Попов Б. Н. Мама из телевизора, 2019

   У слесаря с автосборочного конвейера Сергея Иванова умерла жена. Пропала она быстро, растерянно и впопыхах. За три месяца до смерти он пошла на осмотр к терапевту, вернулась домой зареванная, два дня ничего не делала по дому — горы грязной посуды стояли на столах, полу, опрокинулись в мойку — лишь тормошила и купала четырёхлетнюю дочку, через каждые полчаса вплетала в ее косички новые ленты, под конец надела на белобрысую головку свою свадебную фату, потом все выскоблила, разложила по полочкам, встретила с поезда мать и ушла в больницу. Вернулась она через полтора месяца, худая и желтая, истерзано командовала всеми, плакала от боли и обиды, а потом слегла и управилась, не выходя из торопливой, истошной  горячки.

    В первое время вокруг Сергея было много людей. Дни перед похоронами и неделя после были суматошные. Каждый деловито расспрашивал его.  С Сергеем постоянно говорили, дергали его то, будто  будто именинника, то как главного, брали за руку и звали в гости. Ему чудилось, что они вместе выполняют какое-то важное поручение — обязательное и полезное. Ночью он тревожно отдыхал, с наслаждением закутавшись в одеяло, и лишь иногда он скулил, заставляя себя понять всю громадную черноту события.

    Дочка-Анюта жила вместе с бабушкой у соседей. Он каждый день кого-то спрашивал о них, получал ответ и затихал, едва услышав полуправду. Только в  цехе, на конвейере бродили вокруг него тяжелые чувства, обстукивали, обминали высокие плечи. Не хватало им восьми часов, чтобы достучаться — то товарищи отвлекут, то мастер изругает, то дело не ладится. Но не могло миновать, встретился он с доверчивыми и тревожными глазами Анюты. Вскинулись они на отца, едва он вошел в дом, и окунулся он в них до самого последнего дна — никогда не будет у нее матери, живи она хоть до ста лет, и память о ней сгладится, не оставит зацепок, саднящая пустота вырастет в душе и никуда не уйдет, вместе с ней будет шириться, а доведется зачерстветь, то и ссыхаться. За секунду набух он горечью, весь, вплоть до прилипшего к каблуку исчервленного березового листа.

   После долгого перерыва Анюта вновь сидела на стульчике перед телевизором. Сзади нее припала к дивану полная, обмелевшая, безвинно подбитая баба Ксеня. Ее дряблые, бледно-бордовые щеки тускло  выделялись из заношенного черного платка и просторных складок измятого платья. На кухне шумел осиротевший чайник.

   Баба Ксеня вскочила хлопотать, заспешила и осеклась, повесила отекшие, тоже свекольные руки.
- Домой перебрались. Нельзя больше людей стеснять.

Она стыдилась говорить с незнакомым зятем.

-Папа, а маму теперь будут показывать в телевизоре.

Анюта терпеливо ждала его поддержки, но он ослабел, задохнулся, только кивнул ей глазами, выдавил:
- Сейчас. Чайник выключу.

Сергей во всем, как пришел, пробрался в ванную, только там стянул с себя пальто, дождался холодной воды и густо размазал ее по лицу. А в дверь ванной уже стучала Анюта.

- Папа, мама болеет, она уехала. Не совсем, но долго ее не будет. Четыре дня не будет. Это долго?
- Долго, дочка, долго. Но не очень.
«Лет семьдесят пять, восемьдесят», - подумал он про себя, подхватил Анюту и прижал ее узенькую грудь к своему распухшему лицу.
- А пока одни поживем. Хорошо, как с мамой будем жить.
-Пойдем, соберу тебе ужин, - осмелела баба Ксеня, почувствовав, что он все еще по дороге «туда», к дальнему пределу горя.
- «Господи, много у него сил, медленно валится. Нагрузит полную ношу, из под самого низа, а вытащит ли? - беспокойно думала она. «Не спился бы. Мужик, ведь?»
- Уезжаю я завтра. Не могу больше, все брошено, изба не топлена. Анечку то оставишь? А то давай мне. Я еще сколько годов смогу. Деньгами помогай. Летом в гости пожалуй. Не хочешь? Ну, ну.

   Тем же вечером, потоптавшись полчаса по комнатам, баба Ксеня уехала на ночной поезд. Сергей провожал ее заботливо и, как не стеснялся, притиснул к себе под мышку грузную, закутанную в платки, старую голову. Дрогнула она, но удержалась.

- Скоро я, Анечка, вернусь.  Да не переживай ты, встретит меня Валька. Летом,  хоть, приезжайте. И на письма мне отвечай, писать я буду. Не чужие, ведь, Господи.

   В двери ее шатнуло, но она выровнялась, взмахнув набитыми, но, видно, легкими сумками; трудно закачалась на лестнице, потом, уже невидимая, кряхтела внизу.

  Сергей жил в столице ровно на год — день в день — дольше Анюты. Ему повезло, он ни одного дня не жил в общежитии. Еще в поезде он познакомился с Зиной и уехал к ней в маленькую, оставшуюся после развода с первым мужем, комнатку. А полгода назад они переехали в заплывший весенней грязью новый дом у кольцевой дороги. Не успели обжиться, поселить в квартире уют.

