de omnibus dubitandum 104. 461

ЧАСТЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ (1881-1883)

Глава 104.461. ЗАВТРА, ЗАВТРА, ЗАВТРА…

    Аришенька говорила, что в ту поездку в Разумовское она потеряла голову и сказала Абациеву «неосторожное». В «Голубых письмах» он ей напоминал об этом, но она не хотела верить, что она именно так и сказала.

    — Может быть, и сказала… — рассказывал Федор Минаевич. — В ту поездку случилось происшествие, потрясшее Аришеньку «явным указанием Господним» и как бы связавшее ее с Дзамболатом: случилось чудо… и это «чудо» могло толкнуть ее.

    Впоследствии Аришенька постигла духовным опытом, что в этом «чуде» таилась уловляющая  п р е л е с т ь.  Я не могу винить ее, если даже забыть о «чуде». Она легко возбуждалась от шампанского, я сам развращал ее, сам прибегал к этому средству, чтобы усладиться «любовной искрой». Этим воспользовался и Дзамболат. Шампанское и разгул цыганский могли ее возбудить, он об этом позаботился, и Аришенька могла ответить на пылкие его признания. Он умел очаровывать. И в таком состоянии — еще и «чудо»!..

    После гона на рысаке Аришенька чувствовала себя разбитой, Любаша сняла с нее шубку и сапожки, устроила у пылавшего камина и заставила выпить чаю с ромом. Было уютно, просто, — Аришеньке у цыган нравилось. Любаша гладила ее руку, засматривала в глаза, ластилась: «Шепни, кралечка, нашла по сердцу?..».

    Комната была большая, с хрустальной люстрой. В высокие окна, до пола, виднелись занесенные снегом ели. Похоже было на барский старинный зал с колонками в глубине и хорами, но все было ветхое и сбродное: ободранные кресла, скамейки, табуретки, даже ящики.

    Узорный паркетный пол был захожен до липкости, а у камина прожжен до дыр, в обуглившейся большой дыре, набитой снегом, торчали смоленые бутылки. Приносили на ногах и тут же оттопывали снег, швыряли окурки и плевали.

    Цыгане кланялись, прикладывая к сердцу руку, сверкали глазами и зубами. Цыганки льнули и восхищались льстиво, болтали между собой по-своему. Скоро пришел Абациев, почтительно склонился и заявил, что хотел доставить удовольствие пообедать в цыганской обстановке, — не скучно ей?

    Аришенька сказала, что очень нравится: как в деревне. Абациев хлопнул в ладоши и велел подавать обед. «Это наш старый загородный домик, заброшенный… я его отдал моим друзьям — цыганам, а они, посмотрите, как все отделали! — ткнул он ногой к дыре.

    — Зато встречают, мошенники, по-царски!».

    Старый цыган, куривший на корточках у огня, сказал: «Мы тебя не за дом встречаем, а за сердце… песнями молимся, счастье бы тебе выдалось». Оглядел Аришеньку и почмокал: «Король-барышня… за таким молодчиком каждая девка побежит!». И все загакали.

    Абациев взглянул на Аришеньку — правда ли? Она отвела ресницы. «А вот и не побежит…» — мимо сказал Абациев.

    Обедали за круглым столом, ели и пили жадно. Кушанья были домашние: лапша куриная, горячая свинина с ледяными огурцами, гусь с капустой, сладкие пироги. Цыганки потчевали вишневой наливкой — хоть пригубь-то! Абациев потягивал шампанское, курил. Захлопали пробки, затренькали гитары. Он подал Аришеньке бокал. «За здоровье прелестной королевы!». Запели «чарочку».

    Цыганки льнули, обнимали за талию, заискивали в глаза, «Ой, писаная-хорошая-глазастая!..».

    Стол убрали, и пошло веселье — пляски, песни. Песни томили, горячили. Пел молодой цыган с усталыми глазами: ему подпевали вздохом — томили сердце. Любаша спела «любимую» — «Скаж-жи… зачэм тэбя я встре-рэтил…».

