Егорка

Сегодня выпал первый настоящий снег. На календаре ещё маячил ноябрь, но уже стало ясно, что осень закончилась и наступила зима.

Виктор Прокопьич знал – это была его последняя осень. Предстоящую зиму он не переживёт. Неизвестно, откуда у него появилась эта уверенность, но в последнее время он стал доверять своему подсознанию. В прошлом году такого чувства не было. Он не мог ни описать его, ни тем более объяснить. Тревоги не было, страха тоже. Просто знание. Как то, что завтра будет четверг, а вчера был дождь. Можно сомневаться насчёт завтрашнего снега, дождя или ветра. Но то, что завтра будет четверг, сомнений не было.

Сегодня ему исполнилось восемьдесят шесть лет. Утром он тщательно побрился. Эта нехитрая процедура в его положении заняла почти час. Сначала долгое умывание в горячей воде – в надежде хоть как-то смягчить жёсткую щетину. Потом подготовка станка. Тяжёлый, металлический, сделанный «на века», верой и правдой отслужил уже лет сорок. По случаю праздника старое лезвие отправилось в утиль. Из выдвижного ящика фанерной тумбочки на божий свет дед извлёк последнюю коробочку, из которой вынул новое лезвие в бумажном конвертике. Подумал, вытряхнул всё, что осталось. На мозолистую ладонь выпали два лезвия в таких же вощёных бумажках. Дед вздохнул, аккуратно сложил их вместе и засунул обратно в упаковку. Этого могло хватить на полгода. В приметы, знаки и прочую ерунду он не верил, но если бы в его душе осталась хоть капля романтики, он мог бы сейчас сказать о себе «за три лезвия до конца жизни».

Сейчас таких уже не делают. Когда он в последний раз сам ходил в магазин, молодая продавщица долго не могла понять, чего от неё хочет этот обтянутый жёлтой кожей скелет, одетый в «антикварный» костюм. Постепенно она поняла, что ему нужен бритвенный прибор, и предложила на выбор разные современные станки. Дед же пришёл в непонятное волнение, долго тряс клюкой и чуть не разбил витрину. Из невнятного потока слов она разобрала только, что кто-то продал Родину, но так и не поняла, причём здесь бритва. Два дюжих охранника его еле успокоили, вывели на свежий воздух и усадили на лавочку. Один из них присел рядом: на всякий случай, если деду взбредёт в голову вернуться в супермаркет. Парень оказался родом из глухой провинции и только обживался в столице.

– Да не переживай так, отец. Что тебя так расстроило? – участливо спросил он, но дед только помотал головой, смачно плюнул на асфальт и отвернулся.

Минут через десять он с трудом поднялся, тяжело опёрся на трость и, не оборачиваясь, побрёл домой.

Он сегодня не ждал гостей, если не считать толстую рябую девку Наталью, которая два раза в неделю приносила ему продукты. В прошлый раз он заказал ей чекушку, чем несказанно удивил. Она проработала у него чуть меньше года, но такую просьбу услышала впервые. Поначалу, правда, заученно отказывалась, но вовремя спохватилась – ведь Прокопьич явно был не из «таких».

– Чо случилось-то, дед? – по привычке кричала ему в ухо социальная работница, хотя со слухом у него всё было в порядке. – Помер, что ль, кто?

– Ты чего орёшь-то, дура? Сплюнь. День рождения у меня скоро. Так купишь?

– Куплю, не переживайте, – вдруг прониклась к нему уважением Наталья. – Вам какую, «Праздничную» или «Юбилейную»?

– А нормальную что, не делают уже? – поинтересовался дед. – «Столичную», или «Московскую» хотя бы.

– Будет тебе «Столичная», – пообещала она и убежала по своим делам.

Но сейчас брился он не для убогой Натальи, а исключительно для себя. Это был его последний день рождения, так сказать итоговый, и встретить его не при полном параде он не мог. Друзей и родственников у него не было. Были сослуживцы, друзей никогда. С родственниками сложнее. Женился он поздно, на молодой сотруднице. Она с восхищением слушала все его доклады, угощала домашними вкусностями, и Виктор Прокопьич как-то незаметно для себя оказался женат. Поначалу он проявлял строгость и сухость, но никогда не повышал голоса и тем более не поднимал на неё руку. Машенька рано потеряла родителей и воспитывалась в приюте. Ей с детства не хватало заботы, обычную рафинированную интеллигентность они приняла за любовь и выплеснула накопившиеся за годы эмоции на него, чопорного учёного. Он позволял любить себя и даже иногда давал почитать черновики своих выступлений для, так сказать, «очеловечивания», но со временем оттаял и уже не представлял свой быт без вечно суетящейся жёнушки. Впрочем, их семейное счастье продлилось недолго.

Машенька покинула его в канун их оловянной свадьбы. Какая-то агрессивная форма рака буквально за месяц вытянула из неё все жизненные соки. Из цветущей женщины она превратилась в высохший цветок, зачахла и умерла в страшных муках у него на руках. С ним остался девятилетний сын. Что делать с ребёнком, он не знал. Смерть жены его сильно подкосила. Чтобы не сойти с ума, Виктор Прокопьевич с головой ушёл в работу.

