Вознесенский централ

                Мистический триллер "Шестая брамфатура"
                https://ridero.ru/books/shestaya_bramfatura/


     «Вознесенский централ»

   — Проходите, ребятки, проходите, парок нынче отменный.
   Бородатый привратник в красной ливрее распахнул двери и ловко сунул в карман протянутые купюры. Друзей называли тут «студентами», узнавали в лицо и пускали за полцены, если платить мимо кассы. Баня напоминала камеру предварительного заключения: голые кирпичные стены, перегородки в виде железных решеток, одноярусные «шконки», которые были отделены от общего пространства зелеными шторками. Там, за шторками, можно было раздеться, отдохнуть и даже перекусить, используя в качестве столика табуретки.
   Баня «Вознесенский централ» являла собой истинный пример превратности судеб. В советское время у храма Вознесения на крови отчекрыжили купол, а в первый этаж втиснули душевые для рабочих троллейбусного парка. В лихие девяностые здание простояло в запустении и использовалось как склад металлолома. К началу нулевых кирпичная постройка-инвалид наконец обрела крышу в прямом и переносном смысле слова. С ремонтом особенно не заворачивались, дизайнеры лишь усилили и без того бившую ключом мрачную энергетику этого необычного места. Даже оконные рамы остались прежними: из почерневшего от времени дерева. Стекла в окнах были грязные, мутные.
   Публика собиралась разношерстная, из числа завсегдатаев. Приходили в баню, казалось бы, несовместимые социальные группы: добропорядочные чиновники и маститые, отсидевшие не один срок, воры. Криминальных авторитетов, пожалуй, было даже побольше, чем других членов общества. Впрочем, после того как публика снимала костюмы, отличить представителей одной группы от другой было делом деликатным. Слышались блатные словечки, мелькали татуировки, сверкали золотые крестики на цепочках, звучали сальные анекдоты. Народ пил пиво, некоторые хлебали водочку. Мужики выпячивали губы от удовольствия, как делают трехлетние младенцы, когда их щекочут.
   — Ты знаешь, Веня, а я ведь все сбережения вложил в акции «ЖМУРа». Мне посоветовали знающие люди. Банк надежный, максимум, что ему грозит, — легкая санация. Что ты думаешь по этому поводу? — спросил Сергеев.
   — Неплохая идея, — произнес Турхельшнауб.
Он придерживался иных взглядов, но спорить с Сергеевым было занятием бессмысленным.
   — Вот и я говорю! Наша экономика…
   — Как пиписька гномика, — вставил Белгруевич.
   — Что?
   — Да песня такая есть… А банк твой накроется.
   — Ты все врешь, Гриша! Гена Блюй — гениальный менеджер, и вообще мужчина в законе.
   — Согласен, — сказал Белгруевич. — Гена Блюй — это современный Давид, побеждающий Голиафа.
   — Намекаешь, что он еврей? А Голиаф тогда кто?
   — Голиаф — это бухло. Говорят, пьет как сапожник.
   — А кто сейчас не пьет? — сказал Сергеев. — Венечка, ты ведь считаешь «ЖМУР» лучшим банком в Москве?
   — Конечно, самый лучший, и название главное красивое.
   — Знаете, — сменил тему Белгруевич, — я слышал оригинальную версию о том, куда запропастились дворники-таджики. И почему снег и мусор больше не чистят во дворах. Все из-за нового вируса. Они испугались заразы и уехали. А вирус, знаете откуда появился? Оказывается, его роутеры вай-фай распространяют, они же американские…
  — Завязывай пороть чепуху, Гриша. Не роутеры никакие, а китайские летучие мыши. Вот правду говорят: сорок пять лет — пограничный возраст: между детством и глубоким маразмом. Закажи лучше пива, пора нам в парилочку наведаться.
