Князь Александр Сергеевич Меншиков-6 часть

   ИЗ СЕРИИ: ОТ КОРРЕСПОНДЕНТОВ  КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ

   Продолжение: - часть-6

    КНЯЗЬ АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ МЕНШИКОВ

 в рассказах

     бывшего его адъютанта Аркадия Александровича Панаева


                1853 - 1854
                V.

    Тяжело было настроение князя: он сознавал безвыходное положение предводителя войск, столь мало знакомых с войной. Потерять сражение, - со смешанными, сборными частями войск, - было не трудно, но нелегко было придумать средства, как выйти из этого непостижимо тяжкого положения.
     Где войска, и что, и как? Нам не было известно... они разбрелись.
     По счастью, в эти минуты, в уме князя уже слагался план дальнейших действий.
     Видя, что на силу надеяться нечего и лучше употребить хитрость, он ехал, молча и крепко задумавшись. Раз только спросил меня: "Известна  ли мне дорога на Мекензиеву гору и что там за лес?"
     Проехав под музыку около версты, мы спустились в лощину, в которой нашли в развернутом фронте бригаду гусар. Командир Лейхтенбергского полка Халецкий, завидев князя, скомандовал: "Сабли вон!" Бригада дернула: "Ура!" Халецкий с азартом подскакал к светлейшему, отрапортовал ему и готовился поздравить с победой!
     Каков генерал? Он участвовал в Альминском деле: стоял-де на позиции и заключил, что войска наши, истребив неприятеля, шли праздновать победу в Севастополь.
     Неуместное "Ура!" до того всех нас озадачило, что мы и не знали, что подумать, ждали объяснения от Халецкого, лицо которого сияло торжеством и самодовольствием. Светлейший предупредил его:
    - "Генерал, это похоже на насмешку!"
    Князь произнёс эти слова таким грустным тоном, что наш Халецкий что-то такое промычал, а лицо его приняло такое испуганное, вопрошающее выражение, что, глядя на него, нам стало и смешно и жалко.
     Призвав бригадного командира, генерал-майора Величко, светлейший сказал ему:
"Войска отступают в беспорядке, прикройте это отступление: из лощины подайтесь к стороне неприятеля на столько, чтобы он вас видел. Я весь отряд переведу, за Качу, а вы останетесь на этой стороне прикрывать наш ночлег. Казаков присоедините к себе, делайте разъезды, не выпускайте неприятеля из виду, доносите мне, что он будет делать".
     Потом, верстах в пяти от гусар, нашли мы два полка пехоты и при ней Кирьякова. Он доложил князю, что эти полки остались свежими и готовы прикрывать отступление.
    Князь приказал ему соединиться с гусарами, взять в распоряжение казачьи полки, обещая прислать ещё батарею - и с этим отрядом строго наблюдать за неприятелем. В случае движения его на нас - держаться до последней крайности.
    При этом князь заметил, что Кирьякову известно в каком беспорядке остальные войска, которым ещё надо, переправясь через Качу, расположиться на высотах левого берега.
    Переправа и ночлег нашего расстроенного войска должны, разумеется, быть совершенно обеспечены присутствием надежного отряда на пространстве между Альмой и Качей.
    Кирьяков, казалось, хорошо понял своё назначение: тронулся с бригадой вперёд к стороне неприятеля; мы же, встретив тут адмирала Корнилова и Тотлебена, направились с ними к переправе и в сумерки достигли высот правого берега Качи.
     Не мало удивило нас совершенное отсутствие и признаков существования войск, и куда они подевались? Неизвестно...
    Подъехав к спуску, в долине реки увидели безобразнейшую картину: здесь царили полнейшее безначалие и беспечность, сюда удрали наши молодцы и - веселёхоньки, изволят забавляться: стреляют, без стыда, испуганных зайцев.
     Легко вообразить наше недоумение, когда, подходя к Каче, мы, в сумерки, заслышали перестрелку, она подала нам повод предполагать, не выбросили ли союзники к устью реки какого-нибудь отряда...
