Бумеранг. 1. Отсчёт пошёл

(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)


У всякого городского предместья есть в сутках час, когда оно (предместье) уже проснулось, а его народонаселение ещё нет – народонаселение досыпает. Час бродячей собаки... Нетрудно догадаться, почему его так именуют. В этот час людям не хочется вылезать из-под одеял, им – не до каких-то там собак, пусть себе бродят, лишь бы не мешали спать. Мозг ещё не включился в каждодневную мышиную возню под громким названием жизнь. Тело – в расслабленном состоянии. Леность довлеет над всем и вся. И пока народ бездействует, собаки действуют. Именно в это время ничейные животные чувствуют себя вольготно. Пребывая в безопасности (относительной, конечно, ибо всё в мире относительно), они рыщут и ищут, где что плохо лежит; иными словами, где бы чего поесть.   


Нышпорят по свалкам и помойкам. Забегают на задворки, оттуда проникают во дворы. А во дворах... чего только нет! В одном месте залежалую горбушку хлеба найдут, в другом – шкурку от сала, в третьем – обронённый вареник или галушку. В четвёртом месте повезёт больше – на шального цыплёнка наскочат и спешно проглотят его, не то чтобы прожевав – даже не придушив, только дрожащие ножки и замелькают промежду беспощадных челюстей. В пятом месте вылижут остатки прокисшего супа из миски дворовой собаки, глуховатой и подслеповатой от старости, мирно спящей в будке.  Всё идёт в ход. А если косточку раздобудут, да ещё сахарную, непременно прихватят с собой, чтоб устроить праздник живота где-нибудь в укромном местечке.   


А люди всё спят... Разбуди любого, спроси, чего он желает больше всего, наверняка услышишь в ответ: ничего мне не надо, нету никаких сиюминутных желаний, окромя, пожалуй, одного: лежать бы да лежать, не разлепляя глаз. Так что сгинь, пожалуйста, и не морочь голову.


И хоть утренний сон невероятно сладок, жители предместий всё же не залёживаются. Они знают: поспишь лишку – обеспечишь себе головную боль на весь день – в прямом и переносном смысле. Бытовало правило, которое в устах дошлых тёток звучало так: «Луче просынаться ныдоспамши, ниж (чем) пырыспамши».


И вообще... Утреннее время самое что ни на есть продуктивное для работы, растрачивать его на постельные неги негоже. Что утром сделал, то и твоё. Остальное – не твоё. Девушек-сплюшек не брали в жёны, парней – в мужья. Потому что ледачие. И никто им с такой убийственной характеристикой не мог помочь найти себе жениха или, соответственно, невесту. Ни одна сваха. Никто и ничто.  Даже красота, которая, как известно, «страшная сила».


Кстати, красота здесь вообще на десятом месте – уж очень это эфемерная штука.

 
Вот разве что богатство… Но и богатство в те годы было сущим недоразумением. Убожество, а не богатство. Коза, две барашки, кое-что из птицы – вот и всё богатство. Стоило ли на него размениваться?! Конечно, нет! Если бы хоть корова, а то коза... через жопу тормоза... Насмешка, да и только. 


С коровами вообще невесть что творилось: то их разрешали держать в частных хозяйствах, то не разрешали, то снова разрешали, то снова не разрешали. Власти были в нерешительности – всё боялись как бы не навредить социалистическому строю. Корова, мол, пережиток капитализма, частнособственнический инстинкт. А вдруг именно из-за коров наступит рецидив кулачества? Что тогда? Интересно, что скажет очередной партийный съезд, очередная партийная конференция, очередной партийный пленум – несть им числа... Какие будут спущены директивы. Разрешат? Не разрешат? Да чи не? – риторически вопрошали друг друга слободчане – те, которые были более или менее продвинутые. Не продвинутые на эту тему вообще говорить отказывались – пустое, мол, дело.   


