Осень для картонных фигур

Есть города, которым дождь к лицу. Как чашка горячего какао залитой вечерним светом палубе. Как запах яблок сухой дымной осени. Как искрящийся смех морщинкам в уголках его глаз. Так и с нашим городом — прямые дождя творят магическую геометрию с его правильными линиями и перекинутыми над рекой мостами. И эти мокрые темно-серые набережные притягивают к себе влюбленных, художников и прочих безумцев.
- Знаешь, почему людям нравятся мрачные виды? - сказала я ему однажды поздней осенью, когда мы, вымокшие, прятались за колоннадой от пронизывающего ветра. - Мрачность загадочна и оттого очень сексуальна, и осень тоже... Этому трудно противостоять.
Он прислонился спиной к колонне и запрокинул голову вверх, в сумрачную вязкую темноту.
- Ты бы считала иначе, если бы рядом с тобой был кто-то посвежее, - мрачно усмехнулся он. - Осень — удел стариков. Чем старше, тем больше размышляешь, а гранитные набережные для этого подходят как нельзя лучше.
- Ты замечал, какой прозрачный воздух осенью? Думаешь, он для стариков?
Мой вопрос удивил его. Точнее даже не вопрос, а слово «старики» - в разговоре с ним я всегда старалась избегать слов, связанных со старостью. Он улыбнулся скорбной улыбкой, а затем взгляд уплыл куда-то в сторону реки.
- Осенний воздух такой легкий и невесомый, чтобы мы могли услышать друг друга и разыскать, и наконец быть счастливыми, - прошептала я, скользнув губами по его холодной, немного колючей щеке. - Осень — удел назначенных друг другу любовников.
И теперь снова стояла осень. Я спрыгнула с трамвая в двух кварталах от парка, где он назначил мне встречу. До пяти оставалось двадцать минут, но мои ноги отказывались идти к нему. Напротив, я всерьез думала о том, чтобы заглянуть в какой-нибудь музей и потеряться на три-четыре часа в теплых залах с чисто вымытыми полами.
Мы виделись только четыре дня назад, но прошлой ночью, уже почти под утро, он написал мне, попросил о новом свидании. Все в этой просьбе было странно — выбранное место и время подходили для семейного отдыха, студенческой попойки на лавочке, неторопливой прогулки пожилой пары по усыпанным листьями аллеям. Для всего светлого, кроме вызывающе бесстыдной встречи тайных любовников.
Еще возле ворот я услышала разноголосицу - субботним вечером парк живет полнокровной жизнью. Однажды мы уже встречались здесь, аллеи в дальней полузаброшенной части парка из-за большого количества хвойных деревьев затягивало сумраком раньше других. Я пошла туда. В коротком черном пальто, укутанный в синий шарф-шотландку, он сидел на деревянной скамейке, ссутулив плечи, и с кем-то раздраженно говорил по телефону. Я тронула его за плечо.
- Привет.
Эти двое в жизни были великолепными актерами, и каждый играл роль, высвечивая в своем герое самые светлые черты. Он был счастливчиком — в божественном балаганчике ему достался сильный, волевой характер и незаурядный талант. Ей выпала роль непостоянной пылкой сумасбродки, которая ищет любовь в городских джунглях. Но у маски героя есть обратная сторона. Там в темной комнате без дверей стоит на коленях одинокий старик, в руках которого истаяла мечта. Там в белой комнате без стен кричит и бьется выцветшая от горя молодая женщина. Однажды мы забудем надеть свои маски. Но Бог не замечает мелочей. И марионетки продолжают спектакль.
Он выглядел очень больным. Черные круги под глазами, серый цвет лица. Скорее всего, он не ложился этой ночью. Я хорошо знала по себе, как бессонница обнажает возраст. Но это с ним сделала не она. В нем чувствовалась какая-то надломленность. Едва он посмотрел мне в глаза, я угадала - он уходит.
В его словах не было снисходительного великодушия, они не отдавали привкусом дешевого металла, он говорил искренне, подавляя чувства и стараясь сохранять достоинство.   
- Посмотри на тех, кто, как мы, живет ожиданием несбыточного счастья. В них не осталось ничего живого — они похожи на муляжи самих себя. Они втыкают в асфальт алюминиевые цветы и поливают их песком. Они растят детей под желтым, прогорклым светом ламп и учат их любить бумажных птиц. У них нет ни мужей, ни жен, одни картонные фигуры — у плиты в кухне, перед телевизором в гостиной, даже в спальне... Везде сплошная бутафория.
- Но ты и я, мы живые! И мы принадлежим друг другу! - воскликнула я.
- Ты и сама знаешь, что это не так! 
Он взял меня за плечи и развернул к себе:
- Ты хочешь стать такой же, как они? - в резком его тоне прозвучали оттенки пронзительности. - Хочешь, чтобы я, картонный и плоский, стоял возле твоей кровати, пока ты грезишь одна в холодной постели? Чтобы перед домом на качелях качались придуманные тобой наши дети?
Мне стало страшно. Я отшатнулась от него, но он с силой удержал мое запястье.
- Разве можно пускать стрелу в улыбающееся лицо? – безумно рассмеялась я, свободной рукой сдавливая свое горло. По щекам одна за другой покатились слезы. Жестокие слова маршировали в груди, пульсировали в висках: «Я картонный и плоский, картонный и плоский». Аллея покачнулась, смазывая осенние краски парка, как на залитой водой акварели...