  По утрам Сергей накуривался до чая, потом терпеливо одевал Анюту в сад, а вечером приводил ее в едва родные, с пола до потолка оклеенные помятыми обоями стены. До ночи он стряпал у гремящего телевизора и редкое блюдо обходилось без наворачивающих слезы бессильных воспоминаний.

  Анюта тосковала без матери. Это редко пробивалось в словах, но упрямо оформлялось в жидких, белесых кудряшках и в одутловатом лице с темными жилками под прозрачной кожей у глаз.

 Сергей боялся говорить с Аней о матери.

- Папа! Ты всегда привязываешь желтые бантики, а мама любит белые.
- Хорошо. В другой раз, завтра, я тебе заплету белые.
Нет. Белые ты заплетешь, когда приедет мама. Она увидит меня и ахнет. Скажет: «Ах! Какая красивая Аня!», и обрадуется.

  Когда же он выстирал и выгладил белые ленты — Аня непрерывно прыгала под руками — и попробовал их заплести, она отчаянно, до истерики кричала:
Не хочу-у! Пусть мама делает белые! А ты не делай!

   Всякий раз, когда в разговоре один из них касался матери, все заканчивалось безудержным, безоглядным криком обиды. Приходила соседка и , стараясь не смотреть на Сергея, уводила девочку к себе.

   Соседка уверенно семенила опрятными ногами в пушистых тапочках, несла перед собой округленные молодые руки, совсем не торопилась, запахивая теплый, многослойный на груди халатик. Прежде они с Зиной не любили ее, считали чужой. Соседка держалась независимо, не скрывала явный достаток. Рядом с ней было стыдно не иметь денег, мужа или чистой работы. Сергей и теперь терялся перед ней, видел только ее  очки из светло-розовой пластмассы и большой ярко накрашенный рот.

   Отдавать Аню выходил из комнат сосед. Он улыбался. Старательно потирал руки, протягивал одну и снова громко шелестел ладонями. Походил он на большого, молодого, плутоватого пса, вдруг ставшего человеком и несказанно обрадованного этим. Сергей предполагал, что они ровесники, но ощущал себя моложе, скованно держал свое узловатое, бугристое тело перед его плоской, мягкой фигурой. Казалось, сосед всегда сладко потягивается и что квартира устроена так, чтобы было удобно живописно замереть у любой, тщательно отделанной стены, у каждой, специально выставленной безделушки.

- До свидания, Анечка! - Соседка округляла руки, семенила и вместе с каждым словом кивала головой к плечу, все время к одному.
Посидим, покурим, - приглашал сосед, откуда-то, чуть ли не из карманов куртки доставая прозрачные, узорчатые стаканчики.

Сергей терялся: и сочно-коричневая куртка и даже розоватые обои с золотистыми вензелями казались ему бархатными; он боялся затереть, замаслить их своими плечами.

   В родной деревне, в армии и в цехе Сергей видел не мало шутников, сам умел озорничать, не затрудняясь приличиями. В другой раз он просто опил бы соседа, набросал бы ему в тарелки окурки и напоследок попросил бы взаймы. Но теперь он чувствовал себя меченным судьбой, зажался, замер и понял, наконец, что по старому не проживет, не сможет, потеряет себя, дочь и... дальше он не думал, сжимал зубы, закрывал глаза и мотал головой, крепко ухватившись за что-нибудь поближе.

   После соседской своя квартира была вовсе голой, заходить в нее не хотелось. У Сергея не раз появлялась мысль не пускать дочь к соседям, но после них она становилась податливой, доверчиво обнимала его, не отпускала ни на шаг. Сергей укладывал ее на диванчике, ставил рядом раскладушку, быстро прятал под одеяло скрюченные коленки и долго ждал пока иссякнут нехитрые вопросы. Ночевал он трудно, десяток раз проваливался в черную яму, выходил из нее, будто не спал, ждал утра. Он постоянно помнил и повторял про себя невеселую шутку: «Тяжело только первые полгода. А потом что? - Потом привыкнешь!».

   Анюта плакала все чаще, навзрыд и подолгу. Она ничего не просила, не ждала — ей просто хотелось чуда. Сергей мучился, боялся, выпрашивал больничный и сидел с Аней дома. Соседка советовала ему сходить к психиатру, а ему хотелось напиться. Плачи вдруг прекратились. Анюта стала тише, мрачнее, зато совсем не кричала, даже когда обижалась.

- Привыкла. Дети вообще быстро ко всему привыкают, - почти пропела соседка.

  Красивые, трещинообразные уголки ее губ опустились вниз, далеко вспороли еще молодые щеки. Встреча произошла на лестнице. Сергей тащил две грязные сумки с картошкой. Соседка увидела его, замерла на середине марша, прищурилась, добродушно склонив голову к плечу — не слишком сильно, чтобы не съехала шапка и не выбился из под воротника шарфик — и ждала, пока он не догадался остановиться с встать боком. Только тогда она вновь сдвинулась с места, далеко вытягивала очередную ногу, приседала на другой, тянулась каблучком к ступеньке. Если бы не мех, она обязательно подчеркнула бы свои руки, но и в длинной шубе она проскользнула вниз так, что Сергею показалась, будто он видит складки чулок на ее аккуратных коленках. На площадке она окликнула его, спросила об Анечке. Сергею показалось, что она разочарована.

