Мой передвижной дом гл. 16

Бомж вопросительно глядел.
Писатель это понимал так, что де тот, верно, добрался до апогея своих измышлений, и теперь будет пытать до самого конца, в пять колен, теорию писательских  возможностей.
- Ну, так как же? Дадите ответ?
Гавриш уставился на бомжа.
Смех и только.
Квадратное исчерченное марсианскими рвами лицо Калабишки  просветлялось в  лучах дикого Солнца. Поймы морщин, высохших марсианских рек играли кракелюровой краской.
Бисер крупы снега сыпался медленно, таял на лице и кажется немного оживлял его. Смысл и бессилие умещалось тут.
"Невычищенный".
"Насколько же ещё хватит меня, чтобы сдерживать рыжих Буцефалов хохота перед этим? Прорвусь ли я перед невычищенным?»
Изнутри щемило.
Пришлось кашлять от подпиравших эмоций. Справившись с собой, писатель сказал:
- Писательство не подразумевает правды. Жизнь – одно, сочинительство – другое. Кто знает правду? Мозг нас все-равно обманет. Искусство - это эталон желаемой реальности и все тут. Меняются века, меняются эталоны.
  Гавриш ещё хотел что-то добавить, но передумал. Плотно сомкнул губы.
- То есть, если бы вы начали читать этакий рассказ, что я вам предложил бы, - говорил Калабишка, - вы не смогли бы закончить его так, как вышло на самом деле, и это называется искусством? Налепили  вампиров, дракончиков, развернули эдакие странные вещи - это искусство, эталон реальности, по-вашему? На кой такое искусство кому надо? Что оно дает?
В романы вталкиваете чушь юбочную, вот и все. Эмансипаторкам пишете и угодить им и только. Этот этап ваш вечный, да? А не противно ли?
"Вот же какая философия!" - Гавриш поглядел, как вычурно выстриженный чуб волос бомжа подскочил кверху, то ли от воодушевления, то ли от ветра, поднялся и замер.
 Ему бы еще говорить и говорить. Но Калабишка держался, ожидая ответный ход писателя.
 Гавриш пояснил:
- Писатель – это рыцарь без доспехов. В трусах, с обоюдоострым мечом, настолько большим, насколько позволяет его амбиции. И агрессивно-ненормальный  тип этот готовится к бою. Что знать еще? О нем, о его теории современного этапа? Зачем? Читаете и читайте. Все в произведениях. Пишущий делает свое ремесло, вы - свою, так сказать, утоляете надобность. Понравится - понравится. Нет и нет. Значит, не попал. И что еще?
Книга попадает часто не в свой этап. Умирает художник, а потом - на тебе - и слава к нему восходит. Не успевает, гражданин наш хороший, дожить до нее, так скажем.
 Ни мне, никому не разгадать закон популярности. Есть - есть, нет - нет. Выйти на публику без штанов - выходи. Но это легко. Шоу грязное, но и оно ведь имеет место. Отказаться от всего совсем - отказаться от иллюзии жизни, иллюзии реальности, этапирования, а значит потерять и саму жизнь, эффект жизни. Вот вам и правда вся.
Бомж молчал. Ботинок его ерзал по ледяной доске песка.
Гавриш подумал: " Жалость он вызывает, этот человечишко, разоренный годами бесхозных мыслей, грязными ночевками, негодной едой, импульсивными мечтами. Ах, как много бы ему, человечишке, хотелось распластать по своему сердцу ту правду, которой он ведает индивидуально, которой он жил всегда. А зачем его правда, кому?
Не раз проклинал бедолага весь этот "правдивый" мир со множеством правд, и свой мир припутывал, желая послать его письмом всем, кричать, и одновременно посылая все в ад, да, хватая все одним ковшом. Да... А потом каяться, рыдалть, и продолжать спать под синим дождем. Сложен излишне ты, простой человечишко".

- Так как? – Послышалось от распрямившего спину Калабишки.
Гавриш взялся пальцами за внутренний край глаз у переносицы, до боли свел. Попытался подумать о чем-то постороннем.
"Разве он услышит меня хоть как? - Думалось ему.
 Ветер забился хлопками  разного качества: то холодом даст, то теплом освежит, а то и обжигая тут же внезапным жаром, отлетал, играючи, хохотал и возвращался снова назад.
«Я клянусь, - стал говорить внутрь себе Гавриш, - этого бы Калибишку, этого несчастного я бы взял к себе в город, дал приют в несколько дней, и нашел бы ему работу. И тогда не морочил никому голову, а прежде всего себе».
На все это время полуминутного раздумия писатель прикрыл глаза, а когда открыл - увидел, что  остался один. Калибишки не было.
Гавриш оглянулся - никого. Он был поражен, когда увидел, что бомж значительно удалился от него, от места с валуном, где они оба стояли вместе вот-вот только. И самым быстрым шагом не проделать такое расстояние! Как это? Что за фокус?
