Глава 20 В войну играем?

ГЛАВА 20 В ВОЙНУ ИГРАЕМ?

- Я их всех убью!

Это Ромка объявил. У бабушки за столом, под яблоней. Она в холодке накрыла.

С чего начали? Пашутка речь завела: интересно ей. День такой, число, месяц. Полвека. По радио – как издавна повелось, всё те же песни. Так каждый год.

Не каждый! И солнце жарче, не как прошлый год, и тихо под вечер не по-хорошему. Как перед бомбёжкой.

- Мы только за стол сели. Дело к ночи. Вдруг – в окно бух, бух! «Тётя Паша! Дядю Веню эсэсы  схватили. За вами вот-вот!..»
Тут выспрашивать некогда. Накинули, что подвернулось, на босу ногу валенки. На которую ногу, чьи? Не время. Вместе с матерью – огородом да на зады. Уж как и пролезли-то? Куда теперь? Сами не знаем. Только подальше бы. А на дворе уж гудит, ревёт. Приехали! Мы кое-как до ближних кустов, зарылись, как куропатки. Глянули назад – изба так и полыхнула. Как соломенная! Мать только охнула. Они, видать, из огнемёта. Тут, на наше счастье, послал Бог снегу: заметает потихоньку. Что будешь делать? Сидеть – застынешь. Мы где на брюхе, где как. Снег по пояс. Надо бы к лесу. Кое-как оврагом… Осталось по большаку. Шаг ступили – на тебе! Из песни слова не выкинешь: ВАША РОДНЯ. Целый эскадрон, с шашками. Ну, думаем, смерть наша. Нет, опять Бог миловал: мимо проехали. Один, крайний, только через плечо посмотрел – и дальше.

- Это мамин дедушка был, – решила Пашута.

Фантазёрка! Дедушку взяли после Киева, когда уж им не до жиру. Кавалерию бросили под наши танки.

- Уж не знаю кто. Только недобрая у них слава.

Тут Ромка и высказал.

- Ты и маму убьёшь? – отозвалась Пашутка.
- Зачем маму убивать? Мам, ты разве за немцев?
- Хватит уж вам! Накличите!
- Бабушка, не слушай его, дурака! – Сестра дала ему подзатыльник.

Дети слушали, как сказку: лес, зима, безымянный старик – тот, что проводил. И как потом из одной деревни в другую – опять в метель.

- Отец наших прятал: кто из лагеря сбежал, кого в Германию угоняют. Мы с матерью и не знали. При церкви было у него – вроде как убежище. Потом провожал по одному, по два: к партизанам, куда ли… Одного по дороге схватили. Как начали его трясти, он всё и выложил.

- Предатель! – Пашутка вспыхнула.
- Так тоже не говори. Мы там не были, не знаем. Начнут руки-ноги ломать – кто вытерпит? Отец, говорят, язык сам себе проткнул: чтобы, значит, ничего им ни на кого… Руку-то ему правую прострелили, писать не мог.

- Ваш папа – святой человек, – сказала, всплакнув, Юлия. – Ради других – на такие муки! Ему все грехи  простятся.

- Много ли у него грехов-то? Сколько помню, ни с кем не ругался, не осуждал. При немцах церковь открыли – можно сказать, даром расписал. Он живописец был – Галька с Валеркой в него. И нигде ведь не учился – три класса в уездном училище. Талант! Дивлюсь, как не посадили, когда было гонение, в тридцать седьмом. Может, был бы жив.

-У немцев овчарки, – перебил Ромка невесть с чего.

- Им делать больше нечего: с овчарками гоняться – за двумя бабами! Понятно, застали бы – нам конец. Не знаю, кто и предупредил-то. Думаю, Володька-полицай: он всё, бывало, сватался. Отец его жидёнком честил. Не знаю, живой, нет ли: сидел... Короче, устроили меня в город, на фабрику, железная дорога за углом. Если, мол, кто от наших придёт, делай, что скажут: отнесёшь, положишь… Взрывчатку или ещё что. Меня агитировать не надо. Я злая была: только подвернись – немца бы или мадьяра...