  При нужде соседка сумела бы понять, что ее добродушие к соседям — родная сестра любопытства и снисходительности. Она относилась к Сергею как к грубому переростку, которому только предстоит научиться отмывать уши и непринужденно носить белые сорочки.

  Сергей невольно спрямлял тонкие извивы души. «Пыжится», - думал он, подальше отодвигая другое слово - «презирает» и отстранялся от соседей, удивлялся, что Ане с ними хорошо.

  Покой дочери не принес ему облегчения, стало неприютнее, пришла глубокая жалость о прошлом, неприязнь к новому, постылому.

  На работе его молчание и замкнутость обернулись в отчаянную, придирчивую ругань. Дома Сергей навязчиво твердил Ане   о матери, раздражался, но не мог выпросить у нее ни словечка. Она говорила мало, вяло и только о самом необходимом, охотно ложилась в постель и сразу замирала. Часто Сергей засыпал, не дождавшись ее сопения, а когда случалось задуматься — хотелось найти работу поближе к дому — чувствовал, что ее ручонка шарит по его лицу. «Почему не спит», - тревожился он, пробовал расспрашивать Анюту, но ничего не получалось. Но наконец у нее вырвалось: «Ты почему не дышишь?» Она сказала то крадучись, как старики ходят по льду.

- Ты боишься?
Она отвернула голову.
- Почему?
- Кто не дышит — умрает.
- Откуда ты знаешь? Кто сказал? Я дышу.
- Нет. Ты громко дышишь. Когда не дышишь — я боюсь.
- Я тихо дышу и громко дышу. И все так. Могут дышать громко и тихо Ты откуда слово такое знаешь? Умрает?
- Мне девочки из старшей группы сказали. А наша мама умрала?
- Не знаю. Наверное, нет. Она нам не говорила. Правда? А ты почему о ней перестала спрашивать? Ты ее не любишь?
- Люблю.
- - А почему же ты не говоришь о ней?
- Ты сердишься, а потом долго не дышишь. Я боюсь. Я ее очень люблю и тебя очень люблю.

  Она разволновалась совсем по взрослому. Сергей как мог успокаивал ее пока не услышал, что она протяжно зевнула и вытянулась.

- Она умрала. Я знаю. Ее теперь будут показывать по телевизору. Кто умрал, того показывают по телевизору. Мне тетя Нина сказала.

- Сергей скрючился как лежал — на спине. «Зачем такое говорить ребенку? За-чем?» Ему захотелось тотчас посмотреть соседке в глаза. Нет, сначала плеснуть в ее шикарную дверь керосина — его нет- одеколона, поджечь, глянуть ей в глаза и спросить: «Зачем?».

- «Телевизор то причем” - недоумевал он, уже засыпая.

  Пришел новогодний праздник. Сергей старательно обрядил елку. Твердые пальцы плохо слушались, шары с треском разваливались на полу. Анюта с визгом топала по крошечным блестящим осколкам, закрывала глаза, покачивалась, старательно выводила: «В лесу родилась елочка». Весь предновогодний день и следующий она взбудораженная просидела у телевизора, по каждому шороху за дверью, по слышным сквозь стены звонкам к соседям вскакивала с места. Ей не терпелось похвалиться новеньким платьем с длинношеим желтым гусем на груди и огромным, подаренным отцом синтетическим львом с всклокоченной черной гривой. В праздничную ночь она спала беспокойно: всхлипывала, бормотала, сталкивала с себя одеяло. Сергей до утра помогал ей, сидя в темноте и поглощая звуки в доме.

  Днем Аня перестала слушаться его. Истоптала весь пустоватый двор, перемесила, используя льва как волокушу, мокрый, белый на грязном, снег, согласилась идти домой лишь когда увидела, что лев с головы до хвоста набряк водой. Но главное случилось вечером.

  Анюта возилась с игрушками перед телевизором. Сергей прикрыл дверь на кухню, поджидал, когда закипит молоко и много, одну сигарету за другой, курил. Он был бы рад отказаться от дурной привычки — ждал, когда установится жизнь. Ему хотелось обрести покой и было обидно, что окажется он жиденький и бедный, другого он не представлял.

   Вдруг он увидел дрожащую Анюту. Она со всего маха била кулаком в дверное стекло. «Мама в телевизоре! - выдохнула она ему в ногу, карабкаясь на руки. Он еще смотрел на молоко, ничего не понимая. А она с силой сжала его щеки и сворачивала его голову к двери: «Быстрей!». Он обезумел от пронзительного шепота дочери, почти поверил, что там может быть Зина. В секунды пока перепрыгивал коридор Сергею стало мистически ясно, что он видел по телевизору массу давно умерших людей.
  На экране пела популярнейшая певица. Разбросанные по плечам круто закрученные волосы, маленькие каблучки, подчеркнувшие коренастость ее фигуры, густо накрашенные глаза и губы создавали сильное сходство с Зиной. Сергей вспомнил, что об этом часто шутили.