Ветер дал по затылку Гавришу.
Писатель пошел догонять бомжа.
Калабишка по берегу держал путь в сторону автодома.
Когда писатель ступил с ним в одну ногу, то спросил:
- Как это вам удалось? – Одышка загоняла его.
- Что как?
- Как быстро можно так переместиться?
- А! Заметили?
- А почему вы думаете что я могу что-то не заметить?
- А так: спать на ходу не надо. Думаете все и спите себе.  Вот так и пишется же вами - думаете и спите. А женщины сидят за спиной и тешатся.
Я видал, видал счастливейших мужчин, которые ослеплены своей пассией. Но все это наружно - не внутри. Все это ради времени. Да вы с этим и сами встречались. голова мужчин снята вампирно, напрочь и поставлена на трельяжную полочку, как трофей, а там сих голов, о-о, еще, ого, о-о, сколько!
- Удивляют меня, конечно, такие ваши слова.
- Чего ж?
- Оригинальны.
- Благодарю-с, приятно-с. - Калабишка притормозил и спросил:
- Ну,в как вы? Вы выдумали исход истории?
- Какой? А, из трех лиц? 
- Из трех? Из трех, из трех? Из четырех!
Гавриш  бросил вниз плечи.
- Ну, можно придумать, что угодно. Искусство терпит. Любовь, события - кому как ляжет на ум.
- Вот-вот. Любовь, события... А это и есть главный порок в ваших романцах. События! А от чего и куда текут ваши события? Но не стану мудрствовать.  Кратко, без психического…
Гавриш кивнул: "давай без психического".
Мы за руку с той девахой - я продолжу рассказ свой - студенткой, значит, продолжили путь. Перли, наверное, с километра два. В поселок, значит... э-э...
Юная леди, чем ближе к поселку, мы рука об руку шли, кстати, и она, знаете ли, мою руку все как-то больше отпускала, разжимала ладошку-то. Слабела ручонка.  Про коровку, животинку свою пояснила, что де заберет позже. Если это уж так волнует меня. Пусть, мол, пасется скотинка покойно. Никто не угонит. Здесь все свои.
  Девочка моя еще что-то тараторила, не помню, ну, э-э, сбивалась с темы на тему, о городской жизни что-то, кажется. А на кой мне это? Я городскую жизнь из почвы знаю. Мне это чуждо вообще.
В душе же моей роились вопросы, расслаивалось, складывалось  в черепной коробочке, так сказать кое-что, раскладывалось вновь.
Студентка помалкивала временами, поглядывая в мое лицо. Настораживало ее что-ли что-то? Что-то важным для нее было в моем лице. Не знал тогда еще я.
- Все как, хорошо? - Спрашивала она. Ах, как-то чудно те слова звучали, мифом. Как из детства заботой матери.
И что же? Финал даю. - Калабишка повысил тон. - Мы подошли к высокой, значит, огороже добротного такого, двухэтажного домца. Моя леди попыталась затащить меня в калитку. Ей это не удалось. Отвела красивым жестом назад налипшие каштановые спутавшиеся волосы, закладывала их за уши. И глядела на меня непрестанно, чудно как-то.
Ее тонкие брови летали чайками, а меня что-то сдерживало идти дальше, за ней.
Я вообще ни к чему не был готов.
Неестественна как-то эта симпатия ее ко мне , любовь моя к ней? Все странно, знаете ли. Все мгновенное, не развивающееся поэтапно, постепенно - странно.
Она оставила меня, оглядывалась, спотыкаясь, и семенила к дому. Ступила на крыльцо своей маленькой ноженькой, оглянулась еще и еще раз. Я стоял и хлопал себе глазами.
А ведь, - думалось мне – что тут накрутилось? Любовь ли, на самом деле? Или ясная симпатия? И зачем на меня все  это пришло?
В этом слове " любовь" всегда есть что-то скрыто-подленькое, да и в симпатии, и даже в гриле жалости. Меня это не устраивало. Меня вообще ничего точно не устраивало. Но очередное насыщение опытом развивает душу, не правда ли? Существование полупустое твое восхищает, украшает. И только? - спросите вы. А иногда и этого довольно.
Парадная дверь, тем временем, хлопнула. В моей душе умиротворение птичьим клювиком побивало, крылышком помахивало.
Девушка то ли еще раз вышла-зашла, то ли что-то другое выглянуло из-за двери. Не понял. Я поставил кулак на ромбовидный столбик калитки, и продолжал думать о своем.
Из-за угла дома вдруг торопливо вышел мужик. Ноги его несли сами собой так быстро, что это, казалось никак  не соответствовало ни его возрасту, ни его желанию даже, и тем более обычной походке.
«Дядька ей, что ли?» - представил я.