Дома всё невыносимо больно напоминало об утрате, и он старался как можно меньше времени находиться в стенах некогда счастливой обители. Всё чаще стал летать в командировки, иногда недели на две, а то и больше. Денег на няньку не было, да и не принято тогда это было. За Мишкой присматривала соседка, не давая ему помереть с голоду во время длительных отлучек отца. Удивительно, но пацан не пошёл по кривой дорожке: наоборот, относился к отцу с уважением и проникся учёбой. После школы он поступил в институт, где его и настиг водоворот переломной эпохи. На последнем курсе уже стало очевидным, что инженеры при новой власти никому не нужны. Зато они стали востребованы в разных банках и торговых компаниях, которые плодились, как грибы после дождя. Михаил устроился в небольшой банк, где стал строить карьеру.

Виктор Прокопьевич всегда недолюбливал власть. Его просто выворачивало наизнанку, когда политика вмешивалась в стройную механику машин и механизмов. Работники халтурили, чтобы отчитаться к очередному партийному празднику. Из-за этого неизбежно возникали поломки и аварии. Но когда пришла новая власть и сломалась не одна машина, а вся промышленность, развалилась огромная страна. Прокопьич был готов как ворошиловский стрелок прятаться в кустах и отстреливать всех либералов и нуворишей по очереди. Поэтому когда он узнал, что его сын стал банкиром, оказался в самом, можно сказать, логове злейшего врага, то выкинул его на улицу и навсегда запретил переступать порог отчего дома.

Поначалу Михаил ещё как-то пытался наладить отношения с отцом, но тот и слышать его не хотел, не то чтобы видеть. Первое время он ещё слал открытки на Новый год, день Победы и день рождения. Но не получил ни одного ответа. Отца судьба сына волновала не больше битой черепицы на гараже во дворе. Года три назад, правда, появилась какая-то женщина в очках, тёмном костюме и пучком на голове. Она представилась адвокатом и сказала, что его сын находится под следствием и ему требуется помощь. Услышав, что речь идёт о Михаиле, Виктор Прокопьевич заявил, что у него нет сына, помогать он никому не будет, а вор должен сидеть в тюрьме.

Оставшись один на один с враждебным миром, он с головой ушёл в свои механизмы, думая, что там политики нет и быть не может. Но и здесь его ждало разочарование. Его институт протянул ненамного дольше некогда великой державы и приказал долго жить. Зарплату сначала задерживали месяцами, а потом и вовсе перестали платить.

Первое время удавалось подрабатывать сантехником, но эта работа убивала морально. Не то чтоб Прокопьич боялся испачкать руки в чужом дерьме, но прислуживать новым «хозяевам жизни», которых он ненавидел всей душой, было мерзко и противно. Потом кто-то из бывших коллег пристроил его профессором в альма-матер.

Платили там мало и нерегулярно, и большинство преподавателей жило на студенческие подачки. Виктор Прокопьевич взяток никогда не брал и студентам спуску не давал, что никак не вписывалось в новые «стандарты» обучения. Постепенно конфликт с руководством института достиг своего апогея, и при очередном конкуре вместо него, профессора и автора сотни научных статей, взяли какого-то прохиндея, купившего себе кандидатскую диссертацию и умеющего выколачивать из студентов деньги в обмен на дипломы.

К этому времени Виктор Прокопьевич, хоть и был полон сил, но находился уже в глубоком пенсионном возрасте. Снова устроиться на работу шансов не было, и он ушёл в писательство. Будучи по жизни педантом, профессор, как Плюшкин, собирал все свои накопленные знания и опыт в картонные папки на тесёмках. Теперь настала их очередь. Он считал, что не сумел воспитать достойное потомство, зато оставит после себя фундаментальный труд по теории машин и механизмов. Политические формации меняются, но шестерёнки в станках всё равно должны крутиться. Когда-нибудь это станет очевидным – вот и вспомнят принципиального учёного, вытряхнут из завалов истории его труды. На памятник или даже мемориальную доску он не рассчитывал, но на добрую память благодарных потомков имел право.

Несколько лет мир Виктора Прокопьевича ограничивался старым письменным столом, где под светом лампы с зелёным абажуром росли кипы исписанных карандашом бумаг. Титанический труд не прошёл бесследно. Зрение сильно ухудшилось, а передвигаться он мог только с помощью нелепой клюки.

Местный собес выделил ему, как ветерану трудового фронта, социального работника, который наведывался два раза в неделю, приносил продукты из ближайшего магазина и справлялся о состоянии здоровья. За какие такие заслуги он получил помощника, Прокопьич не знал. Поначалу даже решил, что это чёрные риелторы таким образом хотят его уморить и хапнуть квартиру. Он даже написал объявление и повесил на дверях квартиры. Там значилось: «Уважаемые агенты и риелторы! Эта квартира находится в залоге по кредиту у банка. Просьба не беспокоить!» Он решил, что хитроумная идея отпугнёт любителей лёгкой наживы и ждал, когда пропадёт «социальный работник». Но тот упорно продолжал приходить по вторникам и пятницам. В конце концов, профессор смирился и даже ощутил пользу, поскольку появилось дополнительное время для работы.

Книгу он закончил два дня назад. По старой привычке, к «отчётной» дате. Он, конечно, хотел успеть к восьмидесятипятилетнему юбилею, но тогда был готов только черновик, хоть и завершённого труда. Ещё год ушёл на редактуру, вычитку ошибок и ляпов и тщательную подготовку рукописи к печати. Все черновики были распиханы по картонным коробкам, которые он притащил с помойки возле универсама. Зато чистовые листы разложены по отдельным папкам, подписаны и сложены в аккуратную стопку на столе. Как её издать, он не имел ни малейшего представления. Раньше рукописи с него требовали в обязательном порядке. После защиты на очередном совете он передавал стопку исписанных листов специальному человеку и через некоторое время получал экземпляр книги, в которой была напечатана его статья.