Друзья разделись догола, взяли березовые веники, повязались простынями, нацепили войлочные шапочки и отправились в святая святых. У входа в банный алтарь скопилась очередь. Банщики как раз подготовили фирменный вознесенский пар, настоянный на травах, и готовились запустить нетерпеливую толпу в разогретую парную. Мужики вваливались по одному, организованно, гуськом поднимались по лесенке на полати, пригибаясь к самому полу от нестерпимого жара, стелили простыни на пол, покрытый почерневшей осиновой доской, укладывались тесными рядами. В парной по традиции молчали. Действо отдаленно напоминало церковное богослужение. Пар плотным раскаленным облаком стоял сантиметрах в двадцати от пола до самого потолка. Люди лежали и пропитывались нисходящим теплом.
Минут через семь в парную поднимался «архангел» — так называли банщика, вооруженного простыней, подвешенной на жердь, в задачу которого входило постепенное опускание пара вниз, на стонущие от жара тела. «Архангел», помахивая простыней как флагом, с трудом передвигался по пространству парной и приговаривал успокаивающие мантры:
   — Разговорчики отставить, шепоток проглатываем внутрь, десять минут невесомости. Лежим, мужики, терпим. Кому холодно — к печке, кому жарко — в купель, кому мало — в буфет, кому много — на улицу, а если не терпится — в туалет. Расслабляемся, вбираем пар, представляем себе, что прямо сейчас в нашу парную входит на цыпочках женская волейбольная сборная в полном составе, одна за одной…
   Постепенно пар пробирал до позвоночника, кожа становилась нечувствительной к жару. Через десять минут разгоряченные мужики по одному вываливались из парной. Прыгали в ледяную купель, погружались с головой в воду и бежали скорее к кружкам с пивом. Слышались крики, оживленный разговор, заливистый смех. Заказывали закуски: конскую колбасу с луком, соленого рыбца, хачапури, жаркое в горшочке, студень с хреном, соленья по-деревенски и все подряд.
Умиротворенный Турхельшнауб, привалившийся к стенке «купе», отдыхал. Думалось ему, как хорошо поломать график распроклятого понедельника таким вот неожиданным заходом в баню. Впрочем, будут ли теперь трудовые понедельники? Сергеев мирно посасывал пивко, Белгруевич покусывал малосольную красную рыбку с бородинским хлебушком и маслом.
   — А вы знаете, я сегодня Лешу Припрыжкина встретил случайно у метро, — вспомнил неожиданно Турхельшнауб.
   — Да? — удивился Белгруевич. — Он же свалил в Индию после института. Я с ним с тех пор не общался. Как он поживает, чем занимается?
   — Бомжует он, у метро полтинники клянчит у прохожих — вот чем!
   — Вот это номер! — прокомментировал Сергеев. — Я тоже слышал, что он по Индии путешествовал, в штате Кашмир. Вот и допутешествовался.
   — Ты с ним хоть пообщался, Веня? — спросил Белгруевич.
   — Нет, он с похмелюги был и вонял, как вокзальный сортир. Я только полтинник ему сунул, и все.
   — А как, кстати, Игнаша Курильчиков поживает? — поинтересовался неожиданно Сергеев. — Он же тоже по Индии бродил.
Игнаша был четвертым и самым странным членом компании, отломленным ломтем, д’Артаньяном в бегах. Четверых друзей связывало студенческое прошлое: они некогда закончили Московский инженерно-физический институт. Вплоть до недавнего времени Игнаша присоединялся к общим загулам и охотно посещал баню и рестораны, но случилось страшное: Курильчиков увлекся древней религией — зороастризмом. Уже второй месяц как Игнаша потерялся для друзей. После паломничества по странам Юго-Восточной Азии, проведя над собой таинственные обряды, он, по слухам, обрел внутреннюю гармонию.
   — Вы знаете, что странно, — сообщил Белгруевич. — Оказалось, что Игнаша считает себя потомком древних персов. У него есть теперь священный город — Гуджарат на западе Индии, и священное дерево — баньян, такое с мощными запутанными корнями в человеческий рост. И он почернел весь — вот что прикольно.
   — Не может быть! — поразился Сергеев.
   — Да, загорел до черноты, даже посинел от загара. Ходит босиком в любое время года, носит какое-то легкое, индийское шмотье.
   — Он не женился? — спросил Сергеев.
   — Нет. Ему теперь ни под каким видом нельзя вступать в отношения с женщинами.
   — Что, и вдуть никому нельзя? — возмутился Сергеев. — Как жить-то после этого?