- Как Юдифь? – поинтересовалась девочка.
- Ещё лучше! Голыми руками! Или яду бы насыпала.

Все замолчали. Кажется, потянуло зимой, стужей. В такую жару!
Молчал даже Ромка.

- Да вот без меня обошлись. Осенью наши вернулись, скорый суд был над пособниками. Тут и отца упомянули, что они с ним сделали: живого в могилу бросили.
Бабушка всхлипнула.

- Нелюди! – с надрывом проговорила Юлия.
- Война! Страшное дело, не приведи Бог!

               * * *
Неужто в последний раз – вот так, все вместе?

Нет, всё-таки хорошо, когда хата с краю. Он, проехав по задам, затормозил у забора, сбоку. «Зер гут! Надьон йо!»(1) Ветки, кусты. С улицы и не видно.
Ему ж видно всё.
Краем глаза оценил обстановку. Успел! Никаких, ничего… Девчонка одна.

- Прошка, выходи!

Ярослав! Узнал его сразу, по голосу.

- Не могу, – донеслось из окна. – Я наказана. 

- Тебя мать отлупила?

- Нет. Сказала: «Отлуплю, как сидорову козу, если на улицу выйдешь».  На ключ закрыла.

Мальчишка замялся: дескать, как же?

- Лезь в окно, – скомандовала девчонка.

С Ярославом они в одном классе. Сто раз был у них. И Рогдай его узнал – не рычит, не мечется.

Эх, поймать бы его за ногу! Да некогда.

- Прошка, ты больная? – послышалось из дому.
- Ага, немножко. Я, кажется, простыла.
- А ты выпей…
- Я пила, – оборвала Прасковья. – Микстуру. Мы вечером уезжаем.
- К евреям?
- К каким ещё евреям? В Карпаты, к венграм. Мама говорит…

Что она говорит, сто раз слышали. Он вставил ключ - без шума.

- Давай в теннис. Сейчас найду ракетки…
- Потом, – перебил Ярослав. – Лучше пластинки включи. Высоцкого: «Страшно – аж жуть!»
- Стул подвинь – не достану, – без особой радости пробурчала девочка. 

Он дверь распахнул.
- Папа, ты?..

- «В темнице там царевна тужит, а бурый волк ей верно служит». Не рано ли к тебе по окнам начали лазить?
- Мы играем, – отвечала Пашутка, слегка опешив. – Это мой друг.
- Здравствуй, друг! – Он пожал мальчишке руку – крепко, но не сильно. – Прокатиться хочешь?
- С вами? На «Жигулях»?
- Всё ясно. Тогда закрываем окна, всё выключаем…

Он говорил и делал. Попутно собрал со стола свидетельства, справки и дневник прошлогодний. Мамаша на виду положила: и впрямь серьёзней некуда.

- Выходим по одному: первым ты, за тобой Пашутка…
- А мама сказала…
- Цыц! Кто в доме хозяин? – прикрикнул полушутя. – И никаких вопросов – бегом к машине!

На всякий случай глянул в окно – в ту сторону, куда ходят, чтоб быстрее на вокзал.

- Роман уже заждался.
- Ромка?
- Тут он. Пришлось использовать запрещённый приём. Двух "пионеров и школьников" вовлёк: за жвачку выманили его с вокзала в скверик. А там – дело техники.

- Мы в войну играем? – не понял Ярослав.
- Считай, что в войну. В Штирлица.

Показалось, будто что-то забыл. Вспомнив, вырвал листок из Пашуткиной тетрадки.

ТЫ НАС, МАМА, НЕ ИЩИ! ЩИПЛЕМ МЫ ЩАВЕЛЬ НА ЩИ!
 
Написал как можно крупней и разборчивей. Усмехнувшись, приписал: ВАЛЕРИК. Прочтёт – скажет: «Дефективный!» Пускай!

- Кстати, друг, какой у вас телефон?..
Чуть пониже записал ответ. Положил бумажку поверх телефона: пусть сразу найдёт.