Что делать с монографией, Виктор Прокопьевич не знал. В какой совет обращаться, и есть ли они, эти советы, которые обсуждают и дают свет новым книгам, ему было неизвестно. В итоге он решил отнести всё на почту и отправить прямо в Академию наук. Уж она-то точно должна существовать: пережила ведь и царизм, и революцию, и даже развитое социалистическое государство. Осталось только выяснить адрес. Но это можно сделать на почте. Наверняка там есть адресные книги, и уж что-что, а Академия наук в них точно должна значиться.

Поход на почту Виктор Прокопьевич запланировал на следующий после дня рождения день. А пока можно было дать себе заслуженный выходной. Первый за последние четыре с половиной года. Он и раньше не мог сидеть в выходные без дела, а когда начал работать над книгой, то сбылась давняя мечта отъявленного трудоголика. Поэтому сегодня, проснувшись утром от необычно яркого света, он просто не знал, что делать.

По привычке дополз до кухни, выпил крепкого чаю с куском булки с маслом. Помыл чашку, поставил её на полку. Стряхнул крошки со стола. Оглянулся. Пошёл в комнату. На столе ровными стопками лежали папки с рукописью. Дед сел на диван. Первый раз за много лет, если не десятилетий, он не знал, что делать. Оглянулся и к своему удивлению обнаружил в углу телевизор. Он был прикрыт давно нестиранной салфеткой и использовался до вчерашнего дня исключительно как полочка для лишних бумаг. Сейчас они все были убраны, и «полочка» освободилась.
– Господи! Когда я его включал последний раз? – пробормотал дед, нацепил на нос очки, и, опираясь на клюку, подошёл к телевизору. Скинул на пол салфетку, подняв небольшое облачко пыли. Нашёл вилку, воткнул её в розетку, нажал на тумблер. Без особой, впрочем, надежды. К его удивлению, телевизор загудел, чернота с экрана расползлась по углам, явив взору расплывающиеся чёрно-белые пятна. Из динамика раздались чьи-то голоса.
– Ирония судьбы! – продолжил свой монолог Прокопьич. – Когда-то этот ящик стоил больших денег, у меня было зрение, но не было времени его смотреть. Сейчас есть время, но нет здоровья.
Он покрутил тумблер, и на пятом щелчке, к своему великому удивлению, услышал знакомую мелодию. Танец с саблями Арама Хачатуряна. Господи, откуда это? Дед придвинул к себе стул, сел почти вплотную к телевизору и стал вглядываться в фигурки людей, прыгающие по экрану. Когда балет закончился, он, воодушевлённый великой музыкой, решил прогуляться.
На улице было пасмурно. Небо затянуло плешивыми облаками, моросил не то дождь, не то снег. Лавочка у подъезда, обычно занятая «всепогодными» бабками, на этот раз пустовала. Прокопьич сел, опёрся на палку. Внутри у него было пусто и холодно.  Одетый в чёрное драповое пальто с каракулевым воротником и такую же шапочку-пилотку, он чем-то походил на бывшего члена Политбюро, озирающего руины некогда великого  государства. Всё вокруг было унылого серого цвета. Голые деревья, чёрная блестящая земля, на которую пикировали и тут же таяли холодные снежинки. Даже припаркованные машины потеряли свой блеск под слоем дорожной грязи. Тоскливую картину дополняло тусклое осеннее солнце, скрытое за низкими облаками и больше похожее на ночной светильник. Так прошёл час или два – время текло так же лениво, как падал снег. Иногда мимо проезжали машины, проходили какие-то люди. Ничто не имело смысла. Прокопьич встал и пошёл домой. Остаток дня он провёл у телевизора. В художественной литературе он не разбирался, историю знал плохо, а в театре последний раз был ещё при жизни Раневской. Поэтому пространные рассуждения критиков и документальные фильмы были для него откровением.

Утром следующего дня Виктор Прокопьевич обнаружил себя – спящим прямо в одежде – на диване. Телевизор работал. Такого с ним не случалось никогда. Он, однако, не стал сильно переживать по этому поводу, а пошёл в ванную, где принял горячий душ и побрился. После он тщательно выгладил свою выходную рубашку, почистил костюм, повесил всё на плечики – до наступления торжественного момента. Закончив со скучной частью подготовки к торжеству, пошёл на кухню, где накрыл праздничный стол. Обед был скромный, но все атрибуты торжества присутствовали. Аккуратно выложенные на блюдце маринованные огурчики, дымящаяся варёная картошечка и запотевшая бутылочка «Столичной». Хрустальная гранёная рюмка завершала убранство.

Настал торжественный момент. Облачённый в тёмный костюм и белую рубашку с туго затянутым двойным виндзором сиреневым галстуком, именинник откупорил водку, наполнил рюмку, произнёс короткий тост и залпом выпил. Подождал, пока обжигающая ледяная жидкость прольётся по пищеводу, и только после этого насадил на вилку хрустящий огурчик и закусил. Когда с трапезой было покончено, Виктор Прокопьич прослушал увертюру к балету «Щелкунчик» и вышел на воздух, проветриться.

