Кое-что к утреннему кофе

               
         
                I

         Оперевшись на парапет глядели на воду, что текла влево.

- Сначала бассейн со скрипкой, следом футбол с гитарой, девочки и выбор стези. Серьезное МИМИ, закрытое НИНИ, где всё пытались - да никак. Проходя проходную по утрам, замечал - охраннику ещё хуже. Девицы красавицы одаривали и травмировали, сам одаривал и наносил, не желая того - я позвоню. Одна из душенек подруженек обернулась женой. Дети - чистая радость. Нерушимый рушимый. В новые времена покатилось по двум колеям: захватывающий бизнес, захватывающие женщины. Заграница движнедвиж знакомый батюшка помощь страждущим. Обустройство выросших детей. Внуки - чистая радость. Всё.? Ну книги театр концерты, почти как в юности. И все-таки всё? Оказалось - показалось, и не рухнуло - осталось, лишь примялось, а потом выпрямилось и пошло вверх.

        Вдруг или постепенно в хорошо отструктурированных структурах по обеим колеям стало без воздуха. Алкоголь - да, алкоголь - нет.

        Вдруг или постепенно отсутствие даже малого умиления к большой и малой родинам. А только стыд - века - идут - воруют - врут. И всё  гордятся, выпучив глаза обратно, и этот буйно больной май.
   
        Я ушел. Вот да, вместо того, чтоб остаться и попытаться.

- Эскапизм с последующим возвращизмом?
- Вряд ли, после такого воздуха.
- Какого воздуха, скажите, Вам его новая география дала?
- Нет, география не главное, книги скорей всего, люди, их написавшие. А с воздухом представьте, едете в поезде, смотрите в окно, там поле-лес, хорошо, а потом поезд останавливается, выходите, дышите в первый раз не вагонным, трогаете траву, вот примерно..
-  Что же, близкие - вагон железный?
- Сначала от смеси любви с общепринятым строишь по кругу из 'надо' кирпичиков, потом дотрагиваешься до себя, а там те же кирпичики, обмуровали и внутрь просочились. А где ж я? - а вот: блестящий бампер и капот! Последняя модель.
- Как вас зовут?
- Меня зовут полурусский, а отчество - полуеврей.
- Красиво, вам идет эта рубашка, бенгальская полоска к полоскам седины.
- Недовылупившийся я, и нас таких почти все, включая успешных с состоявшимися. Рожаем, оставаясь в предпубертате, родители и дети ментально ровня. И вот хочется успеть стать. Пока ж ношу чужие откровения, стараюсь думать и читать, но проросло ли что своё - не знаю.

        Две колеи сошлись в ручей, ручей расширился рекой, река потекла влево. Если стоять на левом берегу.

               

                II

         - А что еще делаете?
Улыбнулся.
- Сейчас скажете: пишу роман.
- Пойдёмте, рассказы, маленькие.
Вздохнула.
- Все пишут и пишут, кругом волнуется болтливый океан. О чем рассказы?
- О жил в передней, думал это и есть, потом дверь, а там ещё.. и выход в сад.
- Это ж мой всю жизнь повторяющийся сон. В старом своём жилье вдруг обнаруживаю новые двери, открываю, перехожу из комнаты в комнату, радуюсь и опасаюсь: точно ли мое, да, и выход в сад там есть.
- А в саду цветы.
- А в цветах плоды, всё символы.
- Плюс наша старая тоска по жилплощади.
- А активная активность в социальных сетях имеется?
- Нет, а Вы?
- Нет.
- И ни разу нигде с бокалом вина?
- Нет.
- Удивительно. Хотите кофе?
- Спасибо, нет, недавно. А Вы?
- Тоже недавно, с пан о рейзан.
- Мой любимый, а Вы знаете, откуда он берётся? Из винсентовой ночи, они там кружатся-накружатся - к утру на стол.
- А, sterrennacht.
- Да.