Минуты через две все были по местам. Ярослав с Пашуткой – на заднем сиденье.
- Мы в Москву поедем, – объявил радостный Ромка.
- Разве через Москву? А мама сказала…
- Через Москву – ночью, – перебил Ярослав. 
- Мама приедет, а мы её встретим, – рассуждал Ромка. – Будет сюрприз.

- А у мамы давление не поднимется? – встревожилась Пашута. – Подумает, что нас похитили. Пойдёт в милицию.

- Я же записку ей оставил. Она знает: вы с отцом, не с дяденькой чужим.

Пашутка насупилась:
- Какой же это сюрприз?
- По-твоему, лучше пилить на поезде? Боюсь, надоест.
- Мне не надоест, – парировал Ромка.
- Мне тоже, – поддержал Ярослав.

- Может, с нами поедешь?

Мальчишка лишь вздохнул.
Его высадили у самого дома, сделав хороший крюк: по асфальту и опять на грунтовую дорогу.
 
- Я напишу, – обещала вдогонку девочка.

Прямо как мама в детстве – не к ночи будь…

- Ещё увидитесь.

Машина вновь запетляла по проулкам.

- Жалко, Рогдая не взяли, – вспомнилось девочке.
- Не пропадёт Рогдай. Мама договорилась. Не в первый раз. Если что – дедушка заберёт.

Ромка оживился:
- Мама всё знает. Мне мальчишки сказали: «Тебя Ирина Сергеевна зовёт».». Я думал, будет спрашивать. Таблицу умножения…
- Таблицу умножения в школе проходят, – перебила сестра. – Скажи, испугался, что спросит: «Папу с мамой слушаешься?»
- Пашка, дашь ты брату хоть слово сказать?
- Мама говорит: «Иди попрощайся». А это им папа велел. Потом говорит: «Если будут Ромку звать, скажите, что чёрный мужик на «Жигулях» увёз.

Пашутка аж захлебнулась:
- Мама их убьёт!

- … «А с ним девчонка – четыре глаза». Это ты, Прошка.

- Кто я? – Девочка, привстав, намахнулась, то ли всерьёз, то ли понарошку. – Я Прасковья Валерьевна. Понял?

- Ты, Прасковья Бармалеевна! – Он немного сбавил скорость. – Сядь как положено, на пятую точку. И руками не маши, как мельница. Представляю, как в школе за партой сидишь.
 
- В школе нельзя, – прокомментировал будущий первоклассник.

- А здесь можно? Лучше бы переоделась, как положено. Есть во что. Не упарилась в свитере?

Та покосилась на брата:

- Пускай не смотрит.

Тот хмыкнул: дескать, больно надо.

- Сын, смотри сюда.

На малой скорости плавно скатились под гору, к озеру. У дороги спугнули чьих-то кур. Потом – хохлатого чибиса.

- Узнаёшь? «А скажите, чьи вы? А скажите, чьи вы?»
- Папины и мамины, – отвечала Прасковья. Она успела надеть трусы; в пакет, на их место, затолкала противный свитер.

- Так оно лучше. А то сидела, как на иголках. Так-то вертишься, как юла.
- Это потому, что у нас мама Юля, – сострила девочка. – Юля, а не Джульетта.
- Ты хоть знаешь, кто такая?..
- Знаю. По телевизору было. Это такая большая девчонка, как Настя у тёти Гали.

- Типун тебе на язык!

- Я говорю: ей тоже четырнадцать лет. У неё был жених Ромео.
- В школе не женятся, – опять не вытерпел брат.
- Какая тебе школа? Тогда все девочки дома учились. У них была кровная месть.

- Всё ты знаешь! Только брата чуть не убила.
- Кто? Я? Пусть не врёт. Я в него просто так.
- Всё начинается просто так. А потом ничем не остановишь.

- А чего он домой не идёт? Залез по шейку… А если простудится?
- Тебе можно! – засопел Ромка.
- Можно. Я закалённая.
- Что ещё натворила, закалённая?

Прасковья замялась:

- Дверь забыла закрыть на ключ, – призналась нехотя.