   Аня уже не боялась Она дергалась к матери, в телевизор, но ее крохотное тельце было слишком большим против экрана . На мгновение Сергей испугался, что  девочка выскользнет из рук, выскочит из тела и убежит туда, в катушки и лампы.

- Что ты, глупенькая? Это не мама, это чужая тетя!

  Сергей тормошил девочку, отворачивая ее от радостного и мучительного стеклышка, но Анюта упрямо извивалась и неотрывно, отчаянно смотрела в экран. Ее глаза лучились от впитанной гремучей смеси счастья и горя. Она стихла, убаюканная красивой мелодией материнской песни, изо всех сил перекрутившись в телевизионный угол. Веки стали прикрываться, головка раскачиваться на изогнутой шее. Сергей содрогнулся, представив, что сейчас песня кончится и все недетские чувства Анюты переплавятся в непрерывный, длиной в жизнь неторопливый и нескончаемый плач. Властно и даже зло он снял дочь с колен и воткнул между ног лицом к себе. Он уже не понимал, что делает, знал только, что должен приблизить ее к себе. Ладонями он взял ее головку, отвернул ее от телевизора и держал, пока Аня вновь не заметила его.

- Пусти! - попросила она.
- Это не мама! - сказал он. - Не надо смотреть туда.
- Мама, - Аня говорила не очень уверенно, но стала вырываться, выворачивать голову.

   Сергей в ужасе сжимал ее лицо, не давая повернуться, но не сумел противиться. Аня чиркнула носом по его огромной ладони, взглянула на экран и увидела как вместо мелькнувшей в последний раз матери возникла распевающая, сидя на лошадях, пара. Она хотела сейчас же видеть мать, не завтра, не потом, а немедленно. Ничего, кроме матери, ей не нужно. Ждать, откладывать она не умела, могла только просить, изо всех сил, настойчиво, ничего не оставляя на потом. Аня топала ногами по половичку и закатилась криком не в силах вздохнуть, когда Сергей бросился к двери. Соседка была уже за ней. Она взяла бьющуюся девочку, накрыла ее пышными «химическими» волосами, закутала в накинутую на плечи ажурную, большую, темно-зеленую шаль и вынесла, откинувшись всем корпусом назад; волосы свисали теперь за спиной, вертлявые коленки ударялись одна о другую.

   Из кухни в комнаты ползла удушливая, сладковатая гарь — молоко убежало и обуглилось на плите, почернело в красной с белым горошком, всегда любовно начищенной Зиной, кастрюле. Сергей открыл окно, сел, приткнувшись спиной к стене. Холодный воздух туманными клубами падал из открытого окна на его ноги, они быстро остыли, но лицо лихорадочно горело, больно ломило в затылке. Сергей слышал как успокоилась за стеной Аня. Делать хоть что-нибудь ему не хотелось.

   Полчаса, пока проветривалось и нагревалось в квартире, он чистил — старательно  и упорно, до последнего черного пятнышка, не как прежде — сначала плиту, а потом кастрюлю.

   Сосед встретил его гибко прогнувшись  из угла в угол, развесив по комнате витые петли расстегнутой куртки. В следующий миг он провесился уже в другую сторону, замер у входа на кухню.

- Захо... Прохо...  Садись! … Ничего?
- Да, спасибо...  Анюте пора спать.
- Чего ты?... Нет. Я в норме. Я, понимаешь, не хам.

  Анюта вышла тихая, доверчиво схватила его руку двумя своими.

- Садись!... Или ты... Ничего?
- Посиди с ним, - попросила соседка. - А то не успокоится. Он хотел к Гайдамашкам на второй этаж, знаете, идти.

   Одной рукой с зажатыми меж пальцев рюмками она придерживала на груди шаль - розоватый лак на ее пальцах наполовину облупился. В другой, прижатой к покатому бедру, руке, она держала початую бутылку водки.

- Опасаюсь я выпивать. Вдруг что? Девочка одна. Заплачет, а я не услышу.
- Ну, не хочешь садиться, тогда присаживайся! Жулики боятся садиться! - Сосед редко, икая, завздрагивал от смеха.
- Десять минут посидите. Ничего не случится. - Соседка гордо качнула волосами вбок, будто не просила, а награждала.
-Водку будете или коньяк открыть? - Она показала бутылку дорогого коньяка.
- Водку.

  Сосед собрался и смотрел теперь хоть и расслабленно, но по хозяйски.

- Выпьем и - гулять! Лесочек у нас хорош! Елочки!... Тоже под стройку сведут!
- Нет, - возразил Сергей ,- говорят, что оставят. Он пожалел, что не ушел, и теперь надо придумывать ответы.

- А мы под пальмами жили. Три года. У них листья, знаешь, гремят и трутся, будто ножик точат... Крепкие... Фанера такая есть... тонкая... гнется вся.... в один слой... Противно.
- То не фанера. Шпон!
- Шпон называется?...Шпон...  Противно.
-Вы на юге жили?
- А черт его знает! Посередке!
- В Африке мы были. В командировке, на экваторе.Соседка скромно потупила взгляд.
- Маркс знаешь как сказал? - «Знание иностранных языков — оружие в борьбе за жизнь». Понял? Ты чего делаешь?..   Давай, выпьем сначала.