   — Он все тусуется в экваториальных зонах. Прохаживается голышом под солнцем. По вечерам встречается с членами своей секты. Они там костры жгут, на бубнах играют, молятся…
   — Где ж он бабло берет на это все? — удивился Сергеев.
   — Поговаривают, что тот самый олигарх Боговепрь приходится ему дальним родственником.
   — Во как обернулось! — продолжал удивляться Сергеев.
   — А ведь Боговепрь и с нашим банком связан, и Витопластунский его давний кореш, они вместе учились, — задумчиво произнес Турхельшнауб. — Не он ли и замутил схематозу с шестнадцатью миллиардами?
   — Тогда уж не с шестнадцатью, а с сорока восемью, — уточнил Белгруевич. — К вашему сведению, Боговепрь курирует, кроме санации банков, еще и развитие культуры.
   — Допиваем пиво — и второй заход в парилочку, — прервал беседу Сергеев.
   — Подождите, мне надо срочно добавить водочки, — взмолился Белгруевич.
   — Гриша, а тут нет дамских рюмочек, здесь баня, а не ресторан, — издевался Сергеев.
   — Ничего, я с собой прихватил одну, — улыбнулся Белгруевич и достал из кармашка пиджака, висевшего на вешалке, крохотную рюмочку. — Я рассчитал: в организм должно поступать ровно семь миллилитров водки каждые полчаса.
Пришлось компании подождать, пока Белгруевич совершит свои манипуляции с пипеткой. Чтобы скрасить ожидание, выпили настойки на хрене. Пошли наконец в парилку, легли, расслабились, замолчали. Мысли Турхельшнауба свернули на старую тропу. Он все мечтал, как бы так устроится, чтобы больше не работать и в глаза не видеть пасмурного неба Москвы, а летать, пусть не в экваториальные, но хотя бы просто теплые места у моря. Ледяная купель не охладила разогретый фантазиями ум. В «купе» он вернулся в восторженном состоянии, и его потянуло на метафизику:
   — А вам не кажется, друзья, что мы стареем? Все внутри у нас давно автоматизировано, включая редкие забеги в баню. Мозги выпали в осадок и зависли на знакомых до зубной боли «пунктиках». И что бы ни случилось вокруг, катимся как по рельсам в одну сторону, а рельсы идут по кругу. Сойдем теперь лишь в больничную палату или в морг.
   — Ну ты загнул, Турхельшнауб! Я тебя уважаю, но ты, признаться, страшная зануда, — сказал Сергеев. — Ну, взять хоть меня: нет у меня никаких таких особых «пунктиков». Я считаю, что главное — найти свой «кожаный мешочек», а не философствовать. Я бы и сейчас вдул, только здесь некому, а ты говоришь — «пунктики». Да, я хочу похудеть и сижу на диете: ем в основном свинину… Пиво пью по вечерам. А вообще…
   — Что вообще? — спросил окосевший Белгруевич.
   — Во всем виноваты америкосы. Ну какого рожна они нас провоцируют? Почему не дают нам гарантий безопасности? Не понимают наших растущих озабоченностей? У нас же этих озабоченностей как у сучки блох. У меня от этих вопросов зуд начинается. Если Американцев сделать такими же нищими, как мы, то они массово намылятся в петлю. А мы — ничего, живем…
   — Да, Веня, ты загнул про «пунктики», — подтвердил Белгруевич. — Вот у меня речные камни на даче, с них в воздух прут микроэлементы. А с другой стороны — ну почему нельзя температуру нормально поддерживать с точностью до градуса? Я ведь систематически перегреваюсь… и травлюсь. Надо купить какой-нибудь прибор что ли…
   Разговор трех друзей внезапно прервался. В бане последние пять минут происходило нечто особенное. У входа в общий зал раздавались нервные голоса, принадлежавшие, очевидно, администрации. Посетители в зале, наоборот, неестественно примолкли и выжидали. Друзья подошли ближе ко входу и напряженно вслушались. За дверью появились два человека выдающейся внешности, уже знакомой Турхельшнаубу по рассказам: худые, носатые, бородатые, с торчащими пейсами, они пришли в длиннополых черных пальто с меховыми воротниками, в широких меховых шапках невиданного фасона, а на ногах из были ботинки, обернутые в синие пластиковые бахилы. Пришедшие настроились серьезно и настойчиво требовали что-то от администратора зала — толстого, неуклюжего и добродушного Максимыча, уважаемого завсегдатаями за услужливость.