    Так спела, что старый цыган ругнулся: «У, зелень злая… сердце с тебя горит!» Абациев глядел на Аришеньку. Она чувствовала его — и не смотрела.

    Потом плясали. Плясала зеленая Любаша и молодой, с усталыми глазами. Цыган ловил ее, а она не давалась, извивалась — и вдруг далась. «У, зелень злая», — хрипнул старик и сплюнул. От танца стало неспокойно. Пили шампанское. Абациев все упрашивал: ну, еще, один глоточек! Из камина выпало полено и мерцало.

    Голова у Аришеньки кружилась, в глазах мерцало. Абациев затревожился, уж не угар ли. Цыгане говорили: «Мы все в угаре, не учуешь». Открыли двери на террасу и форточки.

    Абациев провел Аришеньку в синюю гостиную и усадил за стол.

    «Вот теперь синие у вас глаза, — говорил он, любуясь, — вы всегда            д р у г а я.  Посмотрите, вот еще синие глаза, еще красавица… это моя бабка! — показал он на портрет молодой женщины в черных локонах, с обнаженными плечами. — Глаз только мне не подарила».

    Аришенька взглянулa в его глаза, хотела сказать: «Зачем вам?» — и сказала: «Красавица… — платья какие были». «Но что бы о вас сказали!» — поглядел Абациeв и взял осторожно ее руку.

    Она не отнимала ее. Он целовал ей руки, глядел в глаза, но они уклонялись, не давались. «Неужели последний раз вас вижу!» — сказал он горько. Она, не думая, спросила: «Почемy — последний?». «Вы хотите чтобы  н е  последний? чтобы я остался?!» — сказал он тихо.

    Она кивнула. Горячие, сухие ее губы приоткрылись, как бы в жару, — об этом он сказал ей после, — и он поцеловал ее.

    Аришенька быстро отстранилась и закрыла лицо руками. — «Не надо… нe надо так!.. — шептала она в испуге, — и открылась: в глазах ее блестели слезы. — Вы меня завезли сюда… и так… со мной!..». Она смотрела на него с укором, с болью, — об этом он ей напоминал в письмах.

    Он сказал смущенно: «У меня не было и мысли вас оскорбить! я не совладал с собой, простите».

    В зале бренчали на гитаре, топотали. Аришенька попросилась сейчас же ехать. Абациев крикнул, чтобы запрягали.

    Прибежала Любаша, обтянулась зеленой шалью, словно ей было холодно, и смеялась, блестя глазами: «Что рано, ай не терпится?». Прильнула к Аришеньке и пошептала: «Счастливая-любимая… первая у него такая, знаю!..». «Не такая, как мы с тобой!..» — сказал Абациев. Цыганка вдумчиво оглядела Аришеньку. «Не такая… — мотнула она сережками. — Неуж так и поедешь, без укутки, в пургу лихую! Стой-погоди…». Любаша взяла с залавка вязаный платок, оренбургский, легкий, что греет теплей лисицы, вкладывается на спор в яичко и легко продевается в колечко. «Укутаю тебя, куколку… бескровная ты, замерзнешь...». И, не слушая отговорок, повязала Аришеньку с шапочкой, перехватила крестом под грудью и завязала сзади. «А теперь хоть в снегу ночуйте!..».

    «Иди, зелень злая, поцелую», — сказал Абациев. «Неуж поцелуешь?» — сказала усмешливо цыганка, подошла к нему, пятясь, перегнулась и ждала, запрокинув голову. Абациев взял ее за мотавшиеся сережки и поцеловал в голову.
«Что больно высоко целуешь… бывало, умел пониже?..» — сказала усмешливо Любаша.
«Был пониже...», — сказал Абациев.

    Опять поднялась метель, сыпало и хлестало в окна. Старый цыган сказал ворчливо: «Пьяные, некому понять, что барышню потеплей бы надо…» — и потянул с дивана медвежью шкуру. Провожали гитарами и песней. Старик укутал ноги Аришеньке: «Вместе-то и потеплей вам будет… гу-ляй!..». Цыгане ударили в гитары: «Вдоль по улице метелица ме-тет!..».