В белой чашке черен кофе, рядом булка золотая, на руку, несущую чашку к губам, падает луч, согревая первую гречку на коже меж полноводных синих рек вен. Наверху всё не может откашляться ребёнок, мальчик или девочка, внизу вонзается в стену дрель, холодильник вздрагивает и замирает, рубашка задумалась на стуле всеми белыми и голубыми полосками. Полоски седины на висках поднимаются, опускаются, помогая пережевывать, помогли, теперь выйти из дома.



                III

         Шли меж зеленоватой воды и собора, застывшего в единственном рисунке, по блаженному садику, где, кажется, в любое время что-то цветёт. С острова на остров по мосту, где музыканты ис-полняли что-то объединительное, а разноконтинентальные слушатели на-полняли гитарный футляр.

- Нам сюда.

На углу Регратье горячий шоколад не какао, вышли к набережной, стаканчики на парапет, между глотками темного тягучего гладили глазами видимое.

- А здесь случился когда-то ливень моей жизни. В первый раз, прибыла днём, поселилась и побежала с городом встречаться, по дороге приметила ближайшее к дому метро. На обратном пути доехала, вышла - на земле небе и между ними все было черным мокрым и блестящим. Куда идти? Вглядывалась в рукава реки и улиц - непохоже. Прохожие на вопрос где остров пожимали - где-то здесь - мокрыми плечами и исчезали в темноте. Кружила без зонта, дождь сыпался нотами, когда-то их подбирал здесь Фрыцек из Варшавы, в кульминации увидала шпиль церкви в ряду домов за рекой и побежала. Поздно, скользко, ноты шелестели к коде, двумя руками сжимала сумку, окончательно размазывая по обертке брусок кремё из кремери. На пятый с половиной этаж по крепкой деревянной лестнице, нет, меня не пантера прыжками, просто плата за центровое расположение. Запыхавшись и закружившись на винтах, влетела в тепло своего на шесть дней девятиметрового рая. Под ливень по крыше и хозяйский чай соскрёбывала сыр с шелковистой бумаги. Больше ничего не успела купить. Потом сон, наступившее завтра, и снова этот город на блюдечке. А шоколада я тогда не приметила.

- А у меня ливень жизни случился на Казанском, вокзале, очень давно, не зная вагона, встречал любимую, стоял долго у входа в метро и чем больше наливался водой, тем сильней колотилось сердце. Встретил, она не ожидала, целовались мокрые. Идти нам было некуда, проводил до общежития.
- Ну вот, у меня была квартирка, но некого было туда вести, у Вас было кого, но некуда.. У меня ни к чему из воспоминания отношение не изменилось, у Вас изменилось, к самой его сердцевине, так?
- Да, к ливню не изменилось, а к ней - да.
- А у меня Казанский - сосиска в буфете розово-коричневая от долгого лежания на одном боку, проводница честно-тщетно пытающаяся открыть окно и мокренькие серенькие простынки.
- Простой бесчеловечности простые знаки. Суммарная в нас бес человечина победила, было ли когда иначе - не знаю. Сейчас в ком-то больше её, в ком-то меньше, но набирается достаточно, чтоб рулить. Остальное не имеет значения, да его и нет.
- Беда. Это правда, отдельные люди не страшные, в них и доброта есть, но вот они радуются в поведении страны тому, что для себя в общении с другими считают недопустимым. Как это?
- Не знаю, с виду нормальные. Что, внутри так ничтожны, и без глотка из несвежей цистерны МыВеликаяДержава не выжить?
- И потом напоенным сложиться неслышно в лубянскосвенцимское лего и ходить пластиковыми ножками на работу, и делать пластиковыми ручками должностные обязанности охранников, шоферов, бухгалтеров и высококвалифицированных специалистов по газу; охранников, судей, врачей и высококвалифицированных программистов. Далее, продолжая витальный круг МВД, обязанности сделают над ними.
- Когда ж мы увидим себя и ужаснемся, коллективный мозг или коллективная душа наши, похоже, очень довольны собой. Обличать себя любим до восхищения, при этом поглядывая на цистерну, которою все и разрешается. Батюшка на проповеди долго говорит о наших грехах, а потом раз - из лжецов, воров, лентяев, взяточников и подстрекателей к войне волшебным образом собирается Святая Русь, что сияет темной Западамерике, и паства, радостно кивая, уходит, доставая айфоны.
- А наш батюшка зачитывает оттуда на проповеди из Святых Отцов, только сначала извиняется за чертову игрушку с надкусанным яблоком.
- Говорим грустное.
- И нескончаемое.