   — Да не могу я вам этого позволить. Ждите, пока люди оденутся, выйдут на улицу, там и решайте свои вопросы, — настаивал Максимыч.
   Он оглядывался в надежде на одобрение гостей бани, столпившихся за его спиной, среди которых, как мы имели случай отметить выше, пришло немало влиятельных лиц.
   — Нам нужен только один человек, по фамилии Боговепрь, — твердили пришельцы. — Нам сообщили, что он сейчас скрывается в зале. Охрана Боговепря нейтрализована у входа. Мы не хотим скандала на территории бани, найдите гражданина и попросите подойти сюда, — с металлом в голосе объясняли длиннополые субъекты, размахивая красными книжечками в руках перед носом у Максимыча.
Максимыч снова оглянулся, ища поддержки у персонала. Два здоровенных полуголых банщика и массажист Федя в хирургическом синем халате приготовились прийти на помощь. Подвыпившая публика недовольно гудела, симпатии явно слонялись на сторону Максимыча: по понятиям вламываться в святая святых, высший разряд «Вознесенского централа», круша атмосферу заслуженной расслабухи людей, было западло. Похоже, это понимали и прибывшие, что, собственно, и не позволяло продвинуться силой в душевые зоны, где, скорее всего, где-нибудь в углу прятался сейчас напуганный Боговепрь. Начались обоюдные звонки начальству.
   Длиннополые субъекты победили в телефонном сражении. Видимо, их связи были покруче. Вскоре из душевой выводили под ручки виновника скандала — невысокого дряблого, покрытого жирком загорелого человека с живописной лысиной и громадным крестом на золотой цепочке. Турхельшнауб узнал увиденного им на корпоративе Боговепря. Администрация закономерно решила урезать сеанс, тем более что до закрытия бань оставалось около часа. Недовольной публике дали время одеться и тихо выйти.
    Народ вокруг комментировал арест.
   — Ну, времена, ну, понятия! Но за что повязали пассажира, а? И весь грех-то,
что цап-царап сделал, так, может, у него семья и дети, — возмущался бородатый дядя в татуировках с церковными куполами на груди.
   — Не, Васильич, не скажи, рамзы попутал твой Боговепрь. Недопонял слегонца, на кого попер, — возражал тощий мужик с круглым пуцзом.
   — Да ну тебя! Ты, что ль, допонял?
   — Да и я недопонял, но посидеть требуется. Если дают — не гордись, а сядь и сиди сколько скажут. На том и стоим, — не унимался тощий.
   Друзья вынуждены были отправиться в душ мыться и потом начать торопливые сборы. Пар сломался на середине. Понедельник дал о себе знать снова.
   — Ну не по домам же расходиться, — верещал Гриша Белгруевич. — Я только начал водочку переваривать.
   — А может, в ночной клуб рванем? Я рекламу видел, на Петровке новое заведение открыли. Место зачетное, — предложил Турхельшнауб.
   — А что, — обрадовался Сергеев, — там и найдем свежие «кожаные мешочки». Гриша, ты как насчет свеженькой гонорейки, а?
— Ну что ж, клуб так клуб, домой не хочется. Я сегодня нервный, подкорка вся гудит, — сказал Белгруевич и принялся вызывать такси.
По дороге в клуб, несмотря на смехотворное расстояние, такси попало в мертвую пробку. Друзья, привыкшие за много лет к легендарным автомобильным заторам Москвы, тем не менее удивились: время было позднее. Таксист, молодой жизнерадостный узбек, проявил осведомленность. По его мнению, улицы перекрыли в связи с какой-то демонстрацией.
   — Какая, к черту, у нас в стране может быть демонстрация?! — заорал нервный Турхельшнауб. — Сейчас февраль, к тому же ночь!
