится то, что Достоевский называл почвенностью, доверив Лизавете Прокофьевне заключить роман «Идиот» такими словами: «...и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия...».  Культура как семиотическое единство не может измениться в частности, не изменившись в целом. В жертву приносится русский идеал семьи.
Таким образом, Лиза Калитина превращается в стихотворении в последний символ, встающий на революционном пути России и «в никуда и в никогда, как поезда с откоса» , она превращается в душу, встающую на пути революционного рока, готового смять Россию, поэтому в воображении автора она ассоциируется с воробьем, отважно защищающим птенца от собаки. Но душа, нежность, сила духа и сила любви, воспетые в тургеневском стихотворении в прозе «Воробей», оказываются в предреволюционной России, описанной Тургеневым (ибо он ее предчувствовал и за 60 лет), и невостребованными и вместе с тем придающими смысл или хотя бы крупицу смысла человеческому существованию, основанному на интересах плоти.
Эту крупицу смысла Любовь и Нежность протягивают бытию жестом, близким троеперстию, то есть крестному перстосложению, поэтому пальчики, складывающиеся для поцелуя, в действительности складываются для того, чтобы протягивающий их мог осенить себя крестным знамением или благословить плоть ближнего в надежде, что и ему даны будут Дух и Любовь.
Стихи Андрея Голова динамичны и непафосны, поэтому, чтобы оттенить тему жизненного креста Лизы Калитиной, появляется способствующее ретардации упоминание о Владимирском кресте, который скорее ассоциируется с рассказом Чехова «Анна на шее», где, впрочем, речь идет об ордене святой Анны в форме креста. Орден св. Владимира старше, то есть ценнее в Российской системе наград. Он учрежден в честь св. равноапостольного князя Владимира, крестителя Руси, поэтому упоминание о нем вдвойне усиливает тему крестоношения.
В стихотворении противопоставлено парадное, цивилизованное крестоношение – то есть ношение ордена – и крестоношение духовное, мученическое, как у Лизы Калитиной.
Именно роман «Дворянское гнездо» осмысляется Андреем Головым как итоговое произведение Тургенева – или кульминационное. Это роман, к которому как к предельной высоте устремляется все творчество писателя, представленное в большом хронотопе, характерном для иконы, на клеймах которой все события жизни святого становятся одновременными, а сам святой всегда предстает как минимум на голову превосходящими ростом других.
Эта иконописная логика большого хронотопа характерна и для стихотворения Андрея Голова: вскользь упомянутые романы «Дым» (1865;1867) и «Новь» (1871;1876), с точки зрения поэта, ближе к полюсу плоти, поэтому они представлены как ступени, ведущие к духовному прозрению, реализованному в романе «Дворянское гнездо» (1856;1858), а образ не названной по имени Лизы Калитиной оказывается гораздо значительнее и, образно говоря, выше всех других, промелькнувших в стихотворении Андрея Голова героев и персонажей Тургенева. Эта героиня сравнима, пожалуй, лишь с отважным воробьем. Образ Лизы Калитиной, подобно лику святого, становится в центре композиции стихотворения, который хотя и смещен к концу, но сам конец – это кульминация стихотворения, его эмоциональный пик – и в этом смысле носитель центральных образов и идей.
В стихотворении многое остается неупомянутым, но подразумеваемым – и это не только герои, но и романы, повести, очерки и пьесы Тургенева, - словом, все его творчество, живущее в большом хронотопе стихотворения и становящееся подножием для центрального образа Лизы Калитиной.
Образ креста, названный в конце стихотворения, лежит в основе всей его архитектоники, ибо в нем есть, как выражался Андрей Голов, онтологическая вертикаль: идея исхода, заложенная в самой идее Пасхи и заданная вектором от плоти (начало стихотворения) – к духу (заключительные строки) и от греха к святости; а также от основного массива романов и повестей Тургенева – к образу Лизы Калитиной и Воробья, которые воспринимаются поэтом как Пасхальный исход и кульминация творчества писателя. «Дворянское гнездо» отсылает к основному мифу о победе над змеем (в том числе и представлениям о борьбе христианства с язычеством)» , - пишет Е.Ю. Полтавец. Действительно, «Дворянское гнездо» структурировано идеей Пасхального исхода. Однако эта онтологическая вертикаль Тургеневского мира накладывается на другой, горизонтальный вектор – из России в Европу (и наоборот, в стихах горизонтальное движение многовекторно). Россия в стихотворении распята на своих противоречивых устремлениях и к Небу, и в Европу. Горизонтальный и вертикальный вектор скрещиваются и образуют крест, символически соотнесенный со всем творчеством Тургенева, с его западническими – и духовными христианскими устремлениями. Крест потенциально заложен и в последней строке: тень Лизы пересекается с рельсами.
Стихотворение представляет собой удивительно цельную семиотическую систему, построенную на идее креста, лежащего в основе как образности стихотворения (то есть формы), так и содержания, где скрещиваются идеи и смысловые векторы духовной вертикали и рационалистической горизонтали. Думаю, что это стихотворение – та часть культуры, которая изоморфна ее целому. Поэт отражает крест, который лежит в основе духовных исканий Тургенева и всей дореволюционной России в целом.

