Подаю тебе руку. О стихах моего сына

Подаю тебе руку. О стихах моего сына

(https://www.stihi.ru/avtor/ssmirnoff13)

Ещё давным-давно, аж в прошлом веке, Сергей вступил на путь, ведущий не только   к терниям и прочим неприятностям, но и приносящий волны радости и удовлетворения, когда после периода крайнего сосредоточения и напряжения удавалось сделать на сложившейся траектории поэтического творчества нечто, вызывающее глубочайший вдох: «Ах!» и выдох: «Здорово!»
А всё потому, что с самого начала он поставил перед собой высочайшую планку:

…начни с начала,
как начинал когда-то Бог!

С первого мгновения, как он попал на извилистую тропинку, выводящую неочевидными, загадочными способами на светлый шлях, направленный к радостному (как мы надеемся до сих пор) будущему, он с глубочайшим изумлением увидел, что вокруг

…всё не так, всё вверх дном,
всё в каком-то сумбуре…   

и, естественно, попытался ответить на вечно возникающий перед каждым русским извечный вопрос: как же так получилось, что мы докатились до этого? или кратко: кто виноват?
Ответ на этот вопрос Сергей искал на протяжении первых сборников стихов. И я не вполне уверен, что однозначный ответ вообще может быть выведен, тем более что он – дело прошлого и что итог – в непредсказуемом будущем.
Вослед за осветлением первой части мегавопроса, поименованного мной выше, логично было бы перейти ко второй: что делать? Но не надо торопиться, и до неё очередь дойдёт, а пока я предлагаю оценить качество работы Сергея на этом этапе осмысления.
Вот, к примеру, о причинах происшедшего:

Нет страны той, в которой родился.
Нет страны. А была ли страна?
Дядька в Киеве отгородился,
в огороде цветёт бузина.

Нет струны, что в ночи прозвучала.
Нет струны. А была ли струна?
Ах, каким славным было начало!
Ах, каким горьким будет финал!
                («Плач»)

Или:

…злая свобода нагрянула.

…нас повязали и силою
предали, продали, пропили,
прахом по ветру развеяли.

…войны, теракты и кладбища –
буйствуют чёрные демоны!
                («Злая свобода»)

Или:

Наше время – вход и выход,
наше бремя – полный короб,
наше племя – пастырь с паствой,
наше счастье – решето.
                («Безвременье»)

А вот мнение Сергея о причинах, приведших туда, где мы есть:

Мы пошли на Восток – оказались в Европе,
выбирали Ивана – сошлись на Петре.
Дождь случился в четверг, став причиной потопа,
засвистал в две клешни красный рак на горе.

Мы взошли на ковчег и открыли кингстоны,
затянули «Варяга», крестясь на грома,
и неслись над волнами проклятья и стоны,
и тогда мы узнали, как сходят с ума.
                («Год жареного петуха»)

Ещё одно стихотворение, на которое я хочу обратить внимание. То, что оно написано с использованием высокой поэтической техники – не открытие. Высокое качество работы Сергея не вызывает сомнения. Но здесь я хочу показать, как мастерски сочетаются два способа изображения – мифологический или даже сказочный с народно заточенным и тоже по-авторски усвоенным и переработанным. Хочу подчеркнуть факт, мне ранее неизвестный: Вальпургиева ночь приходится как раз на канун Первомая. Из этого совпадения и готовится мистическое варево, достойное пера Гоголя:

…две дряхлые сестры –
косая и хромая –
жгут жаркие костры
под пологом ветлы.

А утром на парад
под красные знамёна
идут старухи в срок,
огнём опалены.
Текут по площадям
под взглядами ОМОНа
тела минувших дней,
преданья старины.