   — Успокойся, Веня, — сказа Белгруевич. — Это не демонстрация, а сборы… людей в зимние лагеря на грузовиках вывозят подышать воздухом…
   — Завираешь ты, Гриша! — вмешался Сергеев, — Это парад мусорщиков. Ежегодно устраивают для поднятия духа.
   — Нет, — сказал таксист. — Твоя ошибаться. Власти календарь сильно менять. Первомай — хорошо. Первомай все ехать дача копать картошка. Февраль — тоже хорошо. Февраль как Первомай, можно ходить демонстраций. Ночью — чтобы пробка не был.
   Из окна такси никакой демонстрации друзья не увидели, только ряды машин стояли под легким мокрым снежком. Турхельшнауб отвернулся от окна и подумал: «Ну почему я с детства нервный, неуживчивый и противоречивый? У людей праздники, демонстрации, а мне нехорошо и невесело на душе». Он вспомнил, как герой Сартра описывал накатывающую тошноту, неразрывно связанную с восприятием реальности. Тошнило ли его, как Сартра? Нет, не тошнило, но вырвать запросто могло. К счастью, такси наконец тронулось.

           «Красная капелла»

    — А вон Венера ближе всего к Солнцу… На ней жарко, как в духовке. До перестройки на нее спутники восемнадцать раз летали.
Белгруевич мечтательно перечислял планеты солнечной системы. Оборудование клуба воспроизводило на потолке ночное небо, как в планетарии, с упором на достижения советского космоса. Каждый из троих друзей лежал сейчас в легких синтетических плавках в яйцеобразной прозрачной шлюпке, наполненной приятным для кожи теплым и плотным соляным раствором. Тело словно парило в невесомости. Шлюпка при этом скользила по искусственным волнам небольшого бассейна, покрытого мраком. Это удовольствие называлось «флоатинг-бар». Нажимая на экран, можно было заказать напитки, которые приносил тихо жужжащий дрон. А беседовать можно было по интеркому.
   Турхельшнауба охватила эйфория. Он только что попробовал фирменный коктейль «Космос». Хорошо, что они пришли сюда, в этот затерянный в переулках Москвы клубный рай. В клубе было три салона: кроме флоатинг-бара, еще кальянный зал с восточной музыкой и «Красная капелла» — театр современного перформанса.
   — Осточертела мне работа, — признался Сергеев.
   — Почему? — поинтересовался Белгруевич.
   — То и жди — посадят. А пока не посадили, сплошные конфликты на почве денег.
   — Есть правило: зона роста находится за пределами зоны комфорта, — поучал Белгруевич.
   — Не замечаю ни роста, ни комфорта, — настаивал Сергеев.
   — Мне кажется, при Брежневе были все счастливы, — произнес задумчиво Турхельшнауб. — Тогда работа людей не угнетала. Платили мало, но и делать ничего не надо было вообще. Вот если бы создать такую установку, чтобы помолиться — и вернуть прошлое… Бычки в томате покушать…
   — Ну ты загнул, Веня! Бычки в томате! — возмутился Сергеев. — В совке религию извели под корень, а ему бычки снятся.
   — Ты не совсем прав, Олежик, — возразил Белгруевич. — Я слышал, что научный атеизм был отвлекающим маневром. Помнишь музей истории религии и атеизма в Казанском соборе в Ленинграде? Это было для отвода глаз. А с обрядами экспериментировали: поклонялись Вечному огню, например. А Мавзолей для чего построили? Это же тоже своего рода религия: вождь умер, а тело его живет.
   — Не тело, а дело… Гриша, ты загибаешь, — отмахнулся Турхельшнауб.
   — Мы проиграли холодную войну Америке, — вставил свое слово Сергеев. — Всю страну продали оптом за пепси-колу. Помните, еще когда «Скорпионз» приехали петь про ветер перемен?
   — Вы мне лучше скажите, кто эти люди в черных пальто, что приходят арестовывать народ?
   — О, это интереснейшая история, — начал Белгруевич. — Наш завхоз Петр Абрамович на той неделе слышал байку. Оказывается, мировая еврейская закулиса воспользовалась нашей ситуацией, занесла кому надо… и внедрилась в спецслужбы.
