Из цикла Дети подземелья. Пеструха

Бывалые вокзальные насельники помнят Пеструху еще с тех времен, когда он появился здесь совсем несмыленышем. Да и сам он особо не скрывает, что пришел жить на вокзал, когда ему только исполнилось восемь лет.

Собственно, именно восьмой день рождения Петьки Пеструхина и стал причиной его побега из дома. По случаю знаменательной даты его мать Дашка-Шалава влила в себя поболе литра стеклоочистителя, после чего в который уж раз вспомнила, что вся ее житуха разнесчастная пошла под откос из-за этого ублюдка. А вспомнив, взяла в руки полено и принялась гонять обезумевшего от страха мальчишку по всем девяти с половиной метрам своей жилплощади в бывшем бараке бывшего шпалопропиточного завода, доставшейся ей в результате равноценного обмена на бывшую родительскую «двушку» бывшего мелькомбината.

В этом строении по улице Социндустрии кроме нее с Петькой на весь общий стометровый коридор всего-то остались доживать еще только полоумная бабка Капиталиха из гремевшей когда-то на всю страну женской бригады грузчиц-стахановок да отставной вохровец Щепа. Щепа был стариком практически безобидным и в бараке этом оказался после того, как сноха поперла его из заводской квартиры сразу же, как только сын евонный Толик сел на восемь лет за убийство по пьянке.

Вообще-то эта дура Дашка о сыне вспоминала только после третьего как минимум стакана какой-нибудь очередной дури на основе бытовой химии. Тут всегда самое поганое то было, что она остановиться не могла. То есть, ну, дала бы по морде или куда подвернется, и хватит. Так нет, сначала-то вроде и не в полную силу, вроде как еще в памяти оставаясь, но уж тут же как сатанеть начинает, с цепи сорвется, и давай, и давай… Или пока Петька чувств не лишится, или пока сама в забытьи пьяном не свалится.

Так он тогда и сбежал. Повезло просто: Щепа аккурат похмельем маялся, а тут тоже услышал шум, понял, что у соседки праздник очередной, решил присоединиться да и принялся в дверь комнаты, изнутри палкой подпертую, барабанить. Дашка сначала ответно через дверь только и материлась, но потом не выдержала оскорблений незаслуженных, полено временно из рук выпустила и давай баррикаду у двери-то разбирать. Тут уж Петька не стал окончания баталии ждать, а рванул в окошко, которое у них никогда, почитай, и не запиралось, потому как все, что могло отвинчиваться и из комнаты выноситься, Дашка давно уж на свои флаконы выменяла.

Ну и вот, а сейчас Пеструхе уже восемнадцать с гаком. Свои вокзальные смеются, мол, в армию-то собираешься? Да он бы и с дорогой душой родине послужил, только кто ж его такого возьмет? Росту всего в нем сто пятьдесят восемь сантиметров, а весит и вовсе сорок три кило с ботинками и прочими штанами вместе. Не говоря уж, что никаких официальных документов, удостоверяющих личность гражданина России Пеструхина Петра Эдуардовича, он так в своей жизни и не видел. Отчество такое дурацкое ему сама же Дашка придумала, хотя сам Петька по сию пору не знает, было оно где-нибудь в его бумаги записано или нет. Просто в редкие минуты просветления мать его именно так звала, по имени и отчеству зачем-то, нравилось вот ей так, что ли.

Первая любовь приключилась у Пеструхи лет в пятнадцать с небольшим. А до  того он всех этих баб от мала до велика как огня боялся: всё от матушкиного полена отойти не мог. Сошлись они тогда с Танькой Порывкиной по кличке Прорва, бывалая уже девка была, даром что самого-то Петьки года на полтора моложе. Из вокзальных проституток, но хозяйственная: у неё даже свой закуток был на теплотрассе, туда она и привела Петьку-то, когда решили они по-семейному жить.