                IV

         Снова зеленоватая вода и мост. Нищий со стаканчиком стоит, скрипач в шляпе сидит, бесаме бесаме звучит.

- Ой-ой-ой, сколько мусора.
- От избытка жизни, не запустение.

Дальше улица без машин, без машин, и старый булыжник мягко касается усталых ступней сквозь туфли. Над булыжником Brasserie Boutique Brasseriе, где вдумчиво выбирают еду к обеду, брюки к сезону, вино к еде. В маленьком окне мансарды старая женщина, она совсем недавно тоже выбирала, прижала к щеке котика и машет его лапкой, ныневыбирающие не видят, а котик машет. Дочь, внук или кто-то ещё уже ведь поднимается, да?

И снова собор.

Бежевая махина Сент-Эсташ молчала. Над ней серебряные самолетики на голубом, пред ней серебряная пыль фонтанчиков, слева красный подъёмный кран. Вход через боковую крашеную когда-то белой краской дверь, с простецкой ручкой, как на старой даче. Войти. Посмотреть. Постоять.  Представить, как это строили люди какие-то не мы. Силы небесные, вы здесь? Да. Помогите. Не оставляйте. Простите. Орган все повторял пассаж, от репетиции и солнечного света в витражи громадность одомашнилась, хотелось не уходить. Обойдя капеллы, люди поворачивали на второй круг, потом опускались на дачные стулья. Сидели. Думали. На фоне органа с рефлексией прозвенело человеческим голосом What About Lunch.
Вышли.

- Когда я слушаю умных и знающих всё на свете, но не признающих Создателя, будто рассматриваю снизу вверх прекрасно сложенного человека, поднимаюсь взглядом, восхищаясь и предвкушая встречу, а он бац - без головы, представьте!
- Представил, чего-то не хватает. А я сравнивал два вида интеллектуалов, признающих Создателя, тех, кто спешит добавить, что нини к какой церквиконфессии, с теми, кто ходит к толсто/тонким и бородато/безбородым посредникам. И среди вторых мне не встречались гневливые, видел их в разных ситуациях - улыбаются, и хочется погреться рядом.
- Да, эти тёплые. А сама я густой фарисейской закваски. Грешная? - да, но вот здесь и вот тут получше чем у других будет..
- С от нихже первый есмь аз не получается.
- Мария Скобцова называла нас 'безлюбые сердца и скупые души'.
Улыбнулся.
- О, уже три часа, нам пора принять солнца, пойдёмте.



                V

         Вино в прозрачных чашечках на мятно-леденцовых ножках.

- Чувствуете?
- Чувствую.
- Нравится?
- Нравится. Что это?
- Гевюрцтраминер.
- Красиво. Знаете, я искала и не нашла ни капли ностальгии ни к какому своему прошлому. В детстве - хочется спать, но включают свет и поднимают в садик, холодно, в шестнадцать - много уроков, влюбилась, мама нашла дневник, стыдно, ноги худые, потом - грусти тоски и малые капли радости, я позвоню.
- И крейцеровы страданья.
- Да. Но зла не было, ни на него, ни на неё, как-то понимала, что, если ты завлекла его обтягивающим свитером в профиль, у других тоже есть, и свитер, и под свитером. Тяжко было оттого, что внесвитерной твоей единственности не хватило, чтоб остаться единственной. А когда я бывала в состояньи все думать думать об одном и рисовала наивысшее возможное счастье, представляла, конечно, слиянье с Ним в уют-уюте, медленное, но все равно наступал конец.. А дальше? Ну, докручивала что-то ещё в декорациях моря леса облаков. И было мало.
- А когда сбывалось?
- В мечтах было бедно в реальности бледно. Помимо подсказанного конструкцией тел должно было быть что-то еще, вероятно, тоже подсказываемое, но не услышанное. Сейчас понимаю, почему в кресте вертикаль больше горизонтали.
- А у меня в жизни было лучше, амплитудней, чем в мечтах.
- Возможности воображения. Моя даже самая большая любовь была несплошной, накатывало и откатывало. Сегодня умираю не могу, завтра - ничего нет, мучала и мучалась. Выйдя замуж, с одной стороны, начертала себе 'сертификат соответствия жены' и усердствовала, а с другой - висел вопрос: это все? в смысле мужчин, и ощущение, что недодали, но это было недолго. После развода и многих дум-ревизий на диване - додали, справиться бы. Отца почувствовала там, появились радость и легкость. Прелесть отвергнувшей свой крест, который надо нести и нести даже и тем более. Или гордыня, затолкавшая страх одиночества в дальний угол души. Смею надеяться что-то третье. Гевюрцтраминер, правильно?
- Еще по бокалу?
- Ещё. Знаете, и остальное бывшее - работа, друзья, досуг - все сейчас кажется пустым, одна-две драгоценные ниточки за всю жизнь, которую мастерила по типовому проекту: все   , и я побежал.
- Если нашу жизни представить в виде креста, он был бы наооборот, низенький, с большой поперечной перекладиной, некрасиво, правда?
- Некрасиво, но без поперечной - не крест.
- Что-то сегодня оно слишком сладкое.
- Спасибо, мне хорошо.