   — Ну, понеслась звезда по кочкам, — перебил Турхельшнауб. — Опять евреи виноваты?
   — Зря смеешься. Знаете, как их шапки называются? Это штраймл, шьется из меха лисы и высокосортного фетра.
   — Понятное дело, америкосы виноваты. — Не унимался Сергеев. — Затрахали они весь мир. У них ведь как? Каждой твари по паре, в том числе и в спецслужбах: и черные, и азиаты, и масоны, и даже рептилоиды, а теперь вот — евреи…
   — А почему они в бахилах ходят? — спросил Турхельшнауб.
   — Испачкаться не хотят. Их так и называют в народе: «Синие бахилы». Масонская секта!
   — Друзья, вот как бы нам найти верный способ, чтобы больше не работать? — задал любимый вопрос Турхельшнауб.
   — Вопрос вопросов, — мечтательно произнес Сергеев. — Может в религию податься?
   — Например, в какую? — удивился Белгруевич.
   — Буддизм конечно! Бац — и мгновенно просветлился. И вдуть не запрещается, я сам читал. Истинному буддисту рекомендуется трахать все, что движется, и пить, все, что горит, — пояснял Сергеев.
   — Разве там нет грехов? — спросил Турхельшнауб.
   — Во всех буддийских сутрах талдычат: мужики, не подавляйте в себе страсти, а осознавайте их и трансформируйте в пробужденное сознание. — Воодушевленно пояснил Сергеев. — Правда на этом пути легко сбиться в сторону… Малейшая ошибка приведет в дурдом, — добавил он, подумав немного.
   — Нет, — возразил Турхельшнауб, — к лешему, мне как-то ближе наше родное православие. Там проще: и делать-то ничего не надо, кроме как покаяться вовремя. Опять-таки и свинину есть можно, только не в пост.
   — Вы оба неправы, — заплетающимся голосом нашептывал Белгруевич в интерком. — Учение каббалы нельзя вот так походя, на нетрезвую голову сбрасывать со счетов. Каббала опирается на священную книгу иудеев — Тору. А Тора на что опирается? На зороастризм…
   — Уж не поэтому ли его выбрал наш друг Игнаша? — спросил Турхельшнауб.
   — Именно поэтому! — Белгруевич икнул.
   — Игнат — хитрейшая бестия. Умудрился угодить богатому родственнику, да еще и религию выбрал в духе времени.
   — Вот бы нам так! — мечтательно произнес Турхельшнауб.
   — Со временем и мы куда-нибудь воцерквимся. — сказал Сергеев. — А сейчас давайте засадим по коктейлю, помедитируем и переместимся в «Красную капеллу». Говорят, там сегодня дают новый спектакль.
Друзья выключили интеркомы и нажали на кнопки сеанса аудио-гипноза. Дверцы верхней части шлюпки автоматически закрылись, на внутреннем экране кабинки замелькали пестрые узоры. Турхельшнауб погрузился в ритм древней музыки, нарушаемый лишь приятным женским голосом, отдающим команды расслабления:
   — Мысли удаляются от вас, а в вашей правой ступне возникает легкое покалывание…
   Он чувствовал, как где-то у головы плавает пустой стакан от коктейля и щекочет ему щеку. Нестерпимо хотелось почесаться, но было лень. Он потерял ощущение ног и рук, завис в соляном растворе без единого движения, как безжизненный предмет.
   — Тепло проникает в ваше тело… Ваши веки наливаются свинцовой тяжестью…
   В центре лба, между глаз, появилось легкое давление. Он подумал, что на лоб кто-то положил теплый воздушный шарик. Веки и вправду отяжелели. Давление на лоб все росло и росло… И вдруг — пух! Буквально на секунду он отвлекся, и преграда лба не смогла удержать ритмическую музыку. Он открыл глаза, и мелькающие рисунки птицами ворвались внутрь головы. Они мгновенно заменили собой содержимое ума: мысли и чувства. Ему стало страшно: а что, если он исчезнет?