Погода за ночь сильно переменилась. На дворе стояла настоящая зима. Снег валил крупными хлопьями, заполняя собой всё пространство от земли до неба. Всё было покрыто белым пушистым ковром, от осенней сырости не осталось и следа. Угрюмая постылая серость сменилась белым сверкающим нарядом. Дед смахнул снег с лавочки и сел. Прямо перед собой он обнаружил ярко-красную рябину. Гроздья ягод походили на присыпанное сахарной пудрой украшение десерта.

Прокопьич почувствовал непреодолимое желание взять и съесть хотя бы одну ягодку. Он с трудом поднялся, подошёл к рябине, сорвал рябинку и положил её на язык. Терпкий вкус наполнил рот, пробуждая давние детские воспоминания. Он прожевал ягоду и сплюнул в заснеженный куст возле лавочки. В кусте что-то шевельнулось, и с веток просыпалась небольшая «лавина» снега.

– Тьфу ты! – крякнул дед. – Опять крысы бегают.

Он пригляделся к кусту и для верности пошевелил его палкой. Но крысы не было. Вместо этого он увидел среднего размера птицу, которая, припадая на одно крыло, пыталась добраться до соседнего куста и спрятаться там.

– Ишь ты! Похож на скворца. – Дед прищурился, пытаясь разглядеть птаху. – Что ты здесь забыл, зимой-то? Сдохнешь ведь!

Он снова присел на лавочку.

– Вот ведь судьба-злодейка. Ладно я, девятый десяток уж доживаю, пора и на покой. А птаха-то, первый год, поди, живёт, а вот тоже не жилец. Не сегодня-завтра морозы придут, что делать будешь? – он посмотрел в сторону кустов, но скворец уже скрылся.

На следующее утро был запланирован поход на почту. Виктор Прокопьевич отыскал в завалах прихожей старую «сумку-убийцу» на колёсиках и аккуратно упаковал все папки с рукописями. Все вместе они оказались довольно тяжёлым грузом, и он решил, что для начала стоит сходить на почту налегке – разведать обстановку. Тащить тяжесть по снегу, а потом в случае чего возвращаться обратно было неразумно. Он не спешил, а пара дней ничего не решала. Уже на пороге он вспомнил вчерашнего скворца.

Виктор Прокопьич никогда ни с кем не церемонился, полагая, что каждый должен сам преодолевать выпавшие на его долю испытания. Но сейчас его посетило несвойственное ему сомнение. Это были не угрызения совести, не жалость, а ни на что не похожее чувство. Оно его не испугало, а скорее озадачило. Он привык всю жизнь быстро принимать решения и после своё мнение не менять. Лучше оказаться неправым, чем балаболом, который сегодня говорит одно, а завтра другое. Но в этот момент он усомнился в своём главном жизненном правиле. Это было так неожиданно, что он опешил и задумался. Для начала снял шапку-пилотку, расстегнул пальто и сел на стул возле входной двери.

Всю свою жизнь профессор проектировал различные машины, которые трудились на великих стройках века и в заводских цехах. На просторах необъятной страны найдётся не так много заводов, где не было бы какого-нибудь механизма, к которому он так или иначе не приложил бы руку. И вот сейчас все его знания и умения оказались беспомощны перед проблемой одной маленькой птички. Он рассеянно огляделся, как бы ища помощи или поддержки. Сарая рухлядь, стоптанные ботинки, осенний плащ – глазу не за что было зацепиться. Он переводил взгляд с одной вещи на другую. И вдруг его осенило. Настоящий инженер – он и в восемьдесят инженер, если, конечно, действительно настоящий.

Дед покопался в шкафу, извлёк оттуда коробку из-под обуви, старый тапок и моток верёвки. Взял на кухне нож и проделал в боковине коробки небольшую дырку. Она получилась не очень аккуратной, но скворец должен был пролезть. Положил внутрь тапочек и плотно, в несколько слоёв перевязал всё бечёвкой. Довольный своей работой, он кое-как оделся и поспешил на улицу.

Со вчерашнего дня почти ничего не изменилось. Только накидало ещё больше снега, но небо было чистое. Ярко светило солнце, отражаясь и до боли в глазах переливаясь всеми цветами радуги в каждой снежинке. Прокопьич подошёл к кустам и поворошил их палкой. Пара испуганных воробьёв взлетела и с любопытством разглядывала его с безопасного расстояния. Скворца не было.

Прокопьич расстроено плюнул и сел на лавку, прямо на снег. Положил коробку рядом с собой.

– И на что ты рассчитывал, старый дурак? – спросил он, обращаясь не то к рябине, не то воробьям. – Думал, тебя тут ждать будут с цветами и оркестром, благодетель хренов?

– Честно? Думал, что будут, – ответил он сам себе. – Без оркестра, но ждать будут.

– Тогда чего сидишь? Сделал доброе дело, брось его в воду. Только ты пока ничего доброго и не сделал.

– Да, надо завершить, – поставил он точку в «самодиалоге» и полез через кусты к рябине. Просто так бросить импровизированный скворечник на землю было бы неосмотрительно. Если его и не выкинут дворники, то сдует ветром. Поэтому Прокопьич достал верёвку, тщательно обмотал её вокруг дерева и надёжно прикрепил коробку. Со временем, конечно, наметёт сугробы, но это будет ещё не скоро; после можно привязать повыше. А пока сойдёт и так. Он полюбовался на творение своих рук. Первый раз за много десятков лет в его изделии не было ни грамма металла. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что глупая птица догадается о предназначении старой коробки. Если, конечно, она пережила эту ночь. Но об этом ему думать совсем не хотелось.