    Любаша крикнула: «Ленточкой дай свяжу, постойте!..». Аришенька чувствовала себя стеснительно: прижимала ее нога Абациева.

    Он понял, отодвинул ногу и попросил взять его под руку: «Удобно? ближе ко мне, саночки узкие». Цыгане грянули лихую:

Ходит ветер у ворот,
У ворот красотку ждет…
Не дождешься, ветер мой,
Ты красотки молодой!..

    Выехали незнакомой просекой. Рысак шел ровно. Абациев его посдерживал. Падали сумерки в метели.

    Абациев рассказывал о Петербурге: чудесно будет, когда она приедет… — и перестал говорить о городе: должно быть, вспомнил, что все переменилось и ее не будет там.

    Она почувствовала его ногу и отодвинулась. Он спросил, не холодно ли ногам. Нет, нисколько. Он продолжал: как ужасно, что должен ехать, без нее для него нет жизни… Она молчала. Как утром, когда ехали в Разумовское, ею овладело чувство бездумного покоя: ехать, ехать… и слушать его голос.

    «Как хорошо. Ири… с вами, одни, в метели…» — говорил Абациев, Аришенька слышала, как свежо пахнет снегом и чуть шампанским. «Как вы славно тогда сказали — Ди-ма! Я люблю вас, единственную, первую из женщин!.. ваши глаза не верят… нет?.. скажите…». Она сказала: «Это неправда, не первая…»…

    «Правда, клянусь! Те… — не была любовь! я искал. Все мы ищем незаменимого, и я нашел… вас нашел, ангел нежный… в вас неземное обаяние… в вас — святое… особенная вы, вы сами себя не знаете, кто вы. Я никогда не благоговел, никогда не терялся… но перед вами я чувствую себя совсем другим, перед вами мне стыдно самого себя… о, вы!..».

    — Аришенька не знала, что хотел высказать Абациев, — рассказывал Федор Минаевич.

    — Я ему говорил про нее, из глупого хвастовства, пожалуй, какую необыкновенную я встретил. Я гордился, что нашел эту чистоту, святую. Тщеславился, что обольщенная мной — из древнего рода Д… — незаконная, но она чудесно повторяет прекрасные черты, не раз воспетые, на известном портрете графини Д. Я гордился, что почитаемый святитель - далекий ее предок. Отсвет святого в ней, эти святые золотинки в ее глазах, выпавшие из божественной Кошницы, ее одухотворенная кротость, нежность… ее великое целомудрие… — это пленило Дзамболата.

    «Вы необычайны, — говорил Абациев. — В вас все нежно, вы так прелестно говорите — „неправда“, „не надо так…“ — так детски-нежно, кроткая моя, мой ангел нежный!..». Его глаза светились, и он стал говорить стихи, которые она знала, о «райском ангеле»:

В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею стоял…
И так глядел, словно прощался:
Прости, он рек, тебя я видел,
И ты недаром мне сиял…

    Она почувствовала близко его губы и в страхе отшатнулась. Он сказал: «Не бойтесь, я обещал вам… другую я поцеловал бы, но перед вами… я благоговею». Увидал, что глаза ее сечет метелью, снял серый башлык, — теперь на нем был серый, — накрыл ее неловко и сказал: «Закройтесь хорошенько… сами, или я вас закутаю». Она послушно повязалась.

    «Вы потеряли  т о т  башлык, алый, — сказала она, не думая, — я нашла его на крыльце и спрятала».

    Это вышло у нее совсем случайно. Он поблагодарил ее и попросил позволения заехать: можно? Она спохватилась, словно сама его зазывала, и сказала смущенно — можно. Так они ехали, неспешно, не чувствуя метели, увлеченные разговором и друг другом.