…уходят сёстры в ночь
под пролетарским флагом –
и в этом суть и соль
их дьявольской игры.
                («Вальпургиева ночь»)

Я долго ломал голову над вопросом: как же поименовать путь, осваиваемый в поэзии Сергеем, и ничего точнее, чем «пессимистический романтизм» или «романтический пессимизм», пока не придумал. Это вопрос из разряда ранее упомянутых: кто виноват и что делать? Если глубоко задуматься, то на оба эти вопроса нужно отвечать одновременно и так же совместно их разрешать. Человек разом может быть романтиком и оптимистом, а также патриотом и пессимистом, и даже русофобом и космополитом, радикалом и демократом, да мало ли кем! А количество определений и их соотношение зависит от активности человека, то есть от вовлечённости его в общественную жизнь, а также, разумеется, от качества души. Отсюда понятно, почему Сергей является одновременно и пессимистом, к чему его влекут впечатления о нынешнем прискорбном состоянии и страны, и народа, а романтиком он был всегда.
Ещё во времена раннего творчества, в 90-е годы прошлого века, Сергей выделялся необычным, можно сказать, нестандартным взглядом на окружающее:

Как к старому отчему дому,
где каждой дороги исток,
опять возвращаюсь к простому:
созвездие, камень, росток.

…дом шепчет: какими судьбами?
А звёзды торопят назад,

туда, на чужие просторы,
где спутаны сотни путей,
где катятся вниз метеоры,
как слёзы по лицам детей.
                («Как к строму отчему дому…»)

Примером работы на контрасте высокого и низкого, вполне гармоничном и внутренне обусловленном, что всегда было одной из многих отличительных фишек поэтического взгляда на мир Сергея, является стихотворение 90-х годов «Солнечный дворник», которое он читал на собеседовании при поступлении в Литературный институт.

Солнечный дворник, сморкаясь и шаркая,
пятна сметал с дорогого убранства…

И, завершив повседневные хлопоты,
он удалился в сырую каморку.
Там его ждут самогонные опыты
и зачерствелая хлебная корка.

Можно для развития этой темы вспомнить стихотворение о воздушном змее, подаренном за успехи по окончании очередного учебного года; о восторге, когда крылатый питомец забирается на полную высоту, определяемую длиной нити, сжимаемой в потных от волнения руках; о радости, к которой причастен через связь с этим сказочным летательным аппаратом, словно дающую тебе взгляд на мир с высоты птичьего полёта. А далее – глубокое чувство утраты, которое остро ощущаешь впервые в жизни после того, как нить внезапно оборвалась («Реквием воздушному змею»).
Или о майских жуках, которых легче всего подкараулить сидя на корточках и повернувшись спиной к закату, со скомканной футболкой в руках с тем, чтобы запустить её в это низко жужжащее летящее нечто, бронзово посверкивающе в последних лучах заходящего светила. А утром в количестве трёх-пяти или несколько более, всю ночь процарапавшихся в спичечном коробке, принести в школу и сравнить с добычей таких же охотников вчерашнего вечера. Но жуки почему-то не хотели ни бороться с себе подобными, ни бегать наперегонки, стимулируемые стебельками травинок, ни даже летать, что особенно странно. А объяснить это можно только глубочайшей жучиной моральной травмой. Они потеряли свободу. И годились только на то, чтобы запустить за шиворот особо уважаемой однокласснице («Жесткокрылое время»).
Многое в поэзии Сергея связано с воспоминаниями детства. И так до сих пор. Что вполне нормально для человека с правильно функционирующей памятью. Счастлив тот, кто сумел сохранить на всю жизнь вкус, цвет и ощущения детства.
Часто стихи Сергея не даются сходу, требуют от читателя вдумчивого и внимательного подхода. В связи с этим «Осень в Эдеме» я хочу привести полностью.

Ну вот, прогнал их, а теперь жалеет
Хозяин сада, сущего Творец.
И, проходя в раздумье по аллее,
он видит: лист желтеет, лист алеет,
и лету, соответственно, конец.

Вернувшись в дом, расстроен и растерян,
он раскрывает старенький гроссбух
и имена животных и растений
твердит по буквам, повторяет вслух.