Уже смеркалось. Дед на дорожку присел отдохнуть на лавочку. С неба опять повалили хлопья. Он ещё немного обождал, надеясь услышать хотя бы шорох, но безрезультатно. Пришлось возвращаться домой в мрачном настроении.

Утром он выскочил из дома ни свет ни заря, даже не выпив чаю. Коробка была на месте, но за ночь её так засыпало снегом, что она больше походила на могильный холмик. Прокопьич подошёл к ней. Отряхнул снег палкой. Оглянулся. Посмотрел на следы. Снежное покрывало было уже высотой сантиметров пять-семь. Для него ерунда, а для птицы, да ещё и раненой, – непреодолимое препятствие. Если она, конечно, жива. Эту мысль он гнал от себя прочь, но она подленько выползала из щелей его логики. Кошки, собаки, мороз, голод – любой враг мог оказаться смертельным. Прокопьич вспомнил, что ещё не завтракал и понуро побрёл домой. В этот момент из подъезда выползла бабка в «вечнозелёном» пальто и сером пуховом платке. Завидев незнакомого мужика, она завопила на весь двор:

– Ты чего там по газонам топчешься? Проваливай отсюдова! Ходют тут бомжи, неча тута делать! Давай-давай, вали отсюдова, не то полицию вызову. Топчут, топчут, потом трава не растёт! – всё верещала и верещала бабка.

Виктор Прокопьевич, которого ещё никогда в жизни не называли бомжом, сначала рассвирепел. Он даже угрожающе поднял палку и хотел поставить наглую старуху на место, но её последние слова навеяли здравую мысль, и он сразу потерял к ней всякий интерес.

«Точно, надо всё вытоптать, тогда скворец сможет забраться в домик», – пробормотал он и начал вытаптывать снег вокруг кустов и уминать дорожку от них к скворечнику.

– Нет, вы посмотрите на него! – вопила бабка пуще прежнего. – Хоть кол на голове теши! Проваливай, говорят тебе! Щас точно в полицию позвоню!

Прокопьич тем временем закончил свои дорожные работы, выбрался на дорожку к подъезду и грозно посмотрел на возмутительницу спокойствия. От его сурового взгляда та замолкла и села на лавку, как пригвождённая.

– Вот так и сиди молча, дура! – тихо, но чётко сказал ей дед и пошёл в подъезд. Он отрыл дверь ключом и исчез в дверном проёме. Бабка, потерявшая на время дар речи, очнулась и потом божилась, что видела, как привидение прошло сквозь стену. На всякий случай она сбегала домой, принесла запасённую ещё с прошлой Пасхи баночку со святой водой и окропила ею подъезд, дорожку и вытоптанный не то бомжом, не то привидением газон.

Прокопьич же, слегка озябший и проголодавшийся, отогревался горячим чаем и смотрел в окно на бабкины манипуляции. Они его не смешили и вообще никак не трогали. Мозг пытался проанализировать ситуацию и цеплялся за любую, самую ничтожную вероятность, объясняющую отсутствие скворца во дворе.

Горячий чай тем временем сделал своё дело. Прокопьич согрелся. Вместе с теплом к нему пришло чувство голода. Он достал из морозилки кусок сала, нарезал его тонкими ломтиками и намазал горчицей. Разложил на кусочки чёрного хлеба. Положил один мини-бутерброд в рот. Ядрёная горчица приятно обожгла язык. Хоть украинской крови у Прокопьича в роду не было, но сало он любил с детства. Он вспомнил, как на уроке природоведения старая училка рассказывала, что салом надо подкармливать синиц зимой. Тогда это очень его удивило. А как в природе синицы делают сало? Никак. Тогда почему они его любят? Учительница не могла ответить на вопросы любознательного школяра, но запомнилась ему на всю жизнь.

– Сало! Вот я идиот! – Прокопьич хлопнул себя ладонью по лбу. – Надо же накормить скворца. Хотя бы насыпать корму. Вдруг он ещё жив? Только что он будет есть?

Чем кормить синиц, голубей, даже снегирей, им говорили. Про скворцов – ни слова. Потому что зимой скворцов не кормят, они улетают на юг, и одному Богу известно, чем они там питаются. Он попытался включить логику. Скворец – птица не маленькая, поэтому он должен питаться всякими там червячками и насекомыми. Конечно, тараканов он ловить не будет, но колбаски нарезать можно. Осталось понять, как именно накормить птицу. На блюдце угощение не положишь: кошки-собаки сожрут. На дерево в кормушку не насыплешь: скворец – инвалид, не подлетит. В итоге, вместо просмотра очередного балета Прокопьич занялся черчением. Сложность заключалась ещё и в отсутствии подручного материала. Пришлось вспоминать басни Крылова, но к рассвету чертёж был готов.

Впервые за много лет утро у Виктора Прокопьевича началось в обед. Ночные бдения в его возрасте – не великая редкость, но десятилетняя привычка соблюдать распорядок дня просто так не сдаётся. Впрочем, ничего страшного не произошло. Проснувшись ближе к полудню, Прокопьич наскоро выпил чаю и для начала провёл ревизию «складских остатков». Оказалось – не так уж и пусто. В ящике для инструментов завалялось много разнообразного хлама «на всякий случай». И вот, наконец, этот случай наступил. Старый телевизор был рекрутирован в качестве музыкального сопровождения. Классическая музыка, как оказалось, весьма благотворно действовала на производительность труда. С помощью Баха и Чайковского чудо инженерной мысли было готово к вечеру. Кормушка была сконструирована таким образом, что не только кошки и собаки, но и птицы другого «калибра» – воробьи, синицы и вороны, не смогли бы ею воспользоваться. Довольный своим трудом, мастер хотел было сразу выставить кормушку на улицу. Но там уже наступила глубокая ночь, и особого смысла в этом не было. Он благоразумно решил, что утро вечера мудренее и лучше раньше лечь и раньше встать.