    Рысак остановился, фыркнул — и повернул налево. Абациев потянул правую вожжу, но тот упрямо тянул влево. Абациев придержал и осмотрелся. Было смутно, леса не видно было за метелью. Он решил, что они уже миновали вырубку, что это знакомая болотная низина, а вправо, чуть повыше Всесвятское.

    Абациев резко послал Огарка вправо, но рысак тянул влево. Это показалось странным: Огарок к вожжам был чуток. Абациев стал вспоминать: когда поехали от цыган, дуло как будто справа… потом, у соснового островка, надо было сворачивать, и они свернули… — и стало нести в лицо?

    Аришеньке тоже помнилось, что свернули и стало стегать в глаза. Значит — свернули вправо. А надо было свернуть налево, к Петровскому-Зыкову, по Старой Сечке. Ясно, что Огарок исправлял ошибку: Абациев назвал его молодцом и дал ему полную свободу.

    Рысак проваливался по брюхо, выкидывался с храпом и сильно парил. «Бедняга, засечется, набьет плечи…» — сказал Абациев. Аришенька пригляделась и сказала: «Мы не по дороге едем, поглядите- глубокий снег!». Абациев успокоил: сейчас и дорога будет, место знакомое. «Да вон и вешка!». Но это была не вешка, а верхушка зеленой елочки, и кругом были такие же верхушки. Он постарался вспомнить, — и припомнил: ну, конечно… — это заросшее болотце, к Всесвятскому, и будет сейчас проселок, не раз проезжал верхом. «Сейчас выберемся», — уверенно сказал он и прижал ее руку.

    Совсем стемнело. Огарок крутил по елкам, санки поскребывало снизу, встряхивало и стукало. «Странно… — сказал озабоченно Абациев, — это, пожалуй, вырубка, нас трясет…».

    И они увидали занесенную плюхами лапистую ель. Огарок нехотя обошел ее, резко остановился, потянул храпом, мотнул — и опять повернул налево. Елок уже не было видно. Открылось поле: саночки потянуло гладко.

    «Только такая машина может по целине! — сказал Абациев про Огарка. — Наш плут вывозит… и вывезет!».

    И только успел сказать, Аришенька вскрикнула: «Голова-то!.. что это… в яме мы?!..». В белесоватой мути, над ними, темнела задранная голова Огарка: казалось, что рысак лез на стену.

    Они вдруг поняли, что надо сделать, и ухватились за передок. Абациев гикнул, взмыло снегом, рысак рванул из снежной тучи и вытянул на взгорье.

    «Браво! — крикнул Абациев, — молодец, Ири!.. но что я сделал!..». «Я люблю метель, — сказала, отряхивая снег, Аришенька, — только бедного Огарка жалко».

    Абациев прижал крепче ее руку и сказал: «Ваши глаза мне и в метели светят».
Сумерки сменились ночью, но какой-то странной, — «без темноты и света, — как вспоминала Аришенька, — будто не на земле: какое-то  н и к а к о е,  совсем пустое». И в этом пустом и  н и к а к о м,  без неба, хлестало снегом. Стегало со всех сторон, секло лицо, крутило.

    Огарок — будто его и не было, — остановился, фыркал. «Вот что, — сказал Абациев, — попробую провести… берите рукавицы, вот вам вожжи…».

    Аришенька сказала: «Вы-то как же без рукавиц?». Стала говорить, что ей совсем не холодно, и жарко даже… а если замерзать будет, можно  п о к а  медвежинкой накрыться. Почему же замерзать? Люди же замерзают… и совсем не страшно, все в воле Божией, все ведь Божье — и ветер, и снег, и метель, и бедный Огарок, — ничего не страшно.

    Она говорила спокойно, и Абациеву «было страшно интересно» слышать, что она заговорила, и так заговорила: раньше она совсем не говорила.