Ах, как звучат чарующе при этом
и «дрозофила», и «родохитон».
Адам был, без сомнения, поэтом...
Но изгнан со своей подругой вон.

И нет ни собеседника, ни друга,
и в душу проникает стылый страх,
и больше никого на всю округу,
лишь змей ползёт на брюхе, роя прах.

Хозяин сада вновь выходит в осень
и собирает падшие плоды,
потом, открыв бочонок кальвадоса,
неспешно пьёт, и в этом нет беды.

Потом в ночи сидит у жаркой печки
и искры отгоняет от лица,
и вспоминает странных человечков,
все их дела и песни, сны и речи.
И длится одиночество Творца.

Стихотворения открывается как бы исподволь, только после неоднократного возвращения к тексту, с непременной затратой умственной энергии. Только тогда и становится понятно, что человек получил от Творца право называть растения и животных, следовательно, был первым поэтом; становится понятна мучительная боль от расставания с товарищем, чему ты сам способствовал, а теперь вынужден довольствоваться контактами с гадом, неспособным подняться над прахом, в котором пребывает.
Далее я хочу поговорить о самом процессе создания стихотворения. Некоторые называют эту проблему коротко: как делать стихи? Что под этим понимается, то ли способ, то ли метод, а может, речь идёт просто о режиме творческого труда? Попробую разрешить своё недоумение.
Частенько спрашиваю сына: какая идея толкается сейчас в голове? о чём хочешь написать? есть ли какие-нибудь задумки? Понятно, что такие вопросы можно назвать провокационными.
Сейчас попытаюсь ответить на них сам. Идеи в мозгу – совсем не мухи, зародившиеся там непонятным способом и бестолково мятущиеся. Всё в мире имеет своё надлежащее, уготованное для них место.
Зародыши, заготовки не всегда доходят, дорастают до понятного итога, часто они отходят куда-то в сторону, становятся неактуальными, обращаются в еле уловимую тень. Зато те, которые не подчиняются этому правилу, бывает, месяцами не выходят из головы. Они толкаются там, мечутся, не дают ни минуты
 покоя ни на работе, ни в магазине, ни на прогулке, ни, что самое обидное, даже во сне. А потом, после долгих мучений, словно чёрт из табакерки выскакивают на поверхность в готовом виде. И требуют срочной записи, фиксации. Заранее неизвестны ни метр стихотворения, ни его длительность, ни количество строк и строф. Окончательный вид и размер оно принимает как бы само собой, даже звукопись часто возникает попутно, осознаётся постфактум, после очередного перечитывания, равно как и иные тропы и фигуры поэтической речи творятся неосознанно, как бы помимо мыслительного усилия.
Вот, к примеру, смыслообразующие рифмы восьмистрочной строфы из стихотворения «Сирота казанская», посвящённого однокурснику по Литинституту Александру Суворову:
 
неблагополучный-случай-лучший-сирота,
послушай-баклуши-лучник-неспроста,
перепутав-перепутий-путы-до Москвы,
не Рапунцель-унций-нунций-головы,
лето-поэтом-по свету-по чердакам,
ветром-эполеты-сигареты-рука.

Запись последней строфы немного расширю, чтобы смысл стихотворения стал окончательно ясен: «на насесте-без всякой лести-по предместьям-нищенской сумы, поборник чести-предпочитавший крести-на должном месте-вместе были мы».

Или просто навскидку. О бессоннице. «До ста точно»:

достаточно-уснуть, дощатого-ртуть,
рыбою-плавником, выбоин-с матерком,
жабою-Кусто, жаброю-сто,
выпутывать-хвостом, путником-сто.

Цитировать хотелось бы бесконечно. Но последнее. Для закрепления. «Мотыльки у фонарей»:

на заре-у фонарей, поту-налету, страшней-огней,
облом-под каблуком, палача-стуча, тельца-пыльца,
на кой-упокой, фонарей-на серебре, темно-за мной.