 Он опрокинул рюмку в тщательно округленную дырочку под усами. Сергей, не отрывая глаз от выпивающей соседки, вытянул рюмку, прислушался к себе. Подумал: «Хорошо».
- Так ты чего делаешь?
- ЗИЛы собираю. Сто тридцать первые.
- Машины!... Тоже противно.... А я на подхвате. Папку ношу. Ну, сказать там, послушать, тоже. Вообще, ты молодец! Я работягам завидую. Просто все. Отработал, на рыбалку съездил, в домино забил. Хорошо! Расскажи про себя! Интересно!
- Нечего рассказывать. Я из деревни недавно. На рыбалку не езжу На юг собирался через несколько лет съездить, да теперь не знаю... Дом надо обживать... У вас хорошо здесь. Нравится тебе, Анюта?
Девочка возилась за его стулом. Ежесекундно дергала рубашку и брюки.
- Ты чего там?
- Хвост тебе делаю.
- Какой хвост?
- Ясни, ясни , на небе звезды. Мерзни, мерзни волкний хвост.
- Не волкний, а волчий. Понятно? Вол-чий!
- Хорошая девчушка, - сдержанно похвалила соседка, тщательно, мелкими зубками перетирая закуску.
- Анют, нравится тебе здесь?
- Нравится.
- А чего нравится?
- Красиво.
- А у нас?
- У нас скучно.
- Что скучно?
-Лампочка скучно. Здесь люстра, а у нас лампочка. И без занавесок скучно.
- И без шкафов! Да?
- Без мамы скучно, - тихо сказала Анюта, полезла к нему на колени, уткнулась в шею. Она уже сдерживалась, стеснялась соседей.

  Сумасшедшая мысль пришла Сергею в голову.

- Вы не сможете завтра часа два присмотреть за ней? С утра? Мне по делу надо съездить. Вот спасибо! Часа на два только. Я быстро вернусь.
- Заходи! Я тебе всегда рад... Я не хам какой-нибудь... Это я сегодня выпил, а завтра... все  как надо. Ты, главное, помни: «Знание иностранных языков — оружие в борьбе за жизнь». Я  - знаю. Это не я сказал. Это Маркс. Понял?

- Анюта привыкла просыпаться рано, еще затемно. Сергей едва дождался света за окнами и отвел дочку в заспанную, пропавшую табаком и французскими духами  квартиру. Посреди роскошного холла почему то редко и в россыпь лежали сапоги, туфли и ботинки. Зеркало на стене туманилось резким, слепым четырехугольником.

Я не надолго, - шепнул Сергей.
- Ой, да сколько хотите, - громко зевнула соседка.

Пахнет, как от негров в метро, - удивился Сергей. Он не знал, что это запах дорогого, редкого шампуня.

   Зима хозяйничала от души: завалила дворы плотным снегом, выморозила безлюдные праздничные дворики, развесила по светлеющему небу бледную, голубовато-серую зарю. Деревья наморщились густым инеем; на ветках сжались кривые, смерзшиеся обрубки снега. Ботинки заскрипели, заскользили по выгнутой тропинке, показались вдруг тонкими, ненастоящими. Пальто стало слишком легким, вроде пиджачка. Сергей заторопился, почти побежал маленькими шажками на прямых ногах. Мороз склеил ноздри, загудел в голове. Стал отчетливо слышен далекий, повисший над тишиной шум города. Из-за дома выкатилась, скользнула в просеку меж засыпанными елями, испуганно шарахнулась от Сергея закутанная толстыми шарфами под дубленкой женщина. Он замедлил шаг, остановился.

«Не найду я той певицы. Да и не поедет она со мной, - облегчительно прозвучало в голове. - «Надо домой вернуться».

  Деревья вдруг стали не заиндевевшими от мороза, а пушистыми, елки и земля — тепло укрытыми снегом; пальто и шапка обрели вес, ботинки плотно прижались к тропинке. А среди этого уюта вновь вызрел, обдал жаром и горечью вязкий тяжелый камень в душе.

- Нет! Поеду!

  Сергей вновь представил как будет мыкаться по улицам и комнатам, объясняться с бестолковыми и любопытными, отыскивая «звезду».  В кармане у него лежали вложенные в тонкую брошюру, чтобы не помялись, фотография Зины, свидетельство о ее смерти, а на другой стороне, отдельно, паспорт и Анютино свидетельство о рождении.

  Ему помогали. Он и рассчитывал единственно на помощь, когда собирался на телевидение, и все же, чужая поддержка его удивляла. Чем больше ему подсказывали, тем сильнее он мрачнел. Сперва было приятно, что ему помогли милиционер в проходной и женщина в бюро пропусков. Они позвонили за него, оформили пропуск и, все же, смотрели на него скорее с азартом, чем с сочувствием. Потом его водили из комнаты в комнату, сначала просили объяснить дело, а потом рассказывали сами, раскладывали фотокарточку и документы, ахали и восхищались чем-то.

  Случайно, как объяснили Сергею, оказавшийся на месте редактор долго изучал его бумаги. «Действительно, сильное сходство», - он постучал кривым ногтем по фотокарточке Зины, смял ее наискось щеки.