     Ничуть не бывало! Это наши солдатики, от скуки, на зайцев охотиться вздумали, и удержать их было некому.
      Между тем, артиллерия и обозы стояли на дороге, сохраняя в этом хаосе возможный порядок. Указав на все переправы, светлейший приказал обозам, а за ними и артиллерии  -  трогаться.
      Не так легко было отдать приказание пехоте; начальства не существовало: выбывших из фронта офицеров не заменили ещё другими, а оставшееся притаились... Солдатики горланили, бродили и мародёрничали по хуторам и жильям, покинутым их хозяевами и татарами.
      Впечатление, произведённое на меня этим несчастным днём, было до того возмутительно, что даже масса раненых, стянувшаяся к этому времени на Качу, не возбудила во мне присущего сердцу новичка чувства сострадания, хотя положение страдальцев, за недостатком средств к помощи, было ужасно... Напротив, в сердце моём я чувствовал какое-то ожесточение.
    Стоны, вопли и кровь, раздражая меня, придавали особенно мрачное расположение духу. Не я один был в таком дурном настроении: Корнилов, не участвовавший в деле, видя только плачевные его последствия, очень сухо и холодно смотрел на страдания увечных, а причитывания их (наш родной способ выражать своё горе) были ему несносны. Он стыдил голосивших, проезжая мимо их... Тоже делали и прочие лица, бывшие в свите князя.
     Только он один, более всех нас снисходительный к слабостям человека, ехал, молча, грустно всматриваясь в раненых, и один только раз сказал Корнилову:
    - "И все-то - в спины!!"
    К слову о раненых замечу: всего страннее было то, что их товарищи, так охотно выносившие и выводившие раненых из-под огня, бросали их по большей части там, где сами не могли поспевать за ретирадой.
     Вообще видимо было в нижних чинах непонятное для меня хладнокровие к утратам; их не смущали - ни потеря сражения, ни беспорядочное отступление в виду неприятеля. К самому занятию союзниками нашей крепкой позиции солдаты относились с совершенным равнодушием. Это происходило, как я полагаю, оттого, что они не сознавали ни важности проигрыша сражения, ни ещё того важнейших его последствий.
     Спустившись, на Качу, светлейший направился, правым берегом, вверх по реке, для обозрения. Потом он переправился выше всех наших войск и поехал левым берегом вниз. Меня же послал на высоту занять место для расположения штаба.
    Отыскивая обоз, я немного промедлил и уже не встретил князя, а, спустившись в другом месте, съехался с ним на подъеме по большой чумацкой дороге.
На вершине горы князь свернуть направо, на первую площадку, чтобы, отдав приказания Корнилову и Тотлебену, распроститься с ним и скорее отправить адъютанта своего С.А. Грейга с донесением к Государю Императору.
Он приказал Грейгу спешить в Севастополь, оттуда, получив подорожную, скакать в Петербург.
 -  Что прикажете сказать Его Величеству?  -   спросил Грейг.
 - Скажи всё, что ты видел и слышал, - отвечал светлейший, -  всё, по чистой справедливости. Писать же, ты видишь сам, и средств никаких нет, и это отняло бы слишком! много времени (У светлейшего не было тогда под рукой никаких канцелярских принадлежностей. Нам, адъютантам, были розданы от него небольшие кожаные записные книжки, для занесения заметок и его приказаний. Одна из таких книжек доныне сохраняется у меня, - А.П.).
    Грейг, Корнилов и Тотлебен поехали в Севастополь вместе. Проводив Грейга, светлейший, в ожидании обоза, опустился в полулежащем положении на землю. Между тем, мы собрали около него сухой травы, перекати поле, и зажгли её, чтобы хот сколько-нибудь осветить место.