Прокопьич поднялся с восходом. Наскоро умылся, оделся, сделал себе бутерброд с колбасой. Но хлеб почему-то в рот не лез. Это было непривычно: профессор всегда отличался отменным аппетитом, независимо от настроения. Его обычное состояние сопровождалось беспробудным пессимизмом и глубоким равнодушием и, если бы оно могло влиять на потребление пищи, Виктор Прокопьевич давно бы уже превратился в скелет. Но в этот раз всё было по-другому. Настроение было хоть и тревожное, но тревожность эта была со знаком плюс. Профессор отложил бутерброд, заполнил кормушку обрезками колбасы и сала. Подумал и добавил горсть крупы, покрошил хлеба – на всякий случай. Ну хоть что-то же ты должен любить? Ещё одну горсть положил в карман пальто. На этот раз решил одеться потеплее. Раскопал в шкафу огромные валенки на резиновом ходу. Ему их презентовала местная власть к какому-то юбилею. Профессор поначалу брать отказывался, но симпатичная девушка так долго его уговаривала, что он сдался. Не прошло и трёх лет, как они ему пригодились. Тёмно-серые валенки были безразмерными, обутыми в чёрные галоши и, в принципе, неплохо гармонировали с остальным одеянием по цвету, но не по фасону. Посмотревшись в зеркало, Виктор Прокопьевич представил себя бредущим зимой 1918-го года по заледеневшей набережной Невы. Надо же, сто лет прошло, а ничего, по сути, не изменилось. Только вместо двух морковинок несу кусочки колбасы.

На улице светило солнце и одновременно шёл «грибной» снег. «Это к удаче», – промелькнуло в голове, но он тут же отогнал ненаучную мыслишку. За ночь снега прибавилось, но не настолько, чтобы замести вытоптанную позавчера «тропу жизни». Прокопьич «обновил» лужайку, приспособил кормушку и прибил её двумя длинными штырями к земле. Грунт был мёрзлый, шарф выбивался из-под пальто, на лицо падали редкие снежинки. Отмахиваясь от них, как от мух, он всё же приладил сложную конструкцию и, довольный собой, отошёл в сторону. Ему очень хотелось посмотреть на результат своего труда: он встал и замер – как памятник Гоголю на Малой Конюшенной.

Небо постепенно затянуло облаками. Снег усилился, и вскоре он действительно стал походить на статую, припорошенную белым. Он простоял так больше часа. Прилетели воробьи. Нагло чирикая, попытались опустошить кормушку. Изредка кому-то удавалось что-то урвать, но добыча явно не стоила затраченных усилий. Минут через двадцать воробьёв спугнула старая облезлая кошка. Прокопьич хотел было прогнать её, но вовремя сдержался. Сейчас важнее было испытать конструкцию – ведь круглосуточно охранять корм не будешь. И он не пожалел. Такого «кино» он ещё не видел и вряд ли увидит когда-нибудь ещё.

Кошка чуяла запах колбасы. Она даже видела её сквозь частую решётку, но никак не могла достать. Ячейки были настолько мелкие, что лапа не пролезала. Кошка ходила кругами вокруг кормушки, пыталась разодрать её когтями, разгрызть зубами. Всё тщетно! Профессор с интересом наблюдал процесс испытаний своего детища. Животное было голодное и упорное. Лучшего он и не мог желать. Прошло не меньше получаса, прежде чем до сознания кошки дошла жестокость нежданного подарка судьбы. Напоследок она сделала несколько кругов вокруг недостижимой добычи и мелкой трусцой удалилась в сторону помойки. Там еда была не такая вкусная и свежая, зато гораздо более доступная.

Чудо инженерной мысли с честью выдержало испытание. Простояв на морозе больше часа, почти не шелохнувшись, зодчий остался доволен и с чувством выполненного долга отправился домой – отогреваться заслуженным чаем. Дома дед перекусил, выпил обжигающий травяной настой и посмотрел дискуссию о тенденциях французской литературы первой половины XIX века. Его не волновала западноевропейская культура ни позапрошлого столетия, ни какого-либо другого, но пришлось смотреть то, что показывают. По крайней мере, в передаче присутствовала какая-то идея, в отличие от бестолковых ток-шоу и примитивных сериалов на других каналах. Впрочем, сейчас все его мысли были во дворе. Они были тревожными и беспокойными. Вот уже три дня, как скворец не появлялся, и все его усилия, похоже, были напрасны. Когда стало смеркаться, дед ещё раз выполз во двор и тщательно исследовал свою полянку. Ничего утешительного не было. Вокруг кормушки было множество следов, но сам корм оказался нетронутым. Дед стряхнул с колбасы снег, добавил ещё несколько кусочков. Постоял некоторое время в раздумье и пересыпал часть корма прямо в «скворечник».