На поле рифмы потоптались неисчислимые мириады стихотворцев, так что оно выработано до предела, найти на нём что-либо свежее, неординарное практически невозможно. Удаётся единицам.
В заключении этого раздела приведу мнение критика Вадима Германа о стихах нашего фигуранта: «Некоторая свобода в оформлении стихов, некоторая неточность рифм компенсируется стальной, литой необходимостью: слово должно находиться именно на этом месте и на этом месте должно находиться именно это слово».
Кажется, в этой цитате выражена чёткая идея о связи стихотворного сюжета с конкретным словом. Как пишутся стихи (по моему дилетантскому разумению)? Есть несколько слов в строчке, пунктирно намечающих смысл стихотворения, остаётся только довести его до ума, то есть до итога, или, если сказать по-школьному, по более понятному нам, – до ответа. А вот на это действие уходит преимущественное количество затраченного труда. Чтобы закончить мысль поэтической рифмой и сделать это красиво, то есть эстетически обоснованно, приходится, во-первых, подгонять рифмуемые слова, ломать их, корёжить, искать синонимы, менять порядок и так далее, во-вторых, как пишут иногда некоторые, если уж есть готовая рифма, заниматься тем же самым с предрифменными словами, иногда даже в ущерб смыслу. Но так или иначе, в результате этих экзекуций на лице стихотворения остаются уродливые шрамы, несуразные связки либо иноматериальные стяжки. Это в случае, если к слову приложена несоразмерная с его тонкой консистенцией сила, волюнтаристское усилие.
Но бывает и результат иного рода, когда неизвестно откуда появляется вещь гармоничная во всех частях – строках, строфах, совершенная технически и содержательно. Так случается только тогда, когда она появилась абсолютно естественно, то есть родилась как бы сама собой. И, как я считаю, и на том стою – в силу какой-то высшей необходимости.
Переходя от теоретических размышлений к практическим наблюдениям, остановлюсь на стихотворении «Бесконечная история».

Вечерами он лепит горбатого:
руки длинные, плечи покатые,
для забавы и для куражу
на спине – то ли крылья сожжённые,
то ли злое клеймо прокажённого,
то ли сложенный впрок парашют.

Голый голем, голодный гомункулюс,
не ведущий ни бровью, ни мускулом,
безучастный к причудам творца,
несмотря на бездарное творчество,
коротающий с ним одиночество,
остающийся с ним до конца.

Но с утра на Монмартре, Арбате ли
тот всучает товар покупателям:
«Надоел мне нескладный урод!
Продаю не за франк, не за грош его,
отдаю за здорово живёшь его».
Но никто никогда не берёт.

Он уносит под мышкой горбатого,
он идёт на поляну с лопатою
и хоронит урода в гробу
среди маленьких сереньких холмиков,
среди нищих, бродяг, алкоголиков.
А забота – опять на горбу.

Вечерами он лепит горбатого...

Вот такая вот грустная история о непростой доле творца, подводящая к мысли о том, что, несмотря на вроде бы бесполезное биение в стену, ощущение надежды, а точнее – справедливости, является той краеугольной точкой, вокруг которой вращается жизнь. Эти и подобные им размышления приходят на ум при чтении стихов Сергея, многие из которых разноплановы, и это тоже является их отличительной особенностью.
Закрепим ранее установленное. До этого мы худо-бедно выяснили: замысел стиха возникает неизвестно когда и откуда (из мозговой кладовки), затем бродит неизвестно где (в подсознании), попутно отращивая костяк и мышцы (форму, размер и стиль), заодно прихорашиваясь (обретая гармоничность, соразмерность) – а потом выскакивая на поверхность нежданно-негаданно для внешнего наблюдателя, а часто и для автора, внутри срзнания которого идут эти подспудные процессы.
А теперь самое время поговорить о своеобразии сюжетов в стихах Сергея Смирнова. Немного выше я вскользь касался этой темы. Велика кладовка его памяти, в ней накопилось много фактов из мифов, легенд и сказок, библейских сказаний, впечатлений от прожитых лет жизни, прочитанных книг и просмотренных фильмов, – всего, что попадало в сферу его внимания, оставляло след в его сознании. И хранилось там до поры до времени. Пока не бывало востребовано прихотливой поэтической волей.
Сергей, при всей увлечённости глобальными проблемами и философскими вопросами, никогда не обходил вниманием малых сих. Вот несколько примеров. «Отставший от стаи». О перелётном гусе.