    Смерклось так, что в двух шагах не было видно человека. Место остановки князя было не то, которое я занял для штаба и куда велел следовать обозу.
    Светлейший, с огарком свечи в руке, занялся рассматриванием карты и не ехал далее. Почему я послал казака отыскивать обоз, который, придя на указанное ему место и не найдя там никого, машинально направлялся на разведённый нами огонь.
    Я, конечно, был всех более рад прибытию обоза, так как оно возложено было на мою ответственность. Покуда я не заслышал голоса офицера, провожавшего обоз, я был как на иголках.
    Светлейшему необходим был отдых, ему ещё предстояло заняться соображением, для выяснения себе положения армии, и изысканием исхода из оного.
    С пяти часов утра у светлейшего не было во рту ни крохи: надобно же было ему подкрепиться. Чтобы мог я делать без обоза?
    Отворотясь от огня, я таращил глаза в непроглядную темень, что было мочи - напрягал слух... Боялся, чтобы обоз наш не прошёл по подъему горы мимо, затянутый прочими обозами. В этом томительном ожидании провёл я более часу, удивляясь необыкновенному терпению светлейшего: не слыхал я от него ни единой жалобы, и в голосе его звучало обычное, спокойствие.
    Князь вмешивался в разговоры окружавших, и, казалось, хоть на минуту хотел забыть своё положение и сколько-нибудь отдохнуть нравственно...
    Наконец, слава Богу, обоз прибыл: с него сняли 8 человек раненых солдат, поднятых им кое-где, по дороге.
    Мы наскоро разбили крохотную подручную палатку, постлали в ней кусок кожи, зажгли свечи, и князь, разложив карты, углубился в свои стратегические соображения.
    Этим временем камердинер (он же и фельдшер) его светлости, Разуваев, успел на спирту согреть воду на стакан чаю, для князя. Подавая его светлейшему, он сказал:
 -  Хорошо, что я, на всякий случай, приберег бутылку воды, а то всё, что имели в запасных бочонках, раздали по дороге раненым... да ещё и с собой их, восемь человек, привезли!
 -  "Как же, братец, ты мне не скажешь? -  быстро отвечал светлейший. Иди скорей, перевяжи и отправь их в Севастополь в наших экипажах".
    И князь остался в палатке совершенно один, покуда камердинер не управился с израненными. Остальная прислуга была пьяна.
    Распорядившись привозом воды, бывшей от нас версты за три, и добычей фуража, послав за ним за шесть вёрст, я разместил лошадей по коновязям, а сам присел у палаточки князя, чтобы быть под рукой, ежели ему что понадобится, так как тут никого не было, кроме часового - сапёра.
    Замечу кстати, что на Альминской позиции у князя были постоянно часовые от роты сапёр; стояли они в одних портупеях и фуражках. Этот караул, из ефрейтора и трёх рядовых, сначала сменялся ежедневно, потом светлейший, узнав от них, что они желают оставаться бессменно, так как их прекрасно кормят и поят чаем, согласился не сменять сапёр и приказал прикомандировать этот маленький ефрейторский караул к своей квартире.
    Он пришёл с князем и в Симферополь и оставался здесь до выезда его светлости из Крыма.
    Я стоял шагах в двадцати от палатки князя и смотрел во мрак степи... Вдруг, подле себя, слышу его голос:
 - "Это ты, Аркадий Александрович?"
 -  Я, ваша светлость.
Князь, постояв, осмотрелся, потом произнёс:
 -  "Как ты думаешь поставить войска?  Фронтом ли к морю, с тем, чтобы быть во фланге у неприятеля, когда он тронется к Севастополю, или лицом к неприятелю, чтобы ещё хоть немного выиграть время, задержав его в движении? Сражения я дать не могу... Войска наши в ужасном перепуге и беспорядке.
    От слов князя, произнесённых ровным голосом человека озабоченного, но чуждого страха, у меня мороз пробежал по коже.