- Скажи честно, все так как ты говоришь? Ни на свадьбу заманиваешь? Ни на спор? Друзьям показать? Нет? Ну, хорошо. Я позвоню ей. А там уж как решит.

  Редактор аккуратно набрал номер и долго, абсолютно в тех же словах, что приведшая к нему Сергея сотрудница, объяснял ситуацию.
- Рабочий. Рабочий с ЗИЛа! - почему то напирал он.
- Вот что, любезнейший! - он положил трубку. - Я думаю, она с вами поедет, это в ее духе, - он улыбнулся сотруднице. - Но она, ведь, не останется у вас. Не знаю, чем она вам поможет. Может быть не надо ее трогать. А вы уж сами? А?
- Может быть, - от волнения прохрипел Сергей. - Но я для дочки. Пусть увидит, что не мать.
- Вот как? Я думал, что наоборот, как мать покажете. Поезжайте в театр эстрады. Там ее концерт сегодня. Она там на репетиции. У нее машина есть, но вы уж такси возьмите. Так лучше.
- Конечно, я возьму.
- Так лучше. До свидания. Очень рад помочь. Случай, как иногда говорят, медийный, то есть интересный для развития ее образа в глазах публики.

Сергею запомнился изумительной чистоты редакторский костюм. Казалось, он был отдельно. Костюм как бы сам по себе, а редактор в нем. Очень аккуратен.

- Правда все это, или снится. - думал Сергей в метро. - Зачем мне эта певица? Причем здесь моя жизнь? Пусть поет. Красиво. Мы смотрим, а моя причем? Чудно. А Зина умерла? Не чудно? Анютка одна. Ладно уж. Теперь, что будет!

   Редактор называл певицу по отчеству. Этого Сергей не ожидал. Привык, как все, называть ее по имени и фамилии. Теперь Сергей непроизвольно повторял на все лады: «Глебовна, Глебовна, Глебовна».

   Она подошла к нему сразу, как только заметила. Сергею показалось, что она проще и коренастее, чем он привык видеть. Но было в ней и что-то щуплое, трогательное. Заметно, что женщина холеная, с пониманием себя. «Ей надо держаться на гребне. иначе не сможет. Трудно быть как все», - почувствовал Сергей.

- Здравствуйте, - сама начала певица. Это о вас звонили? Сергей? Так... И что вы хотите? Давайте конкретно.
- Девчушка, дочка моя, с матерью вас перепутала, прямо в телевизор бросается.
- У вас, говорили, фотокарточка есть. Дайте-ка посмотреть!

   Она долго, внимательно всматривалась в фотокарточку.

- Что у нее было? Печень? А работала где? Швеей?...А я всегда пела, с рождения. Тоже всякое приходилось. Воды одной сколько на себе перевозила. Огород поливать... Но всегда знала, что я певица. В половине восьмого у меня концерт. За два часа надо быть здесь — отдохнуть хочу. Успеем? Где вы живете?
- Успеем. Я такси уже взял.
- Это хорошо. А то у меня... - она резко засобиралась, - мотор вечно стучит.
- У меня мастер есть знакомый.
- Да! Вы же на ЗИЛе!
- ЗИЛ здесь ни при чем. Он, просто, земляк мой. Хороший мастер.
- Всякие у меня были. Все равно стучит. Не машина, а деньгосброс какой-то.

  Она надела меховую, сшитую в форме шляпки, шапку, всмотрелось в свое отражение.

- Извините, - сказала она, - сядьте впереди, -  Мне надо побыть одной, подумать.
- Как хотите.

   «Похоже обиделся», - подумала она, когда поехали. - «Бедолага- мужик».

    Сергей не обиделся. Он впервые за весь день ощутил себя на своем месте и даже обрадовался. Ему почудилось, что он может прихвастнуть перед кем-то, покопался в себе, но все находил Зину и оставшееся  вокруг нее пустое место. Наконец, остановился на том, что сейчас обрадует и поставит в тупик Анюту и, может быть, соседей.

 “Почти не помню свою внешность»,- думала она. - «Иногда смотрю в зеркало и теряюсь. Гранд-дама, а чуть не высунула язык. Пять лет в одной одежде — то была крайность. Зато привыкли, запомнили. Но абсолютное разнообразие — тоже плохо  Теряюсь без зеркала. Нужны стереотипы. И не только для меня. Для публики тоже. Жаль, что нет журналистов. Господи, о чем это я? Неужели я совсем испорченная? Нет Я же искренне поехала, сразу. И нет никаких журналистов. Хорошо, что нет. Но почему я о них подумала? - Образ. Это очень важно — мой образ у зрителей... и слушателей. Я же не просто песню пою, я живу в песне, играю. Людям нужна я, пока интересна. Я, а не просто песня. Такого еще не было — с этой девочкой. Это интересно. Ну и пусть. Я не испорченная. Я — профессионалка. Как мне жаль ее — эту малышку. А зачем ей моя жалость? Ей мама нужна. Женился бы он, что ли? Господи, что это за жизнь наша? Зачем? Папа, похоже, так себе. Умнеет от горя, а был «пустячок», пустой. И может быть не умнеет, а горе его умнИт, горе всех умнИт. Потому в трагедиях даже глупцы — умные. Лир тот же...  Но, ведь, все жизнь — трагедия....   и фарс. На смертном одре все умные».