Ночь профессор провёл беспокойно. Ему снились кошмары. Будто бы он со сломанной ногой пробирается через бесконечные джунгли, а следом за ним крадётся огромная чёрная пантера. В голове была одна мысль – выбраться к спасительному океану. Но когда сквозь лесную чащу уже стал пробиваться свет, и запахло морским ветром, пантера его настигла и впилась острыми клыками в плечо. Он взвыл от боли и проснулся. Его правая рука была неестественно заломлена назад и сильно болела в плечевом суставе – как будто в неё всадили нож. Он поднялся, размял плечо и сделал несколько круговых движений. Подошёл к окну. На улице брезжил рассвет. По тротуару спешили первые прохожие, больше похожие на бесплотные тени. Прокопьич включил свет и сел на диван. Сна не было ни в одном глазу. Встал, походил по комнате. Покопался на книжной полке. Среди специальной литературы непонятно откуда обнаружил томик поэтов серебряного века.

Сел, открыл, натянул на нос очки. «Ветер, ветер – На всём белом свете! Завивает ветер белый снежок…». Рассвело. Профессор поднялся, выпил чаю и заторопился на улицу.

Снегом завалило всю округу. От двери к тротуару вели редкие следы. Около рябины – ничего. Скворечник и кормушку припорошило, как будто всё замазали извёсткой. И только, как дуло пистолета, маячила чёрная дыра в могильном холмике. Прокопьич прищурился. Тишина. Силы разом покинули его. Он с трудом опёрся на трость и грузно сел на лавочку, спиной к рябине. Ну вот, собственно, и всё.

Город потихоньку просыпался. Вдали гудели недовольные клаксоны. С улицы потянуло сырой гарью выхлопных труб. Воробьи затеяли свою вечную трескотню. Всё шло своим чередом. Прокопьич встал, бросил напоследок взгляд на свои похороненные под слоем снега творения. Скворечник мигнул ему в ответ. «Не хватало ещё с ума сойти, это уже перебор». Скворечник моргнул ещё раз. Дед прищурился. Что-то было не так. Аккуратная чёрная дырка исказилась в своей геометрии. Он достал очки и посмотрел ещё раз. И только теперь заметил, как из чёрной дырки в белом сугробе выглядывает ещё более чёрный, блестящий глаз. Жив-таки, курилка! Прокопьич поспешно отвернулся, боясь спугнуть своего знакомца.

Странное, незнакомое чувство овладело им. Это была не радость, не счастье, не вдохновение, но что-то чистое и светлое, как его заснеженная полянка. Не в силах совладать с эмоциями, дед поспешно заковылял к подъезду.

Именно в этот день, на изломе осени и зимы умер старый профессор Виктор Прокопьевич Завалишин. Умер вместе со своими холодными стенами, пыльными книгами и старой сумкой на колёсиках, доверху наполненной нетленным трудом по теории машин и механизмов. Ему на смену пришёл старый чудаковатый дед, который каждое утро приходил к рябине, аккуратно вытаптывал небольшую полянку в снегу, потом насыпал в хитроумную кормушку немного корма и раскидывал вокруг крупы и крошек. А потом садился на лавочку и часами разговаривал с одному ему ведомым собеседником.

Где-то там, в коловороте времени произошёл сбой. Безнадёжный мизантроп споткнулся о брешь в дарвиновской теории выживания сильнейшего.

Мир тем временем жил по своим законам, не замечая этой маленькой революции в одной отдельно взятой душе. Небольшие изменения коснулись только жизни местных бабок. Дед оккупировал их привычное местопребывание. Однажды одна из них попыталась с ним заговорить, но он, видимо, был совсем глухой. Он смотрел мимо неё невидящим взглядом и никак не мог уразуметь, чего она хочет. Она попыталась крикнуть ему прямо в ухо, что это её законная лавочка и чтобы он проваливал ко всем чертям. Но дед так посмотрел на неё, что она вмиг заткнулась и перебралась к соседнему подъезду. Потом к ней присоединились и её подружки. Они с безопасного расстояния наблюдали за тихим сумасшедшим, который разговаривал с каким-то Егором. В какой-то момент возник и, за неимением лучшего, укоренился слух, что дед разговаривает со своим давно умершим сыном, а потому лучше его не трогать.

Так продолжалось до середины февраля. Сугробы достигли почти человеческого роста, а тропинка к рябине стала больше походить на военный окоп. Ничто не предвещало трагедии. С утра светило солнце. Снежный покров сверкал всеми цветами радуги. Воробьи галдели в полный голос – как бабки на базаре, обсуждающие свежие сплетни.

Дед, как обычно, вышел на улицу рано утром. Посмотрел на яркое, почти весеннее солнце, достал из кармана целлофановый пакетик с разными вкусностями, протиснулся между сугробами на свою полянку. Егорка уже привык к его утренним визитам и, слыша скрип валенок по снегу, выглядывал из своего убежища. Дед высыпа;л корм прямо на утоптанную землю возле домика и отходил в сторонку. Пока Егорка жадно поглощал еду, Прокопьич сообщал ему новости, в основном из культурной жизни людей, случившиеся за последние пару тысяч лет. Егор слушал, не прерывая свой завтрак. Это, конечно, не вписывалось в правила этикета, но Прокопьич смотрел на это сквозь пальцы. В конце концов Егор был простым скворцом, а не лордом или бароном.