                VI

         - Вот что, пойдёмте под мост и там заспиваймо.
- А що? Про Галю чи про Марусю?
- Чи про Ксеню, чи про нiч мiсячну - про що-небудь.

Спустились по серым ступеням, а там саксофон с разноконтинентальных объединительным.

- А мы вот тут.
 
Прислонились к тёплой  стене, с проплывающего бато дробно махали китайцы или какие другие. З а с п i в а л и.

- А вчера на тротуаре Сен-Жермена у украинской церкви разбитая банка с огурцами, темное пятно, крупные стекла, полотна хреновых листьев, зубчики чеснока и зонтики укропа. Сомнений о происхождении не осталось. Рядом припаркованы три потрепанных микроавтобуса с ua номерами, довезли-недонесли. Разноцветные люди огибали пятно аккуратно, разглядывая диковинный натюр морт.
- Во Львове я жила напротив ратуши, там по ночам, их было три, пели села батарейка, город по имени Солнце, а в последнюю ночь тетки рубили команду молодости нашей. Лето ж пиво ж туризм. А днём уличный музыкальный террор другого рода, вернее всех родов: евроукрамерикано-главногромкобезобмана. Я долго искала место, чтоб поужинать в тишине. Когда увидела город, первое ощущение было: надругались. Над кем-то здоровым, красивым совершили насилие, оставив следы. И ещё так: есть море, берег и полоса прибоя, вот город этот в полосе прибоя, ещё влажный, но большой воды на него уже не хватило. И принадлежность к тому или другому государству - результат соотношения вода/песок. А почему одни люди водяные, другие песочные, я не знаю. Сейчас застыл, еще храня первую влагу у кам'яницях. Куда дальше?
- Один из А, откуда маленький человек утром вышел в пункт Париж с Нью-Йорком.
- И как пошёл..
- А кто-то недошел, а кто-то и выйти, погром топором, не успел.
- И погром топором ещё не все. Но волосы сочтены.
- Все сочтены.
- Не бойтесь же.
- Не бойтесь, пойдёмте наверх. В Москве та же беда: недавно шёл по Большой Дмитровке, Рождественке - из каждой двери грохотало по-геленджикски.
- Младенцам нужны погремушки. А ещё у ратуши большие портреты украинских ребят, погибших в донецком бассейне. Там ни песка, ни воды - уголь.
- И МВД сосед.
Поднялись по серым ступеням.



                VII

         На мосту воздух проходил сквозь тело, приподнимая его над асфальтом.