Тот дядька, что бы вы думали, изгибом - к крыльцу. По ходу, мне показалось, он даже приветливо кивнул мне. На лице этак довольно все же странное, родовое выражение. И что же дальше вы думали?
Как только он ступил на крыльцо, парадная дверь с грохотом распахнулась и оттуда выявилась растрепанная фигура моей юной леди. В руках – карабин.
Дядька ловко выхватил его из ее белых рученок, и нацелился в мою сторону.
 Я же, тряпка, черт меня дери, готов был еще стоять хоть полчаса в этакой расслабленной прострации, умиротворении мышином, но услышав, как прогремел выстрел, и пуля пролетела над моим ухом, я... Я дурень... я еще порассудил: «Может так положено?»
Просто без всяких лишних слов этак принято в этом селе свататься? Любовь-морковь...
Но когда второй залп шелестящей пулей пронесся возле второго уха моего и так, что страх облил меня из всех своих ледяных ушат... я дернул из всех мочей.
И эту вторую пулю я уже догнал, пожалуй, и перегнал.  Пригибаясь, я рвал на пути все преграды. Сандалии мои свистели и скрипели в разный лад. Пальцы из них выскальзывали и я, как кабан рыл под собой землю.
В мою спину кричали выстрелы, а юный голос студентки, черт бы ее побрал, вопил:
- Маньяк, убийца! Лови-и его-о!
Писатель Гавриш захохотал. Калабишка обиженно опустил глаза.
- Да-с, вот так-с, таков-с исход. Смешно, да?
 Прерывисто взволнованно теснилось что-то в его груди.
- Вот вам – любовь, симпатия. Вот вам правда. Иллюзия вашей реальности. Так и пишите эту иллюзию. Чем она меньше жизни вашей выдуманной? А эта иллюзия, извольте, со мной в реальности была. Химера оказалась в моей голове, а жизнь - снаружи.
Бомж помолчал и продолжил:
- А любовь, сучка - однообразна. Ее выветрить надо. Открой форточку, она нагадит на перекладинке, и выветрится этаким железным вывертом взапашку. И ведь не просто так - завязнет говном в сердце по самые свои вонючие ляжки, насколько ей удобно станет, а ты - нате - терпите! Вот вам - любовь. А в душе, сами понимаете ли, перевороты идут и вонь несусветная. Дрожжи, значит, гремят. Вонь... Да-с.
 Все знают, что вонь, нос затыкают. А дышать надо. Дышать-то надо.
Слышат, а будто глухие. Видят, а будто слепые.
 Уж, кажется иной раз и падать некуда от этих небрежных гадких переворотов души. А  ведь всегда падать есть куда. Вот как. Возьмешься в руки, подтянешься вроде, а на следующей кочке, на-те, споткнешься. Любовь... Пока сам себя не поднимешь, всякая вшивая любовь тебя не возьмет за шкирку, только и оближется липкими губами.
Калабишка перевел взгляд на писателя, вопросительный. Писатель молчал. Калабишка заключил:
- Сколько  этих безуглых тем витает, прекрасных форм, фраз, приятственных линий сюжета, годных для красивого романа. Прекрасных романов! Этим  владеют поэты, вы правы? Да. Но это не искусство, это мастерство. А мастерство - это лишь ломоть сухого хлеба с прокисшим маслом поверху. Это, чтобы не умереть с голоду. И вашему, и нашему самолюбию дать поесть. А искусство настоящее пьет родниковую воду и питается правдой, здорово и вкусно. Травами да яствами. Вот как.
  Удовлетворяете вы женщин романцами мастерскими, а правде, жизни и искусству - нуль.
Женской доле, скажу я вам, и массажа достаточно. А вы за чистую монету принимаете их просьбу.
- И что же делать, - заговорил писатель, - если жизнь так устроена? Научите. Что же делать? - Спросил Гавриш, стараясь держаться серьезно. - В любви, в согласии, в природных законах, яствах природных, по-вашим словам, как? Семью, детей как поддерживать? Это и есть природа.
- Стихийно она устроена, - природа ваша. Глуха, груба, горбата. Ее только отчаянность и выносит. Мужчине - писателю настоящему нужна другая отчаянность, понимаете? Нужно массу женских романов переписать, чтобы донести хоть каплю полезного настоящего. Массу! Пока сам себе не произнесешь, что жизнь моя от того начала, где путь выбрал, до сих пор - пуста была.
Отчаянностью за Совесть клешнями не возьмет, нет.
Зачем мараться. Не пора ли, вот вам сейчас начать творить подлинное искусство? Пусть не сделать это раньше, но теперь! Раньше всех, всех, всех себя самого же! Опередить свою завравшуюся сущность. Нет - да?
Тайком тащить истину - вот этап вашего времени.
- Я насчет присутствия женского в литературе где-то с вами согласен, - Отметил  писатель.