На этот раз Егорка не выглянул из скворечника. Дед почувствовал неладное. Первая мысль была, что скворец заболел и его надо вместе с «домом» перенести домой и вызвать врача. Точнее ветеринара, но это уже не важно. Дед представления не имел, как это делается, но можно было бы сходить до продуктовой лавки и поинтересоваться у продавщицы. Она-то точно должна всё знать. Дед с трудом наклонился, упал на колени и попытался заглянуть в скворечник. Он даже легонько постучал клюкой по крыше и позвал:

– Егор! Егорка, выходи, не шути так!

Но ответом ему была тишина. Прокопьич наклонился прямо до земли и только сейчас обратил внимание, что вся полянка была усеяна кошачьими следами. Он провёл ладонью по снегу и нащупал клочок шерсти и пару тёмных пёрышек. Сомнений быть не могло. Какой-нибудь дворовый кот всё-таки добрался до откормленного за несколько месяцев скворца. Видимо, тот потерял бдительность, чем дворовый хищник и воспользовался. Значит, старик Дарвин всё-таки был прав. Егорка, похоже, бился до последнего, о чём говорили комки шерсти, валявшиеся по всей полянке, но это утешало слабо.

Дед сел прямо на снег и беззвучно заплакал. Густые солёные слёзы медленно сползали по небритой щеке. Иногда он смахивал их рукой. Всё вокруг плыло. «От судьбы не уйдёшь, – промелькнуло в голове сквозь боль утраты, – пора, наверное, и мне туда же». Он сидел и мерно раскачивался взад-вперёд, когда его окликнул чей-то хрипловатый голос.

– Отец, ты что здесь сидишь?

Он посмотрел в сторону звука, но из-за слёз, застилавших глаза, не увидел говорящего – только смутный силуэт. Отвечать не было ни сил, ни желания. Он только приподнял руку и махнул. Это могло означать и «проваливай», и «всё в порядке, не стоит беспокоиться». Но силуэт не исчез. Напротив, приблизился и приобрёл черты взрослого мужика, одетого в казённое пальто и видавшие виды ботинки. Лица Прокопьич не видел, а поднимать голову не хотелось.

– Вставай, отец! Пойдём, я тебя домой отведу!

Прокопьич снова попытался отмахнуться, но незнакомец проявил упорство. Он наклонился, обхватил деда за талию и попытался поднять с земли. Дед отпихивался.

– Отец, ты что? Это же я, Миша!

Эта интонация показалась деду знакомой. Вроде, похоже на Мустафу, дворника. Он был родом откуда-то из Средней Азии и обычно представлялся Мишей. Это был, наверное, единственный человек, который всегда улыбался и здоровался с Прокопьичем по утрам. Но тот был маленький и щуплый, и говорил с акцентом.

– Да хоть и Миша! – дед наконец смог сказать что-то членораздельное. – Иди с Богом. Не видишь, горе у меня.

– Да вижу я, что у тебя не всё в порядке, если сидишь на снегу и плачешь. Но, может быть, ты уже перестанешь на меня злиться? Сколько лет-то прошло?

Дед протёр глаза и посмотрел на говорящего. Сомнений уже не было.

– Мишка? Ты? Ты откуда явился – не запылился? – дед настолько опешил, что не мог даже подобрать нужные слова, да и не знал он нужных слов.

– Откуда? Оттуда!

– Изыди! – вдруг с силой отстранился от него дед. – Оттуда не возвращаются!

– Да успокойся ты! – Мишка почти смеялся. – Оттуда как раз и возвращаются, особенно по амнистии. Рассказывай лучше, что у тебя тут стряслось? Тебя из дому выгнали?

Тут на деда нахлынули события сегодняшнего утра. Выступили слёзы, к горлу подкатил комок, и он снова потерял способность говорить. Лишь показал клюкой на дырку в сугробе и обвёл вокруг рукой. Михаил только сейчас заметил странное сооружение у основания рябины.

– Это что за конура такая смешная? Для мышей что-ли?

– Для ск-к-к-ворца, – дед с трудом выговаривал слова, – но ег-го съели.

– Какого скворца? Отец, где ты в Москве зимой скворца видел? И кто его съел? Или, – его вдруг осенила догадка, – его ещё летом съели, а ты до сих пор переживаешь? Хороший скворец был?

– Да, хороший, только съели его сегодня. – Дед всхлипнул, вытер слёзы. – Ладно уже, чего случилось, того не воротишь. Пойдём домой, коли пришёл.

Виктор Прокопьевич заковылял к подъезду, тяжело опираясь на старую клюку. Михаил шёл за ним, пытаясь придержать отца, потому что того качало из стороны в сторону. Они уже поднялись по ступенькам и подошли к двери, когда Михаил услышал тихую, но отчётливую трель. Этого не могло быть. Он обернулся и посмотрел на звук. На самой вершине рябины сидел скворец.

– Не может быть! Действительно скворец!

– Где? – дед резко обернулся, схватил Мишку за плечо и стал щуриться на солнце.

– Да вон – на рябине сидит! А я уж, грешным делом, думал, ты того… Ну, ты понял. Надо бы ему нормальный скворечник справить, а то, не дай Бог, съест его какая-нибудь кошка.

– Не родилась ещё та кошка, которой он по зубам, – прошептал дед. Потом сжал пальцы в кулак и погрозил в сторону рябины. – Смотри, получишь у меня, гад такой! Чуть в могилу не отправил, тварь неблагодарная!

– Ладно, отец, не ругайся. Радоваться надо! Думаю, тебе есть, что мне рассказать. Да и мне тоже. Пойдём домой.
 
05.12.2018 г.