    Абациев вгляделся в Аришеньку, не увидел, а лишь почувствовал «радостные глаза, живые», взял ее руку и поцеловал завеянный рукавчик. «Как вы необыкновенно говорите, — сказал он нежно, — вам,  т а к о й,  страшно не может быть». Он надел ей свои теплые, просторные рукавицы, дал вожжи, вдел ее руки в петли, сказал: «На случай, вожжи бы не упали…» - и сошел с санок. И только сошел, по пояс провалился в снег. Санки тряхнулись и поплыли. Аришенька начала молиться.

    «Сто-ой!..» — услыхала она далекий возглас, очнулась и опять почувствовала метель. Была  г д е - т о,  — в молитве ли, в полусне ли, — и там, где была она, не было ни метели, ни санок, ни режущего ветра - ничего не было. Была тишина и свет. Там, где она была, сказало душа ее: «Все хорошо».

    «Вожжи не выпускайте! — кричал незнакомый и страшный голос. — Сейчас поправлю!». Аришенька вдруг почувствовала, что падает, и схватилась за передок саней. Смутная голова Огарка с блестящим глазом была непонятно близко, храпела и обдавала паром. Аришеньке показалось, что рысак бесится, санки трещали, лязгали, — рысак выворачивал оглоблю? И она поняла, что сейчас  в с е   з д е с ь  кончится. Поняла это острым, мгновенным страхом, «слабой, земной душой». Было это — одно мгновение. Страх унесло метелью, и осветила вера, что все покойно и хорошо.

    Она увидала справа от себя темное. Это был Абациев. И услыхала голос, осипший и задохнувшийся: «Черт, скручу-у!..». Темное вдруг взметнулось, рвануло поднявшуюся правую оглоблю, кривую, длинную, похожую на фиту, — Аришенька ее помнила, — и качнуло храпевшего рысака. Санки выправились.

    Абациев рванул за вожжи и осадил: «Стой, дьявол!..». Аришенька услыхала мягкое пошлепыванье. Абациев оглаживал Огарка. «Запарился, бедняга… пусть отдохнет немного».

    Абациев присел на санки. «Вы еше живы, бедная девочка!.. — услыхала она молящий шепот. — Боже мой, что я сделал с вами!..». «Будет все хорошо… сказала она спокойно и взяла его коченевшую от мороза руку, — Я согрею, наденьте рукавицы, дайте другую руку».

    Абациев после ей высказал, что от этих слов у него закипели слезы. Он дал ей руки, она их грела своим дыханием и надела на них теплые рукавицы. «Я  з н а ю,  сказала она, — у меня на душе покойно, и будет хорошо». «Да, будет хорошо», — повторил он ее слова, подчеркнул голосом.

    И тут случилось… Аришенька называла это «чудом».

    Абациев подошел к Огарку, чтобы поднять его, и вдруг услыхал восторженный, словно победный крик Аришеньки: «Свет!.. свет!..».

    Аришеньке показалось, будто блеснуло искрой, все в ней как будто осветилось… и она вскрикнула слышанное Абациевым: «Свет!.. свет!..». И услыхала радостный крик Абациева: «Ура-а!.. Всесвятское!..». Искра светила слева. И, как бы утверждая, что и он видит свет, Огарок заржал и стронулся. Шли на свет.

    «Дорога!.. вешка!..» — кричал Абациев, и Аришенька увидала, совсем близко, мутное пятно света и на нем полосы метели. Было непонятно, что свет так близко.

    Рысак уткнулся в сарай, на кучу бревен. За сараем, сверху, светился огонь в окошке. Залаяла собака. На стук в ворота тревожный голос окликнул: «Кто там?».

    Это был клеевой завод купца Копытина, на отшибе, в двух верстах от Всесвятского. Заводский сторож, чудаковатый мужик, будто и выпивший, принял радушно, поставил под навес Огарка, накрыл даже лоскутным одеялом, хозяйственно пожалел: «Лошадку-то как измаяли», — поставил самоварчик, докрасна раскалил чугунку.