Лишь один подустал и от стаи отстал,
воздух чутким пером до земли пролистал.
Он сначала кричал, бил крылом в камышах,
через день – замолчал, через два – не дышал.
У природы к оставленным жалости нет.
По весне, обнаружив пернатый скелет,
человек, что бродил в сапогах меж сосён,
пожалеет, вздохнёт – тем и будет спасён.

Об обычном сверчке, стрекочущем каждым летом ночи напролёт на лужайке посреди многоэтажек, он написал целый триптих. Одна из частей называется «Ночная песнь сверчка».

В моей строке живёт сверчок, и песнь моя однообразна:
и ноты две, и двое нас, и на двоих один шесток.
Но я пою, пою тебе, быть может, даже не напрасно,
ведь ты услышишь и поймёшь, что мир совсем не так жесток.

Ещё одна цитата, совершенно необходимая для уточнения моей мысли о своеобразии работы Сергея с сюжетом стиха, с изначальным замыслом, с его окончательным выводом, зачастую разящим, как нокаутирующий удар в боксе. О выводе чуть позже, а сейчас о том, что лирический герой выходит в темноту рано утром «глухою порой снегопада» и вокруг ни следа, но

Вдруг слышу дыханье
и скрип каблуков за спиною.
В двух метрах всего от меня
пробежал стороною
отчётливый след –
и растаял во мгле снеговой.
И снова вокруг –
тишина, ни души, никого.

Так, значит, и я для него –
человек-невидимка:
неясный фантом,
пар над люком, морозная дымка.
Не видим друг друга
в упор, впопыхах, на бегу,
но в том, что мы есть,
убеждают следы на снегу.

А теперь обещанный вывод: откуда бы поэт ни повёл разговор – то ли из глухих мифологических сумерек, то ли из романтических зыбких зовущих мерцающих облаков сказки, то ли из хлюпающих весенней порой зарослей ивняка, где встречаются останки погибшего при перелёте гуся, то ли из строки автора, где, как на шестке, мирно соседствует с ним поучающий сверчок, то ли из магического пространства, где проносятся, едва не соприкасаясь рукавами, два человека, не наблюдая друг друга воочию – субъекты стихотворения точно знают, что контакт, соприкосновение, обмен информацией состоялся. То есть, говоря понятиями наивысшей науки, состоялось зарождение новой вещи. А для этого необходимо, во-первых, наличие творца. И я вижу его, вечно мятущегося, озабоченного тем, чтобы довести до других важность понимания несовершенства мира и показать пути, выводящие из этого тупика, заключающиеся в знании, понимании и готовности отдать всего себя для изменения существующего положения. Это как минимум.
Во-вторых, нахождение точки приложения сил, чтобы перевернуть мир (а на меньшее творец не имеет права настраиваться).
Наконец, в-третьих, если два первых элемента (необходимых и достаточных) всё же можно представить как явления материальные, то третий принадлежит всецело миру идей.
Именно в нём определяются смысл, цель, назначение, то есть предопределение связи двух первых составных частей системы. Для создания приличной вещи как факта литературы необходимы трое, и желательно высокого качества: автор, читатель и критик, способный связать всё воедино, понять и объяснить.
Любой не самый важный, существенный, примечательный факт, событие, феномен, попавший в сферу воздействия творца из области былинной, сказочной, исторической после обработки его автором получает логический причал в порту современности, выполняя задачи разрешения проблем, накопившихся у людей сегодняшних, у наших родных и знакомых, врачуя их боли, помогая советом, наставляя на путь истинный.
Вот таков вкратце метод использования первичного, сырого материала в творчестве Сергея Смирнова, по моему пониманию. А мой способ цитирования таков: не могу выдёргивать из цельного стихотворения каких-то особых кусочков текста, коротеньких цитаток, словесных оборотов, ибо, как говорил критик Вадим Герман: у Сергея каждое слово на том железном месте, где оно и должно быть, и на каждом месте именно то слово, которое здесь должно быть. Вот поэтому не могу калечить соразмерное, гармоничное стихотворение, ибо в случае раздёргивания оно будет в самом деле колченогим, комолым и вообще несуразным. В качестве примера обязан привести стихотворение «Попытка номер два».