Я пришла в себя на заднем сидении машины. Знакомый красный плед укрывал ноги, вокруг было темно, по стеклам бил дождь.
- Останови машину, - потребовала я слабым голосом. – Я не поеду с тобой. Я хочу домой, к своей бутафорской жизни, хочу поливать алюминиевые цветы. 
Он вздрогнул, но не обернулся. Все и всегда он решал сам, за нас двоих — такова была роль.
В ту ночь он любил меня ожесточенно, яростно, причиняя боль. Он рвал на мне одежду и крушил все, что мешало расколоть мою голову о стену, стол или спинку кровати. Я не узнавала своего нежного любовника в этих полных ненависти и желания темных глазах. Каждым движением он словно пытался надругаться над своими чувствами, над моей преданностью ему... Когда он закончил, я узнала, что такую чертовку, как я, следовало бы высечь плетьми. Наша одержимость друг другом находилась между реальностью и бредом, и теперь я, боясь открыть глаза, напряженно прислушивалась к наступившей тишине. Я не понимала, реально ли все происходящее.
На веранде скрипнуло кресло – он ушел курить свою трубку. Струйка осеннего холода сочилась в щели между плотно сдвинутыми шторами. Ах, как я просила, умоляла бога, чтобы моя кровь стала водой, чтобы сердце превратилось в камень за пазухой. И тогда бы мне ничего не стоило одеться и уйти из его жизни первой. И, вернувшись домой, сунуть его картонную фигуру под кровать, чтобы всякий раз, когда я буду заниматься любовью со своим мужем, он слышал мои громкие стоны.         
Ледяные губы коснулись моего виска. Лицо обдало причудливым запахом табака.
- Прости меня, я был груб с тобой, - с непонятной досадой сказал он. – Во мне будто какая-то пружина разжалась.
- Я думала, ты меня убьешь, - усмехнулась я. 
- Я хотел тебя убить, - без улыбки сказал он.
Мы оба любили темноту и гасили лампы и свечи, перед тем как лечь. Но сегодня оба ночника в комнате остались не выключенными. Он сидел, едва соприкасаясь спиной с подушкой, в свете лампы его лоб и щеки казались прозрачно-золотыми.
- В детстве я придумала себе волшебное место, где всегда хорошо, нет одиночества, нет боли. И когда меня кто-нибудь обижал или все шло не так, как хотелось, я мысленно переносила себя туда, и тем спасалась. - Я повернулась к нему: Это место называлось «завтра». Теперь оно исчезнет навсегда.
Он хмыкнул, затем резко откинул одеяло. Без одежды, со своей аристократично бледной кожей на белой простыне он выглядел беззащитным и растерянным, какими бывают обычные люди.
- Через пару лет мое тело станет совсем дряблым, - желчно скривился он. - У меня бляшки в сосудах, в ушах растут волосы, а на голове их все меньше. Это ты называешь своим завтра?
Бедром я ощущала его кожу. Она стала почти обжигающе горячей. Мне хотелось обхватить его шею руками и прижаться ртом к его тонким губам. Но я ничего не сделала. Только смотрела на него почти ненавидящим взглядом. Время слабости прошло. Пришло время ненавидеть.
За окном светало. Сквозь плотный молочный туман пробивались тусклые лучи. Мы так и не сомкнули глаз.
- Я сейчас лежу и пытаюсь представить жизнь, в которой нет тебя, - я заговорила первой, пока утро еще не разлучило нас. - Как это будет? Я езжу на работу, воспитываю детей, готовлю ужин, хожу в театр с мужем. А наших встреч нет. Ни завтра, ни через неделю, никогда. И я не могу дотронуться до твоей щеки... А ты... ты можешь представить жизнь без меня?   
- Все будет так, как должно быть, - голос его снова стал безжизненным. - Ты начнешь жить, по-настоящему, с мужчиной из плоти и крови. Он у тебя есть и твоя жизнь уже идет. Вернешься домой — посмотри вокруг. Там все, что ты на самом деле хотела иметь.
Это было похоже на заученный и заранее отрепетированный текст. Я бы не удивилась, если он позаимствовал слова из какой-нибудь современной мелодрамы. 
- Ты можешь представить жизнь без меня? - повторила я.   
Он не ответил. Он не имел права мне отвечать. В моей голове что-то помутилось. Я встала и сняла с вешалки его пальто, потом достала из сумочки игольницу...
- Я заметила, что у тебя пуговица разболталась. Оторвется еще...
Наверное, в этот момент я выглядела совершенно безумной, потому что он надел халат и присел передо мной на корточки. Лицо у него стало белее белого листа.
- Я всегда хотела что-нибудь сделать для тебя. Пусть это будет пришитая пуговица.
Все новые и новые стежки намертво скрепляли кусок пластика с куском черной шерсти, я стягивала все сильнее, словно вместе с этой злосчастной пуговицей могут потеряться и воспоминания обо мне.
Он прижался головой к моим коленям и хрипло прошептал: 
- Остановись. Если у тебя еще остались чувства ко мне, пожалуйста, остановись.
В спальне стало совсем светло. Наступило последнее завтра.