   — Вы находитесь в приятном прохладном месте, и ступеньки ведут вас все дальше и дальше вниз, в сказочный лабиринт. Вот перед вами первая ступенька…
Испуг сменился удовольствием. Веня ощутил какую-то древнюю скрытую зону внутри головы, ее вековую накопившуюся нестерпимую усталость; она, как верблюд в пустыне, несла на себе огромную тяжесть. Он позволил ей отпустить эту тяжесть, позволил ей остановиться и пить из источника энергию. В ответ из зоны полились потоки невыразимого покоя и благодарности.
   — Вторая ступенька…
   Оказывается, можно думать, когда ум спит. Вот сюрприз! Только теперь мысли живут отдельно от ума. Вон они плывут, как разноцветные мыльные пузыри. Стоит захотеть — и они все полопаются.
   — Третья ступенька…
   Как забавно! Эмоции тоже стали пузырьками: выбирай любую и играй. Что бы сейчас почувствовать? Можно, например, страх. Вот он, мой страх, плывет, как дельфин. Забавно.
   — Четвертая ступенька…
   Женский голос в динамиках принялся шептать успокаивающие слова, лишенные смысла, потом загудел удаляющимся эхом. Вслушиваться уже не было необходимости. Время перестало существовать. Он куда-то воспарил, но куда? Какая-то пустота внутри пустоты, но чертовски приятно…
   — Осторожно, здесь ступенька.
   Неожиданно он понял, что шлюпка давно причалила к терминалу. Официантка поддерживала его за руку и вела в раздевалку. Сергеев и Белгруевич уже оделись.
   Он присмотрелся к друзьям. Судя по их виду, они не испытывали во время сеанса ничего необычного. Вероятно, гипноз подействовал так сильно лишь на него одного. Сергеев предвкушал дальнейшие развлечения, а Белгруевич хандрил. Вся компания отправилась в «Красную капеллу». Турхельшнауб плелся позади, не веря, что драгоценное состояние сознания не улетучилось, и боясь его растерять.
Театральный салон походил на цирк: круглая, ярко освещенная арена, вокруг удобные красные скамейки натуральной кожи, без подлокотников и спинок, восходящие рядами в полную темноту. Посетители свободно входили в зал или покидали его во время действия, рассаживаясь кто где хотел. Сергеев предложил друзьям сесть в первый ряд. На арене располагался небольшой оркестр: две виолончели, контрабас, три скрипки, флейты, фортепьяно. Играли в тот вечер нежную мелодичную музыку Вивальди.
   По мере исполнения концерта на сцену по одному выходили люди, одетые в шинели красноармейцев времен гражданской войны. У них были строгие лица, а в руках они держали винтовки с примкнутыми штыками. Один из них принес барабан, в который он начал потихоньку стучать, нарушая стройную игру оркестра. Затем вошел еще один «красноармеец» с трубой в руке. Он принялся дудеть в трубу, и новая мелодия окончательно расстроила игру оркестра. В довершении сцены в зал вошел человек, похожий на комиссара, облаченный во все черное: кожанку, галифе и рубашку. Он громко произнес:
   — Среди оркестрантов находится агент иностранной разведки!
Зал ахнул от неожиданности. Оркестранты начали пятиться в испуге. Человек в коже приказал:
   — Попрошу все оркестрантов раздеться. Мы узнаем предателя по передатчику, который он носит на своем теле.
   Музыканты — изящные дамы в открытых вечерних платьях и двое стройных мужчин во фраках — сложив инструменты, начали покорно, предмет за предметом, снимать с себя одежду. Дамы, стыдливо опуская глаза в пол, сдвигали с плеч лямки платья, высвобождали грудь. Тонкая ткань падала к ногам, оставляя исполнительниц в нижнем белье, чулках и туфлях. Но и эти предметы туалета постепенно исчезали под строгими взглядами «комиссара», зорко следившего за оркестрантами. Мужчины, стесняясь, неловко снимали фрачные жакеты, расстегивали пуговицы рубашек, скидывали их на пол. Раздевание продолжалось. В итоге весь оркестр представал любопытным глазам публики совершенно обнаженным. У одной из оркестранток, высокой брюнетки, игравшей на скрипке, действительно к бедру был прикреплен на резинках какой-то прибор.
   — Вот она! — крикнул человек в коже, показывая рукой на брюнетку.