   Она почувствовала, что эти мысли додумать до конца нельзя, не получится и незаметно для себя, на оставшихся полутонах настроения, на сосредоточенности принялась мысленно представлять интонации в новой, еще не исполненной песне.

  Сергей плохо представлял, что должно произойти, когда он введет в дом певицу. Он не думал об этом, но, когда подъехали близко и водитель двигался только по его подсказкам, сердце запрыгало по-забытому размашисто, с гулким подсосом, вызывая дурноту. Курить захотелось так, что устроила бы только пристроенная под сердцем постоянно дымящая пачка «термоядерных». Он успел-таки выкурить на улице и лестнице пол сигареты. Певица с ходу, не давая передохнуть и одуматься промчалась на четвертый этаж.  Впустив ее, он, все набирая скорость, вскочил к соседям и утащил Анюту к себе.

- Вот, - он задыхался, - тетя, которая вчера пела по телевизору.

  Певица сняла шляпку, встряхнула кудри, улыбнулась, слегка наклонила голову, чтобы взглянуть лукаво, сбоку и исподлобья и стала неотличимой от себя всегдашней.

- Видишь, какая,- он запнулся, - красивая. И на маму похожа. Правда? Похожа?

  Сергей вымаливал хоть какой-нибудь ответ. Ему мнилось, что Анюта вовсе не будет разговаривать.

- Повесьте куда-нибудь, - певица дала Сергею шапку, сбросила ему на руки шубу.
Ты будешь мама, - вдруг сказала Аня. - Понарошку будешь, только, как по-правде. Ладно? А я буду твоя лапочка-дочка.
- А ты иди, - сказала она Сергею. - Я с мамой хочу.
- Куда же мне идти? - растерялся Сергей.
- На кукню и свари мне кашу.
- Идите, - глубоко из груди рассмеялась певица. - Я не боюсь. У самой недавно была такая. Между прочим, о папе не плакала.

  Сергей увидел, что у певицы тоже свалился камень с души.

- А ты испечешь мне пирог с яблоком, потому что ты мама. Только потом.

  Анюта бросилась к тумбочке и вытащила вместе с горкой старых бумаг, в основном писем, свернутые в трубку белые капроновые ленты.

- Мамочка, сделай мне белые ленты, - попросила она игриво.

   Сергей прикрыл дверь в комнату и привалился плечом к стене.

- А ты правда была в телевизоре? - спросила Анюта за дверью.
- Правда. Ты же вчера смотрела.
- Ты была вчера маленькая? Как я?
- Нет. Я была большая. Просто, когда человек далеко, он кажется маленьким. Правильно? Я была вчера далеко. Поэтому, когда ты смотрела на меня, я казалась тебе маленькой.

  Сергей тихо, чтобы не услышали, что он останавливался, ушел на кухню. Он хотел поставить чайник, но вспомнил, что не осталось варенья, присел, не раздеваясь, сложив на коленях ее одежду. И просидел, наверное, полчаса .  Он чувствовал, будто у него все в порядке и что он здорово устал. Потом он подумал, что праздник сегодня заканчивается, завтра вести Анюту в садик, потом работа, а сегодня надо сходить за молоком и вскипятить на всю неделю. Ему очень нравилось, что все хорошо. Он даже встал и решительно смял, выбросил в ведро почти полную пачку сигарет. «Без отца тоже не сахар», - проговорил про себя и тотчас услышал крик.

- Нет, не ходи! - кричала Анюта. - Мне без тебя будет скучно!
- Но, миленькая, мне надо уйти! Понимаешь, надо! Я опять к тебе приду. Скоро приду. 

  Певица раскраснелась и  выглядела смятенной.

- Нет! Когда скоро, мне тоже скучно, все равно скучно,- почти навзрыд кричала Аня.
- Анюта! Ну ты же видишь, что это не мама. Тетя с тобой поиграла, потом еще поиграет. А Вы очень быстро... Сейчас чай будем пить... с сахаром, то есть... без варенья. Я пирог испеку, сам испеку, у меня уже получается, - зачастил Сергей.
- Хороший мой! Не могу. Устала я, а мне петь два часа. Не выдержу. Да после вас надо полгода отпуска давать!
- Нет! Это мама! - кричала Аня. - Уже настоящая мама.
- Может быть после приедете? Завтра? Еще один разок? - попросил Сергей. - Вечером только. Днем в садике она.
- Вы сами поймете, завтра же поймете, что это не нужно, лишнее! Не надо было мне с ней играть. Лучше бы уж я была тетя чужая!
- Как не надо? - Сергея резко обидело последнее, отстраненное замечание. - Не плачь, Анютка. Это тетя. Я тебе соседку, тетю Нину позову. Она с тобой тоже поиграет в маму. Она часто будет играть. Она песен не поет.
Она не умеет играть!
-  Умеет. Ты ее научишь.

   Певица выхватила из рук Сергея шубу, шапку, нахлобучила ее на лоб, нервно сморщила нос и очнулась, мельком оглядев себя в стекле кухонной двери.