Многие жители, видя вокруг коров какое-то великодержавное шатание, остерегались их заводить – от греха подальше – хотя в глубине души мечтали завести, особенно цименталку (любимая крестьянами порода). Ещё бы! Ходячий мясо-молочный комбинат в миниатюре. Или масло-сыр база. Имея цименталку, с голоду не помрёшь, даже если очень захочешь. Но нельзя – мало ли что... Словосочетание «своя корова» вызывало какую-то неприязнь. Причём как у богатых («говном напхатых»), так и у бедных («поганок бледных»).   
 

В предместьях был свой – неписаный – моралитет, если можно так выразиться, и свои – тоже неписаные – законы. (Те, которые существовали помимо общепринятых, то есть писаных.) Верховенство держал закон в такой формулировке: не путай грешное с праведным, чётко различай понятия «хочу» и «надо». «Хочу» – это хочу,  «надо» – это надо, и никаких гвоздей. Делай через «не хочу», если надо. И наоборот, если не надо, то и хотеть не моги.


По этим законам жила и слобода Кизияр.


Катаржина Сопилка встала чуть свет, вышла из душной хаты, спустилась с крыльца во двор. Чтоб как-то взбодрить себя, воздела руки кверху, глубоко вдохнула, потом бросила руки вниз, сопроводив энергичным выдохом – хэх. На большее её не хватило. Получилось нечто вроде рудимента 1-го упражнения комплекса БГТО из школьной программы по физкультуре. Заглянула в собачью будку – на месте ли Шарик (он был на месте) – и направилась к калитке.


Так начинался каждый её день, но лишь сегодня она почему-то подумала: всё, отсчёт времени пошёл. И тут же удивилась: что за мысли? Какого времени? Какой отсчёт? Откуда и докуда? И вообще, что бы это всё значило?


Обозрев и прослушав улицу, Катаржина констатировала: «Нема... Ниде никОго и ничОго. Не видать и не чуть. Аж страшно. Наче б то хан Батый пройшов вздовж та пОперек. Пройшов – и усех повыризав. Кишки повыпускав. Усем чисто повыпускав, пыдряд. Надо ж ото людям так крепко спать! Давно пора було б прокинуться, а воны ны прокидаються – сплять та сплять. И шо гинтересно, дажить собак нема, то шайкамы бегають, а сёдни зОвсим (совсем) нема, ны однией (ни одной). Шарик – и той не вылазиить з будки. Незвычно якось (непривычно как-то). Та чи ны горе сбираеться до нас у гости, хай бы йому грэць (чёрт бы его взял)». Катаржине поневоле пришла на ум Мотька Дереза, которая как-то сказала ей, что если на улице нет бродячих собак в положенный им час, то это не к добру. Они-де предчувствуют беду и чураются треклятого места, обходят его окольными путями. Но Катаржина не придала этому значения – ни тогда, ни теперь. А зря. Хотя... что она могла сделать!..   


Метрах в пятидесяти от калитки что-то валялось на дороге и, казалось, пошевеливалось. Женщина подумала: а не хорёк ли… какой-нибудь додыхающий… Дед Жебровский травил вчера крыс – не исключено что досталось и хорьку на орехи. Чтоб удостовериться женщина сделала несколько шагов в направлении заинтересовавшего её предмета.


Предмет оказался не хорьком, а кучкой навоза, которой ещё вчера не было. Причём кучкой настолько аккуратной – можно даже сказать изящной – что словно бы её произвела на свет не половозрелая лошадь, а жеребёнок, и то женского рода.


Ну а шевеление? Навоз разве шевелится, если его специально не шевелить?


Ха! Шевеление просто причудилось. Причудилось-привиделось, как поётся в песне. Бывает так: если издали присматриваешься к какому-то непонятному предмету, одиноко лежащему на дороге, тщательно фокусируя на нём взгляд и не моргая, то кажется, что предмет шевелится, даже когда на самом деле не шевелится. Оптический обман, что ли?


Нельзя сказать, что Катаржину очаровали конские испражнения. Нет, конечно же не очаровали. Но они её явно успокоили. И вот почему. Окажись то не испражнения, а додыхающий хорёк, как показалось на первый взгляд, возникла бы большущая проблема, а именно: что с ним делать, с этим хорьком? Живое существо всё-таки… ему больно… оно страдает… И пришлось бы добивать, чтоб прекратить мучения. А это не каждый сможет, во всяком случае, Катаржина точно не смогла бы добить – рука бы не поднялась. И что бы она делала? Оставить на мучения? О, нет!