- Оставила дом открытым, пошла купаться. История повторяется.

Девочка поёжилась:

- Мама знаешь как рассердилась! «И колготки, и трусы снимай, паршивка!»

- Напугалась?

- А то! Я думала – будет лупка: из-за Ромки. А мама только разок ладошкой хлопнула.

- По голой?.. – начал Ромка.

Сестра глянула, как Ленин на буржуазию.

- А потом всё убрала, закрыла, дала мне свой свитер: «Надевай, если в майке холодно».

- МАМА С АКЦЕНТОМ, – прибавил Роман.

- Драть вас надо «с акцентом»! Розгами! Как вашу маму в детстве. Скажи брату спасибо: он не ябеда. Не выдал тебя.

- А я его что, выдала? Что он купался? Пошёл бы ты с мамой на вокзал! Получил бы как следует.
- И ты – как следует. Мне в глаз попала.
- Чем я тебе?
- Водой. С песком.

Девочка поморщилась:
- Сам намесил. Как бетономешалкой.

- Нет, с вами не соскучишься. Вундеркинды!
- Я не плакал, – похвалился Ромка. – Я нырнул – и всё прошло.

- И что вас носит, куда не надо? На самую яму. Плавают, как топор.
- Это я – как топор? Я в Херсонесе без круга плавала. До буйков. Мама и то боялась.

«Боялась! Человек с того света…» Забыли. А она на море – только ради них.
После «чёрной оспы»! Уж и надеяться перестали. Как вдруг:

Пашуткина мать
Собралась помирать.
Ей гроб тесать –
Она ну плясать!

Какие пляски? Голос – как из могилы. Чуть на ноги встала – пробилась в приёмный покой, к телефону… Слушайте все! Это Пашутка – плясать: «Я знала!»
 
Он подумал и промолчал. Начнёшь, чего доброго, сам в себе… Как у дяди Феди: тварь дрожащая или…

«Имею право! Никто пока не лишил».

- Я за рога держалась. Там мина с рогами.

- А я медузу поймал, – вспомнил Ромка.

- Хорошо – не успел в рот взять. Ваша мама чуть меня не убила: «За детьми не смотришь!»

- В Кинисьберге лучше, – вспомнилось малышу. – Там волнорезы.

- Не порезался?

- Пап, ты знаешь, что у нас было? – подхватила Пашутка. – Помнишь Катьку из Ферганы? На стекляшку наступила.

- На мине подорвалась, – уточнил Ромка.

- Они в войну играли на берегу. Ромка к нам её привёл и ногу обработал. Все духи у мамы вылил, целый пузырёк. От них вонища! Мама сперва с акцентом: «Кто тебе разрешил?» А когда узнала, говорит: «Хоть один настоящий мужчина в доме». Такой деловой.

- А ты врала: «Мама в угол поставит!»

- За что же тебя в угол? За доброе дело? Молодец: не растерялся, не запаниковал. Дезинфекцию сделал. Сообразил, чем.

Мальчишка, краснея, слегка потупился. 
- И не струсил, что влетит.
- А если у неё реактивное заражение?

Прасковья смеялась:
- Дурачок! Ра-ди-о-активное! Знаешь, от чего?..

- Смеяться мы все умеем. А как до дела дойдёт… Ты бы сообразила?
- Я бы аптечку нашла.
- А не нашла бы?

- Я говорил: девчонок не надо брать.
- Согласен, не надо бы. Не женское это дело.

- А раненых кто лечит? – возмутилась Пашутка. – Война начнётся, и мама пойдёт.
- Опять за своё, Каркуша! Наслушалась!

С этой войной – все мозги ему… Против воли лезет в голову. Подумалось: Юлька бы точно так же, если бы с ним приключилось тогда на диком Западе. Нашла бы: не духи – так мамашин «эликсир». А ей бы уж точно всыпали – в таком случае.