    Стараясь рассеять недоверие светлейшего к войскам, я приписывал их смятение неприятельским штуцерам, обнадёживал князя тем, что если мы, на ровном месте, собрав все наши наличный силы, ударим сколь возможно стремительнее, не дав неприятелю возможности воспользоваться превосходством своего оружия, то, может быть, мы с ним ещё и управимся.
    Я не терял веры в наши войска и никак не хотел согласиться, чтобы один наш солдат не осилил, по крайней мере, трёх неприятельских... Общий недостаток нашей тогдашней слепой самоуверенности!
   Помолчав немного, князь сказа:
 - "Я думаю, завтра они сами не в силах будут тронуться с места. Мы этим воспользуемся".
II он ушёл в палатку: сел на землю с картой в руках, и почтенная его фигура обрисовывалась тенью на парусинных стенах палатки.
    Я остался на прежнем месте, прислушиваясь к гулу движения войск, тянувшихся от перевоза по дороге мимо нас. Раненые, стоны которых надрывали душу, то и дело сворачивали к нашему костру, около которого нарочно для них была поставлена вода: единственное пособие, которое мы могли предложить им в эти жестокие минуты!
    Иных средств к помощи у нас решительно уже никаких не было, всё, на чём только было воз¬можно перевезти или перенести раненых - было занято... их же было так много, что каждый раненый, державшийся на ногам, должен был идти один, или плестись поддерживаемый товарищами.
     Погружённый в грустные думы о несчастных следствиях войны, я только что хотел, для отдыха, прилечь на пригорок, как слышу голос Кирьякова:
-  Где светлейший?
    Я подошёл к нему и указал на палатку князя. Меня встревожило внезапное появление командующего отрядом, назначенным для прикрытия отступления и переправы, в таком отдалении от своей части и в то самое время, когда переправа ещё не была окончена.
Кирьяков, просунув голову в отверстие палатки, сказал:
 -  Ваша светлость, я благополучно довёл людей до Качи: теперь там всё переправляется!
    Невежество генерал-лейтенанта поразило светлейшего.
 -  "Помилуйте, ваше превосходительство, - воскликнул он, - что же вы делаете!?
    Вы приехали мне доложить, как будто окончили возложенное на вас поручение, тогда как вы только дошли до самого серьёзного его момента и вообразили, что вами всё исполнено. Вы покину¬ли отряд в самую неблагоприятную для него минуту... Поспешите возвратиться к вашему месту и будьте осмотрительны: незначительный неприятельский разъезд может наделать вам страшной тревоги... Поезжайте, поезжайте скорее! "
    Кирьяков поехал... только не туда, куда ему следовало: он отправился ужинать в севастопольский клуб (15 вёрст от Качи).
     Мог ли кто ожидать подобного поступка от генерала, уже пожилых лет? Он явился в клуб в то время, когда там, в сильном беспокойстве собрались почти все моряки и рассуждали о нашем положении.
    Кирьяков, зная обычай моряков, предвидел это сборище и спешил предупредить невыгодные о себе толки по поводу Альминского сражения.
    Из участников в этом деле он явился в Севастополь  -  первым и, понятно, речь была за ним. Грейга никто не успел видеть: он был в Севастополе на одну минуту.
Кирьяков с нахальством и самоуверенностью вошёл в клуб, думая появлением своим произвести эффект; на этот раз, однако, ему не удалось; все были только удивлены его появлением.
    Общее мнение было таково: как может командующий большей половиной отряда быть так далеко от своего поста в такую священную минуту для войска!
Генерал пустился рассказывать о своих подвигах, будто бы об ошибках князя, о Горчакове.., но все эти россказни никого не расположили в пользу хвастуна.
    С этой минуты он был понят и на всё время обороны окончательно пал во мнении севастопольцев. Даже дамы, ещё недавно видевшие в Кирьякове героя, их будущего спасителя, разочаровались в генерале.
    Когда Кирьяков возвратился к своим войскам? Этого с достоверностью я сказать не могу.

Продолжение следует...