    Они сидели — и будто ничего не понимали. А мужик покачивал головой и ахал: «Да как жe это вы так… да дело-то какое-е… голуби вы сердешные… вышло-то как… да ведь как ладно-то попали!. Да вас прямо Господь на меня навел!.. Чудеса-а!..».

    И правда, вышло совсем чудесно.

    Мужик собирался ложиться спать: «Сидеть-то одному скушно, святки, завод не работает… Клеек варим… трое нас, рабочих, голье конячье вывариваем… ну, понятно, от жилья подальше, на пустыре, дух чижелый. Да вспомнилось, именинник я завтра, надо бы засветить ланпадку. Яков я, брат Господний… так все меня и величают — „брат Господний“. А чего, ваше благородие, смешного, такое имя, благочестивое… все Господни. Вздул огонь, ланпочку засветил, ланпадочку затеплил. Вы и увидали мой огонек! Только хотел ланпочку задуть, Жучка залаяла, а вы — тут как тут. А то бы и… долго ли замерзнуть. Намедни трое замерзли, с Ховрина шли, сто сажен от меня не будет, так друг на дружку и полегли, замело. Только по ноге углядели. Болотина, на отшибе. С Разумовского ехали? Значит, надо бы вам на Петровско-Зыково, а вы вон много вправо забрали. Это вас мой Ангел навел… ему, барышня, молитесь… и вы, ваше благородие… Яков, брат Господний… именинник я завтра, как можно, надо ланпадочку, вот и вышли на огонек».

    Мужик получил белую бумажку* — ахнул.

*) Европа задержалась в производстве бумаги от Китая на тысячу лет. В пределах русских земель её научились делать гораздо позже. Производителем бумаги Россия стала лишь в период царствования Ивана Четвёртого (Грозного). Но следует отметить заслугу Петра Первого, отлично понимавшего важность бумаги для государственных нужд. Именно с его подачи в 1723 году гербовая бумага обрела водяной знак. По приказу императора в 1716 году выстроена и Красносельская бумажная мануфактура. Именно на ней осуществлялось изготовление бумаги для первых российских ассигнаций 1769 года. С 1785 года производство переезжает на бумажную мануфактуру Царского Села. Уже разработанные технологии создания водяного знака применили и к бумаге для ассигнаций. Краска и текст наносились в Сенатской типографии. Сохранившиеся экземпляры «екатеринок» подтверждают, что качество бумаги для первых российских бумажных денег было не на высоте. Бумага получила характерный цвет при выпуске модифицированных ассигнаций в 1786 году. Если ассигнации достоинством 50 (см. фото) и 100 рублей печатались на белой бумаге, то для двадцатипятирублёвки использовали бумагу светло-бежевого цвета. Пять рублей стали синими, а десятка - красной. Эти цвета преобладали на данных номиналах в течение нескольких веков. Улучшилось качество бумаги, усложнился водяной знак.

    Взял фонарик, надел тулуп, привязал на веревку Жучку и проводил до тракта, — верста, не больше, а там Всесвятское. Без Жучки никак нельзя, собьешься, а уж она учует свою дорожку. Говорил, довольный: «А это на наш клеек, ваш жеребчик клеек дослышал… — вот и крутил все вас… клеек у нас вонькой… а вправо вам пропадать, места глухие, болотина, дело ночное, метелюга… значит, уж вам так на роду написано, жить вам, дай Бог на счастье».

    Ехали трактом, бережно. Гудели телеграфные столбы, пели. Шел восьмой час, а выехали от цыган в четвертом. Аришенька молчала, вся в  и н о м,  приоткрывшемся так чудесно.

    Абациев обнял ее и привлек к себе. Она словно не слышала, — не отстранилась, почувствовала его губы и замерла. Что он шептал ей — не помнила. Что ему шептала,           о б е щ а л а…  — не помнила. Помнила только жаркие губы, поцелуи, и сладкое томление проснувшейся плоти. Светились редкие фонари в метели, пылали щеки, горели губы.

    У переулка она сошла, долго не выпускала его руку, слышала: «Завтра, завтра», и повторяла: «Завтра…».