- Извините меня. Не помощница я вам. И обязательно я должна уйти.

  Она открыла дверь, столкнулась с соседкой, прошла мимо и уже с лестницы сказала: «Ань! Я тебе петь буду. А ты слушай! Ладно?»
- Неужели сама? - спросила соседка и сморщила брови, испуганно округлила глаза, плавно повела плечами под толстым, одетым на голое тело свитером с глубоким, ворсистым вырезом.
- Успокойте Аню. Я сейчас. Мне за такси надо заплатить!

  Сергей выскочил на улицу, сунул в дверцу такси пятнадцать рублей. По таксометру определил, что достаточно.

- Спасибо вам, он с трудом выговорил имя и непривычное отчество. Главное, Вы не расстраивайтесь. Все как надо. Мать то у нас не умерла. Она бросила нас. Вот я и хотел, чтобы вы дочку отучили, чтобы видела она, что мать плохая. Все как надо.

«Зачем же я вру?» - в голове Сергея пронесся истошный крик Зининой матери: «На кого же ты нас покинула?»

- Может еще приедет мать, - добавил он. - Тогда совсем хорошо будет.

  Отчаянная обида и гордость, нежелание ее сострадания душили его.

Пожалуйста, - холодно ответила певица. - В другой раз вызывайте фирму «Заря». Таких, как вы, много, там, наверное, создадут службу.

  Она сильно щелкнула дверцей.

  Сергей искал сигарету, когда машина остановилась шагах в тридцати.

- Ани визитную карточку возьмите, - крикнула певица, затянув шею в воротник. - Там телефон. Звоните! Просто так! Когда-нибудь! Удачи Вам!

   Сергей позвонил через полтора месяца. Жизнь его по-прежнему не ладилась. Курить он не бросил, работу не сменил и даже приспособился выпивать по чуть-чуть. Анюта  почти не плакала, живую мать по-видимому забыла. Зато всякий раз она требовала ставить на стол тарелку для мамы. Два раза Сергей видел по телевизору певицу. Аня не обращала на нее внимания. На певице были всякий раз новые наряды и исполняла она новые песни. Сергею казалось, что она стала петь хуже. «Может быть я виноват?»- думал он. -  «Наплел женщине на родную жену, на покойницу. Вдруг, она поверила?»

  Однажды, возвращаясь с работы, он завернул в будку телефона- автомата и набрал заученный номер.

- Алло! - услышал знакомый, почему-то хрипловатый, голос.
- Здравствуйте! Это Сергей. Вы забыли, наверное.
- Какой Сергей? А..
- Мама из телевизора, помните.
- Да, да. Я узнала Вас. Как поживает Аня? Как ВЫ?
- Нормально все..., по-прежнему. То есть, лучше. Я Вас обманул в тот раз, что не умерла Зина. Вы меня извините.
- Так я же Вам не поверила. Вы не поняли?... А телефон?!
- Понял, но, всё-таки.....  сомневался.
- А я петь лучше стала! Да!
- ? А мне показалось....
- Хуже? Что Вы молчите?
- Песни не понравились, наверное.
- Ну, Вы нахал. Нет песни лучше, и пою я лучше. Вы мне поверьте, как профессионалу. Я  знаю. Я в праздничной программе  8 марта. Вы посмотрите. Счастья вам с Анечкой! Я еще лучше буду петь. Так всем и говорите!

  Она закончила разговор, а у Сергея впервые за много дней улучшилось настроение, впору еще смену отработать. Он зашел за Анютой в садик и медленно повел ее к дому по боковой тропинке через елки. Заснеженные до макушек, они упирались в темное небо, словно многоэтажные белые гладиолусы, плотно примкнувшие один к другому. По верхушкам пробежал ветер. Снег комками и мелкой пылью пролетел до земли. Анюта взвизгнула и прижалась лицом к поле его пальто. Снизу елки освободилась от снега и размашисто закачалась огромная ветка. Сергей прижал к себе Аню, а другой рукой ухватил длинный кончик ветки. Лицо его разгладилось.

- Ну-ка, Анютка, держи елку. Эх, ты в варежке! Ну, так держи! Нет, конец, где тепло! На что похоже? Не знаешь. - На собачью лапу! Запомни! Шершавая и добрая!

  Ветер подул непрерывно. Снежная пыль завертелась вокруг. Сергей бегом, со смехом вытащил Аню к дому.

Они сели ужинать на кухне. Сергей услышал, что соседи проигрывают запись певицы.

- Слушай, Анютка! Она поет о себе, а так, как будто бы о каждом из нас.

Сергей постыдился бы говорить так красиво со взрослыми, но с Анютой все выходило естественно. Должен же кто-то говорить с ней всерьез!

  Он задумался и поставил на стол только две тарелки.

- Мамы не будет? - Аня внимательно смотрела на него снизу вверх крупными, похожими на Зинины глазами.
- Нет, покачал головой Сергей.
- Давай, ты будешь у меня и папа, и мама!
- А я и есть и мама, и папа.

Сергей решил, что под такое хорошее настроение можно налить себе сто грамм водки, потом добавил еще пятьдесят.-  «Сто пятьдесят граммов - в самый раз"