И когда над землёю, не ведая жалости,
вместо радуги вспыхнут цвета побежалости
и рассядутся ржавые швы,
и закончатся всякие шашни и шалости,
и небесный металл заскрипит от усталости,
мы уже не увидим, увы,
как, роняя листы с обветшалого купола,
старый сварщик, в брезентовой робе, в тулупе ли,
вытрет пот с трудового чела,
бросит вниз рукавицу с дырой от окалины,
оглядит бренный мир от Москвы до окраины.
Через век зажужжит, как пчела,
аппарат переменного тока на молнии,
чтобы новое небо сияньем наполнило
новый запад и новый восток.
Под держак с электродами руки заточены.
На подхвате архангелы чернорабочие.
Сорок тысяч под Божьей пятой.

Если в данном случая ни слова пояснения не требуется – всё и так ясно, то по поводу последующего должен пояснить, что булгаковский Берлиоз – и так много говорящий символ, а я вижу его роль ещё шире, как одну из причин того, что масло пролилось, а «кремлёвский фараон» – не только конкретная личность, обитающая по данному адресу, но обозначение той людской взвеси, которую вынес наверх взбаламученный век. Итак, усвоив вышесказанное, приступаем к чтению стихотворения «Brave new world. Зомби-апокалипсис».

О дивный новый мир, в котором выживаем
природе вопреки и смысла супротив,
в котором Берлиоз, зарезанный трамваем,
с бездомным за углом пьёт свой аперитив.
Изрядный аппетит! Недуги человечьи
кладут всему предел, когда потерян стыд:
он пил бы в три горла – дотла! – когда б не печень,
любил бы в три ствола, когда б не простатит.

Живые мертвецы до жизни так охочи,
теперь их не берут ни вуду, ни таро.
Но кочет прокричит, и на исходе ночи
экзема на челе проступит, как тавро.
Помечены они тоской полуподвальной,
кремлёвский фараон пути им озарил,
чума на их дома падёт теперь едва ли,
их больше не берут ни хлорка, ни зарин.

Что тело без души? Пустая оболочка!
И мается оно в пределах естества.
Живые мертвецы уже дошли до точки,
им больше не нужны ни мысли, ни слова.
Их примут на постой тибетские монахи,
завзятый некрофил и вездесущий смерд,
им больше не страшны ни прокурор, ни плаха.
Но масло пролилось. Грядёт вторая смерть.

В статье, посвящённой роли абсурда в творчестве Сергея Смирнова, профессор Владислав Скитневский заметил, что истинный творец имеет право пользоваться своей собственной логикой. А сам Сергей – и в этом случае и тогда, когда профессиональный сварщик-космонавт просит его поделиться секретами сварки небесного свода, и когда врач приглашает его на консилиум по случаю сбоев сердечного ритма в ночное время – всегда отвечает весьма кратко: «Я – поэт...»
Чтобы закончить разговор по этой теме, должен привести цитатку из стихотворения «В провинциальном кабаке»:

Глаголом жгу сердца людей –
в ответ невнятное мычанье,
молчанье вовсе без затей.

Что делать? Заниматься своим делом. А Учителей люди всегда не любят. И Пророков частенько просто уничтожают…
Меня Сергей перевёз на свой берег.
Теперь очередь – за вами.