Убедившись, что перед ней не хорёк, Катаржина развернулась и медленно поплелась обратно к калитке. Довольная тем, что никого не надо добивать – пусть даже и во имя прекращения мучений – она окончательно расслабилась и продолжала упиваться тишиной. Про отсутствие бродячих собак забыла. А зря, потому что сегодня их не было не случайно. 


И тут из-за угла старой клуни как чёрт из табакерки (извините за затасканное сравнение, но краше не скажешь) выскакивает Ляля Черговая. И тишины как не бывало. Увидев Катаржину, Ляля стала что-то кричать и подавать какие-то знаки. Катаржина слов не разобрала, так как было «далеченько», но по жестикуляции поняла, что та хочет с ней поговорить и просит обождать.


Пока Ляля приближалась, а Катаржина ждала, послышались голоса других слободчан. Голоса наматывались один на другой как снежный ком, пущенный под уклон. Так, Будель Старший с сильным немецким акцентом ругал соседского Рекса, что тот загнал его вечно беременную кошку Марту на самую верхушку огромной акации: «О, затАн! Аос! Аос! Паршивый зОбак… (О, сатана! Фу! Фу! Паршивая собака…»). Не успел Будель отчихвостить Рекса, как обозначился Жорик Жеристый, толстый подросток евнухоидного телосложения по прозвищу Кабанеро.


Nota bene: на Кизияре почти все по-настоящему жирные люди – исключая женщин –  носили это прозвище – Кабанеро. (У жирных женщин было своё название – маникюрши.) И получалось, что там жил не один, а несколько Кабанеров:  кроме Жорика – ещё и ещё. С десяток, пожалуй, набиралось всегда, а то и больше – слобода-то огромная. Их различали путём добавления к прозвищу настоящего имени – спереди, в виде приставки, только через чёрточку. Например, Витька-Кабанеро… или Сашка-Кабанеро… Приставка добавлялась всегда, даже когда в этом не было никакой необходимости или когда можно было обойтись фамилией. 


Родители обожали мальчика и, услышав от кого-нибудь оскорбительное Кабанеро, пущенное в адрес сына, тут же парировали: «Ничо он не Кабанеро, просто справный. Вы луче (лучше) на себя посмотрите – живот на три километра сторчить (торчит)».


Жорик имел привычку выходить из дому ни свет, ни заря, чтобы по дороге в школу настрелять в парке воробьёв из рогатки, а потом скормить их многочисленным школьным кошкам, поджидавшим его на подходе к учебному заведению. Ну и умные же всё-таки эти существа – кошки! Школьные особенно. Они каким-то непостижимым образом вычислили, что директор Молокоедов запрещает Жорику таскать битых птиц в портфеле – во избежание орнитоза (болезнь попугаев, которая поражает как собственно попугаев, так и птиц других пород и может передаваться человеку).


Кошки и кошаки в нужное время выходили на подступы к школе, подальше от торчащего в окне директорского глаза с моноклем как у Чехова. В ожидании Жорика они рассаживались в шахматном порядке на зыбучих песках улицы Грызодубовой. Появлялся Жорик – ломался шахматный порядок, и начиналась раздача – застреленные воробьи извлекались откуда-то из глубин портфеля и вкладывались прямо в кошачьи рты.
Вот таков был наш Жорик. А сейчас, в это прекрасное тихое утро, он лихо пел: «Кони с яйцами бьют копытами. Встретим мы по-сталински врага!» (Почему-то кони ассоциировались у него с яйцами.)


Жорик ушёл – послышался знакомый кашель деда Полупана. Старик каждое утро двигался по одному и тому же маршруту: от своего дома – к Лытке. Мимо хат Клавочки Поясовой, Корниенка, Бэбэчки, Панькиных, Коваленка. А это –  метров пятьсот; туда и обратно, таким образом – с километр. Совершал «туалет бронхов», как велела Розалия Марковна, доктор железнодорожной поликлиники. «Туалет бронхов» – это активное отхаркивание скопившейся за ночь мокроты.


