Три великих приёма

   Среди огромного разнообразия средств, при помощи которых литература находит путь к душе читателя, есть три великих приёма, без которых нельзя представить себе искусство слова 19-21 века.

Шёпот, робкое дыханье.
Трели соловья.
Серебро и колыханье
Сонного ручья…

 Безглагольное стихотворенье Афанасия Фета, кажется, первое в таком роде в нашей словесности.

И цветы, и шмели,
И трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…

 Шедевр Ивана Бунина  в той же гармоничной тональности без глагольных расчёркиваний.

 И там, и здесь молнии сказуемых не нужны. Вместо них остановившееся на мгновенье, застывший ненадолго водопад образов и звуков. За ними вся красота жизни, всё благоговенье чувств. Их нужно только угадать.  Это называется подтекстом. Первый приём русской литературы.
Есть и ещё более очевидный пример. Это стиль повествования Михаила Пришвина, насквозь пронизанный недоговорённостью, рассчитанный на умение читать и мыслить, на способность сопереживания и чуткость читателя.

 Второй пример из Ивана Тургенева. «Есть мгновенья, о которых нельзя сказать словами. Можно только склонить голову и пройти мимо». Неточная цитата из «Дворянского гнезда. И в самом деле, есть такие движения души, на которые можно только указать и молча пройти мимо. Тот случай, когда молчание и слово растворены в музыке предвечности. Это приём «тайной психологии». Он, как флёром, туманной дымкой, окутывает мгновенье, защищая его от нескромных взглядов, ненужных слов.

 И третий: «подводное течение», «пунктирный диалог» Антона Чехова. Это когда каждый говорит о своём, как бы не слыша другого. Преддверие постмодернизма, но в ещё большей степени,  атональной музыки души современного человека.
 Все три сливаются в одну мелодию такой невероятной силы, что производят переворот в душе.
 Нестерпимо яркий свет истины не вынесут человеческие глаза. Поэтому Бог на пути из Египта являлся евреям в облаке. Так иногда поступает и творец текстов со скрытым смыслом. 
 Если к этому прибавить «диалектику души» Льва Толстого и страстные  исповеди героев Фёдора Достоевского, полифонизма голосов, огненные волны бушующих в ней бурь, получится разговор человека с Богом. Не три приёма, а все пять. И всё это в лучших созданиях нашей словесности.
 О "фигуре умолчания". Действительно, это то же самое (или почти то же), что тургеневская "Тайная психология". Конечно, нет необходимости всё объяснять. Без привлечения таинственного облака молчания нет искусства слова. Молчание, как говорил Г. Померанц, это не пустота, а выдох перед следующим высказыванием. Слово и молчание - это ритм дыхания. Оно же и подтекст в разных его формах. Без него тоже не обойтись. Им пользуются как аллегорией баснописцы, поэты-метафористы. Аллегориями объясняется Иисус Христос в своих проповедях и все апостолы, пророки и предсказатели; Соломон в притчах, Экклезиаст пользуются тайной переноса значения. Без тайны подтекста нет искусства, нельзя понять Г.-Х. Андерсена, так называемого "мистического реализма" и т. п.. В умолчании сокрыто бесконечное количество смыслов, передаваемых музыкой слова. Но, кажется, я слишком расширил значение приёма подтекста, включив сюда и аллегорию, и метафору, и способность ассоциативного мышления, и образованность читателя. Главное, когда молчание объединяется с музыкой слова. В этом заключается тайна художественного языка, того «жала мудрыя змеи», которое Господь вложил в уста поэта.
 
  А вся восточная философия молчания, а лаконизм греков? Сказано: «Вначале было Слово». Но вначале было молчание. Как иначе? Вначале мы молчим и вообще больше молчим, а потом открываем уста и что-то говорим, произносим мысль, родившуюся в подсознании, в недрах чувства. У М. Пришвина это так и называется: «чувство слова». Из молчания-небытия родилось слово: ребёнок, появившийся из чрева матери и огласивший мир звуком.
  Ну, а прямому высказыванию тоже есть место. В иных случаях только оно и держит ткань повествования, не чуждаясь, впрочем ни сравнений, ни метафор, ни намёков и умолчания, и возвышаясь до  вдохновения.