Двое «красноармейцев» подбежали к брюнетке и схватили ее за руки. Третий выхватил откуда-то из-под шинели плетку и с размаху стеганул несчастную по спине. Раздался душераздирающий крик.
   — Расстрелять ее! — приказал «комиссар».
«Красноармейцы» передернули затворы ружей. Барабанщик забил дробь, а трубач вывел какую-то очень тревожную ноту. Свет в зале погас, замелькали беспорядочные огни прожекторов, они прыгали по сцене и в конце концов остановились на брюнетке, которую больше не удерживали за руки. Та вскрикнула и бросилась бежать к зрителям. Раздались громкие выстрелы. Брюнетка, едва добежав до первого ряда, упала прямо на колени изумленного Гриши Белгруевича. Зажегся свет. Зал затрясся от аплодисментов.
   Артисты перформанса кланялись публике. Какие-то две дамы в пестрых платьях несли цветы человеку в кожаной куртке. Шептали, что его роль исполнял известный артист. Брюнетка, так и оставшаяся обнаженной, с довольным видом сидела на коленях у Гриши и улыбалась. Сергеев в буквальном смысле пускал слюну с тем неописуемым выражением лица, что возникает только у ребенка. Белгруевич изобразил брезгливую гримасу, размышляя, по-видимому, о возможности подцепить ненароком какую-нибудь вирусную инфекцию.
    Неожиданно для себя самого Турхельшнауб встал с места и, не прощаясь с друзьями, пошел к выходу. Вряд ли Сергеев и Белгруевич, целиком поглощенные происходящим, заметили его исчезновение. Причиной ухода было озарение, снизошедшее на него прямо в зале. Откровение казалось сногсшибательным, но увы, оно было невыразимо, и помочь не могли ни слова, ни мысли. Оставалось только вздыхать, улыбаться блаженной улыбкой и петь старую советскую песенку:
   Я буду долго гнать велосипед.
   В глухих лугах его остановлю.
   Нарву цветов и подарю букет,
   Той девушке, которую люблю…
   Напевая, Турхельшнауб вышел на улицу и побрел без цели по февральскому морозу. Была уже середина ночи. На темной, вымощенной плиткой улице он вдруг встретил остатки той самой демонстрации, про которую рассказывал таксист. Люди, видимо старались выразить патриотические чувства кто как мог. Впереди, шла группа представителей рабочего класса. Некоторые были в черных робах, другие — в синих комбинезонах. В руках у них был транспарант: «Любим родину!». Затем брели люди разных возрастов, одетые в элементы военной формы разных эпох: от царской армии до наши дней. На груди у них весели коллекционные ордена и медали. Над ними развевался плакат: «Готовы ко всему!» В конце шли женщины пенсионного возраста в теплых пальто и серых шерстяных платках. Их развернутый на всю площадь лозунг гласил: «Все веселей и радостней жить!» Они тихо пели какую-то старую боевую песню. Замыкали парад колонны новейших мусоровозов — гордости мэрии.
   У Турхельшнауба нестерпимо зачесался левый глаз, пришлось снять перчатку, достать бумажный носовой платок и протереть набежавшие слезы. Когда глаз его пришел в норму, демонстрация уже прошла мимо. Только какой-то бледный юродивый дистрофик в грязной шинельке железнодорожника плелся позади уходящей за поворот колонны огромных мусоровозов. Из-под шинельки торчали голые волосатые ноги без штанов, обутые в белые женские фигурные коньки.
Улица опустела, Веня спустился в метро и сел в последний вагон поезда, направлявшегося к дому. По мере продвижения к спальным районам пассажиры выходили из вагона. Турхельшнауб с изумлением заметил, что на дальней скамейке продолжает спать новоявленный бомж Алексей Припрыжкин. Вене захотелось подойти к нему поближе, чтобы убедиться, что это именно он и есть. От Леши теперь уже не так сильно пахло, как утром, как будто тот успел за день помыться и приодеться. А может быть, всему виной была эйфория, сменившая утреннюю хандру? Леша, как бы почувствовав внимание, приоткрыл один глаз, улыбнулся и произнес что-то неразборчивое.

Продолжение http://www.proza.ru/2020/01/10/159