Деду было велено сплёвывать мокроту в баночку с завинчивающейся крышечкой, чтобы не распространять инфекцию. И уж ни в коем разе не под ноги. Дед  дефилировал туда-сюда, иногда захаживал к Клавочке – пожелать доброго утречка и узнать, как спалось и что снилось. Оглашая окрестность влажным трескучим кашлем, Полупан харкал во все пределы, только не в баночку – не хотел пачкать; он иногда пил из неё воду, поэтому и не хотел. Бывало, внедрится в очередь к водоразборной колонке, сам утолит жажду и другим суёт – нате, пейте, баночки жалко, что ли. Странный был этот полупанский кашель. Лучше всех его охарактеризовал всё тот же Жорик Жеристый. То ли от избытка воображения, то ли, напротив, от недостатка оного Жорик как-то ляпнул Полупану: «Дядь Кузьма, вы кашляете ну прям как ото целки лопаются». У него сложилось представление, что именно так лопаются целки, когда на них хорошо надавить.   


После Полупана на слуху оказалась бабка Прыська, по фамилии Рыльська. Придирчивым голосом домашней тиранки она пытала невестку: «Эй! Настя, ты учира усех курей щупала, чи не?» – Та уверяла: «Да, мам, усех поперещупала. Клянуся. Прям пыдряд щупала, як ото воны сидели на сидали – так и щупала. А як же ж ны щупамши! Дажить пивня – и того пощупала, бо тёмно було, ны розглЭдила (не рассмотрела) його, паразита. А шо? Шось ны так исьделада, чи шо?» – Не дав ответа, старуха задала следующий вопрос: «А тых курей, шо окремо (отдельно) ночували, у сажУ*, тожить щупала?» – «Щупала, щупала, а як же ж! Усех чисто щупала, спочатку тых, потим тых. Та вы не турбуйтеся здря, мамо, вам же ж ны можна (да вы не беспокойтесь зря, мама, вам же нельзя)».


Настя так рьяно доказывала, что все куры перещупаны, что надо было быть полным идиотом, чтобы ей поверить. Так усердно, бия себя в грудь, обычно говорят тогда, когда нагло лгут. Настя лгала, и тут не было никаких сомнений. Вряд ли она «поперещупала усех курей». В лучшем случае двух-трёх пощупала и то небось палец глубоко не погружала. Не исключено что вообще ни одной не щупала. И теперь просто дурачила старуху, разыгрывала её, складывая губы в издевательскую улыбочку «ехидны» и тихонько приговаривая, чтоб та не расслышала: «Ага! Щас же! Нашла девочку... по курячим задам лазить, руки пачкать! Щё чого ны фатало!»


Судя по интонации голоса, Прыська розыгрыша не поняла и продолжала пребывать в приятном неведении. Ей казалось, что в собственном доме она по-прежнему непререкаемый авторитет и что все перед нею по-прежнему ходят на цырлах. Знала бы что это давно не так и что на цырлах ходят исключительно для отвода глаз, не была бы столь категорична, не задавала бы глупых вопросов. Но она не знала, увы и ах. Она не знала даже того, что все её невестки (а их было три) при живых мужьях имеют любовников: у Соньки – Галигуз, у Нюрки – Ингуран, у Насти – Стыцай. Какое может быть уважение к свекрухе, когда её сыновья сплошь вахлаи?! Хоть бы один был не вахлай! Так нет же – все три и сразу! Нарожала недотёп да ещё хочет, чтоб её уважали...


Они ещё о чём-то говорили, но пригородный поезд, подавая назойливый гудок о прибытии, заглушил голоса обеих хозяек, старой и молодой, и концовка их содержательного разговора навечно осталась тайной для человечества.
--------------------------------------------------
*Саж – небольшое дощатое сооружение летнего типа для свиньи или кабана.
--------------------------------------------------

Продолжение http://proza.ru/2020/02/17/1031