Образ Лизы Калитиной встречается также в цикле «Сонеты о попытке к любви», в которых представлен весь спектр любовных томлений Серебряного века, с его катастрофичностью и жаждой роковых исходов, которые преодолеваются духовных опытом Лизы Калитиной. Она, словно благодатный парафраз карамзинской бедной Лизы, преодолевает страстность грядущих изгнанников из послереволюционной России, но исправить будущего не в силах:
6.
При слове “любовь” отчего-то вспоминается Лиза из
     Тургеневских карамзинизмов в монастырском поклоне,
Или маркиза де Сада сатанински-сладкий каприз
      Из обреченных цивилизационных агоний
Христианской Европы. Но любовь обойдется без виз
      И уснет на Венерином и Авраамовом лоне,
Ибо любить - это значит ступить на карниз
      Чего-нибудь стоэтажного где-нибудь на Гудзоне,
Покрепче зажмуриться, как сомнамбула, и - качнуться
      Вслед за сиянием, скользящим по гребням крыш
            Под расступившимися созвездьями голубыми,
И на оклик рассудка и памяти не обернуться,
       И за дюйм до асфальта верить, что ты - летишь,
             И за дюйм до асфальта благословить ваше имя.
Причиной же послереволюционной апостасии в мире и в отдельной душе Андрей Голов называет дух «осьмнадцатого» века, любимого века, с реалиями которого поэт часто в молодости играет, видя в нем власть плоти над духом и преодолевая ее в стихах последующих десятилетий. Но в этом раннем стихотворном опусе XVIII век, то есть век ; к грибоедовским временам минувший, а не нынешний ; определяет настроения декабристской молодежи и ее духовных потомков-западников, среди которых оказывается и Тургенев, представленный не как создатель образа Лизы, но как сибарит:

  К  ПОРТРЕТАМ
Ах, румяные комильфо в цилиндрах и бакенбардах
       И цареподражательных лысинах в двадцать пять,
Насыпавшие на роскошных бёдрах
       Перезрелых Гретхен, не стыдясь попадать
Пулей - в грудь друга, едким стишком - в зазоры
       Между ингредиентами уваровския триа-
ды, вывозя на европейские базары
        Возлюбленных бастардок Бурбонов и Валуа;
Всласть декабриствовавшие в Одессах или Алупках
       И с тех пор не любившие календари,
На спор и спьяну женатые на холопках,
       Числясь в лиге влюбленности в императри-
цу Елизавету, устроив пир для тирана
       И слегка недолюбливая грибоедовский смех,
Становясь под старость опорой трона,
       Столпом благочестия и канцлером о всех
Домашних и европейских звездах - колючих,
       Как bon mots императора и фельдмаршальский геморрой,
Ибо намазывать питерский канцелярский калачик
       Паюсною тургеневской - модной в Парижах - икрой
С годами куда приятней, чем зреть натуру
       Из острога или заложенного наследственного угла,
Собой являя пустую битую тару
       Из-под spiritus juventus, сиречь - духа млад-
ости, вовремя выплеснутого на камелек веры
       И теперь на паркетах монархических анфилад
Издающего (что бы там нигилистские кудеяры
       Ни болтали) самый благонамеренный аромат.
Наконец, отметим, что хотя бы единожды в стихах Андрея Голова появляется и ровесник Лизы Калитиной ; Обломов, хотя стихотворение и посвящено Апухтину:


     АПУХТИН

      Лёля Апухтин. Серый уютный пустырь
Духа - желанен, как парк - усталым монадам,
И пешком с посошком шествует в монастырь
Юноша, коему не суждено стать монахом.

      Ибо судьба непостижимо слепа
И глуха к возмечтавшим о безгреховной неге,
И в Мариинском, выронив ствол Лепа-
жа, жалкий свой жребий вверяет бельканто Онегин.

      А любимый его арап, закатив глаза,
Хохочет пылко и сладостно, как все полукровки,
И каждый зуб в оскале подает безусловно за,
Словно белый шар в баллотировке,

      В пользу примата эроса, плоти, страстей,
Вписанных наискось в рокайли Брюллова и Греза.
А размашистый век военно-амурных затей
Обезножел, обрюзг и оставил всего лишь позы

      Для заполнения салонов и канапе
Крепостной меланхолией, культуртрегерской комой,
Дабы в крыловских ямбах ближе к шестой стопе
Не спотыкались избранные, особенно - некто Обломов.

Диалог, который ведет поэт с культурой русского XIX в., можно назвать постмодернистским, но ирония, с которой поэт погружается в мир его реалий, не разрушительная, а наоборот, созидательная – мы сталкиваемся не с деконструкцией, а со стремлением реконструировать и оживить голоса минувшего. Романное время погружается в недра времени, в котором живет поэт, и обретает сквозь систему сопряжений и соотнесений этих времен и сквозь призму читательского интереса собственную полноту, словно воскресает в глубинах времени читателя-поэта.
Творчество Андрея Голова в целом интересно именно тем, как сопрягается читательский континуум со временем ушедших эпох, с потоком характерных для них образов, которые воскресают в массиве биографического времени поэта-читателя, акцентирующего в прошлом то, чем живо его время.