Как бы то ни было, а не мог он о ней думать плохо. Тем более – говорить. Детям! Что скажешь? Что в рабство продаст? На органы? Дурь какая! Пусть даже она такую свинью… В последний раз был перебрёх – он не выдержал: сел за руль – и в Каны. Тем более отец приболел. Ничего вроде страшного.
Всё равно! Решил недельку передохнуть. А то каждый день: «Едем отсюда! Не хочу, чтобы моих детей…»

Как будто он хочет. Думал: ладно, на свежую голову обсудим. А тут – Пашутка: «Папа, мы уезжаем». Хорошо хоть можно из дому позвонить. И «Жигули» на ходу: как знал. Гнал как бешеный.

Куда теперь? Об этом и не думал. Подальше бы. Наверняка всех обзванивает. Не хватало, чтобы дома скандал. Мама не устоит: «Валера, так нельзя. Она мать».

Если мать – значит, ей можно? Ещё в Бога верует! В церковь стала ходить – в нашу. А сама – вон что! Детей хотела похитить.
Ничего! Велика Россия. И добрые люди не перевелись.

- Нам в детском саду рассказывали, – опять начала Пашутка, – как девочки воевали. Зина Портнова, Лара Михеенко. А им ничего не рассказывают.

«Не знают, что говорить». Нынче одно – завтра другое. Чего уж там, когда Ленина второй год матом кроют в открытую. Теперь он хуже Гитлера: тот хотя бы чужих. Один Горбачёв его защищает. Да кто Мишку слушает?

Об этом уж был разговор.

«Ленин хотел сделать, чтобы людям было хорошо, – объяснила Юлия. – Только сам не знал, как надо. А думал, что знает».
Ещё прибавила: будь всё хорошо при царе – никакой бы революции не было. И он – пару слов в том же духе.
Больше не возвращались к этому. Какой там Ленин? Тут на родного мужа!.. В его же дому!

«В твоём доме? Забыл, на чьи деньги мы его купили? Так бы и мотались с детьми по общежитиям, ждали от Горбачёва с Рыжковым».

Она его попрекает! Да он этот дом до ума довёл – своими руками. Было – как у дяди Эдика.(2) Ещё хуже! Ну да, Аттила Иваныч помог деньгами. Спасибо! Знал: пропьёт баба. Как приехала – нет чтобы внукам какой-нибудь гостинец. Первым делом «во царёв кабак». И собутыльниц себе нашла – самых что ни на есть.

«Не забывай: отца с матерью на глазах у неё убили, когда они от румын спасались, от легионеров.(3) Там, на мосту, ещё человек сорок. Мы бы с ума сошли. Потом она у дядьки с тёткой жила. Это Иудушки Головлёвы. Бумагу выцыганили, будто дочь коммуниста-подпольщика».

Сколько раз слышал! Дед Юлькин при «хортиках» сидел: намял бока немцу, союзнику. Без всякой политики. А родственнички – на заметку.

«Потом – на каждом шагу: вот мы какие хорошие! Антифашисты! А сами куском её попрекали, зимой чуть не босиком ходила».

Как будто и он такой же. А что он сделал? Сказал, что совесть должна быть. Дети смотрят. Пашутка, бедная, к соседям бегала: «Бабушка встать не может!» А от бабушки – перегар на гектар. И другой «аромат». Из русских слов – одни матерные. Приятно?

По пьяни и на снегу растянулась. Нашли – уж поздно. В больнице пришла в себя: «Умираю!» Всю жизнь «румынскую веру» кляла. А тут попросила священника: «Пусть русский». (А где ей найдёшь венгерского?) Пришёл к ней батюшка: теперь, слава Богу, можно. Исповедалась во всём, причастилась. Их не надо по новой крестить. Здешний батюшка, между прочим, молдаванин – ТОТ ЖЕ РУМЫН. Сказал, умерла православной христианкой. Всех простила.

«Бабушка Ева в раю», – сквозь слёзы утешалась Пашутка.

… Грунт давно уже сменился асфальтом...

Продолжение следуетhttp://www.proza.ru/2016/08/08/1116


1. Очень хорошо! (нем., венгер.).
2. Смотри главу 15.
3. В августе 1944 Румыния объявила войну Германии и Венгрии.