Теплотрассу эту еще до Таньки детдомом прозвали. Так получилось, что там сразу четверо девок пристроились, самой старшей из которых вроде как пятнадцать тогда было, и выше её по чину для этих сикозявок только «мамка» Люба стояла. Она и на жильё санкцию давала, и клиентами обеспечивала.

Таньке тогда, как новенькой, самую неудобь отвели: прямо под люком, на сквозняке. Но она как;то очень быстро обжилась, с работой освоилась и стала у Любки чуть не самой востребованной, а значит и приносила больше всех прочих.

Вообще;то Танька из хорошей семьи была, чуть не из профессоров, и лет до тринадцати жила вполне благополучно, в какой;то гимназии училась, а еще в музыкалке. Но тут мать в полгода от рака сгорела, а любящий папенька начал вдруг как;то особенно на неё поглядывать и на ночь в её комнату непременно норовил зайти в лобик поцеловать. Короче, когда он к делу перейти попытался, Танька шваркнула его по башке лампой настольной и вылетела  из дома, в чем была. Потом, чтоб папе не вернули, чуть не всю Россию на поездах объездила, в поездах и зарабатывать начала, пока на вокзале у Любки не прижилась.

Любовь та у них с Петькой эдак с полгода длилась, серьезно жили, по;настоящему, по;семейному. Только через полгода Таньке какой;то псих в клиентах попался, извращенец, что ли. Он ей сначала волосы клоками повырывал, сигаретой горящей истыкал, а после и вовсе придушил насмерть. Так и нашли потом на вокзальных задворках, всю измурзанную. Менты отписались, что, мол, под электричку угодила, потому как клея нанюхалась, на том и успокоилось всё: кому ж охота из;за  какой;то девки вокзальной эдакий беспросветный «глухарь» себе на шею вешать.

Кстати, сам Пеструха клей и впрямь нюхает: для мальцов вокзальных это дело обычное, так что как начал тогда, так до сих пор и не отвыкнет никак, хотя одногодки, с которыми начинал и которые живые еще, давно уж на что посерьезнее перешли. И пусть смеются над ним за детскую эту придурь, а вот нравятся ему разные «мультики» из простого пакета целлофанового. Вообще;то вокзальные больше на «профаноле» сидят, его достать легче, хоть в аптеке. А еще жаль, что бывший университетский препод по кличке Интеллигент помер: тот такой винт варил, который по убойной силе никакому герычу не уступал.

Вообще вокзальные к Пеструхе хорошо относятся, но вроде как к блаженному несколько, вроде снисходительно даже. И взрослый ведь парень, жизнью тертый по самые ребра, а с другой стороны, какой;то недоделанный, что ли. Клей вот на манер малолетки нюхает, почти не ворует, разве так если, по мелочи, с него даже менты меньше, чем с прочих, налог берут. И кличка у него смешная, коровья ; Пеструха. Телок, он и есть телок, деревенский будто.

И мечта у него на тот же манер, дурацкая. Хочет он уехать в какой;нибудь маленький городок, чтоб и речка, а главное тихо кругом. Получить бы землю, дом какой;никакой выстроить, хозяйством обзавестись. И собирать туда пацанов и с этого вокзала, и с других мест, чтоб жили нормально, без ментов и бандосов, без грохочущих поездов и вечного вокзального гвалта. Главное, чтоб не находили их на путях или где;нибудь в глухих углах за пакгаузами уже бездыханными, то ли от дури какой, то ли от ножа, то ли как Таньку умученную.

А пока снится ему, как поедет он к морю. Но не так, как обычно ездят вокзальные, «зайцами», отт контролеров бегая, а нормальным пассажиром, по настоящему билету, в  отдельном купе, и обязательно, чтоб проводница чаю принесла горячего. А море синее;синее, нет ему конца;краю, так что и не поймешь, где оно там с небом сливается. Как на рекламном плакате, что в зале ожидания во всю стену…

2009 г.