- А как все-таки переносите уход из вагона своего?
- Как? Им тоже нужен воздух, я вижусь, надеюсь, достаточно.
- Смотрите, как красиво, все знакомая графика.
- Господня слава всюду разлита по степени достоинства вселенной и от неё не может быть щита. Иногда кажется, что это всё мое, а иногда, что разрешили погулять пока сами в отъезде.
- Знаете, я от музеев бегу, разве снаружи посмотреть. В главные галереи себя загоняю, всматриваюсь читаю сажусь опять всматриваюсь - потрясений, которые с моими знакомыми случались, пока не было, пока нет.
- А музыка?
- Музыка - да. Архитектура сквозь очи, музыка сквозь уши, волнуют и упокоевают очень сильно.
- А у меня с музыкой что-то случилось. Незнакомое перестало проникать, потому что незнакомое, а знакомое и любимое тоже не принимается - уж больно знакомое. Жду, когда пройдёт. Смотрите, Нуреев.

Остановились.

- Очень жалко. Сначала мать лучших детей мордует, сколько сил хватит и времени, потом - ойкровиночка и великийрусскийторжественнымголосом.
- Где-то прочитал, что земля наша отторгает все светоносное по причине экзистенциальной несовместимости. Преувеличение?
- Не знаю. А Вы его голос слышали? Глуховато-хрипловатый английский?
- Да, глаза-лучи и эти складки-скобки у губ, которые иногда горько раздвигались. Однажды туристы из Казани, супружеская пара, похожие на университетских преподавателей, попросили показать его могилу, я подвел, постояли, муж мне говорит: давайте отойдём, Ильгиза хочет почитать молитвы. И мы отошли.
- Как Вы думаете, мои цветы ему помогут?



                VIII

         Над просторным кладбищем чуть ниже кленовых кедровых туевых сосновых и других верхушек висела реже-гуще лохматая боль, из верхнего слоя неровными струйками утекала вверх, снизу подымалась новая.
- Марк Аврелий писал, что к расставанию души с телом надо относиться со всей рассудительностью и трезвостью, остановитесь здесь, но не со слепым и неразумным упорством христиан. А я не знаю, где ж ещё разжиться трезвостью перед лицом такого? Началось без меня, что я могу нарассуждать о конце? Дисбаланс нарушается, как говорили рабочие на даче.
- Я, думаю я, готовлюсь, чтоб не бояться, но, боюсь, будет как на экзамене, при подходе к столу с билетами - паника: зачем так мало учила и все загорала в Серебряном бору.
-  Ну а пока солнце, сосны, третий пляж и церковь на той стороне - счастье, и счастье, что это не навсегда.
- Я не собирательница книг, люблю от них освобождаться, оставляю только самое-самое. Недавно обнаружила, что отдавать уже нечего, но накопилось непрочитанное, и, кажется, я их уже не одолею - голова маленькая.
- А для меня самое трудное разучиться читать быстро, все гонюсь, глотаю.
- У меня в последнее время все такие книжки, что хочется наоборот быстрей дочитать и закрыть. За что ни возьмусь в дальней, ближней истории - кровь, здесь забрызгано густо, там плавает в крови.
- Бескровный - ненасильственный и безжизненный тоже.
- Ну да.
- Хотите чего-нибудь?
- Воды.
- Воды.
- Без газа.
- И без нефти.
- Чистой-чистой.

Сверху зашумело и хлынуло.

- Какой ливень! Уберите зонт, под ним надо мокнуть насквозь.



                IX

         Этот дождь оросил все. И они промокли, потом ушли когда-то, неровными струйками.


И правда не навсегда.

Страшно.

Я боюсь Тебя и Тебя, а Святого Духа - нет, по глупости.

Думаю, люблю Вас ТроихОдного, но слабо.

Безлюбые.

Скупые.

Теперь всё узнаю.

Страшно мне.

Слава Тебе.



Дитя наверху начало откашливаться, мальчик или девочка, внизу вонзалась в  стену дрель, холодильник молчал, рубашки нигде не видно, на столе сияла булка золотая, сдобная лента с виноградом на спине накружившись в ночи, замерла на тарелочке. На её место встало солнце, светило всем, почти все не замечали, обмурованные 'надо' кирпичиками.



                X

         Чувствовала, что в третьей и пятой частях надо бы сказать пронзительнее, но смогла только так.

Отправив рукопись в редакцию, ни на что не надеялась, каково же было её удивление, когда ненадежды сбылись.