Концепция Жизни

        Пьер рос в одной из тех семей, которые принято называть состоятельными. И детство его соответственно протекало в обстоятельствах обеспеченности и обусловленной ею беззаботности. Вернее, типичные для этого возраста заботы нереализованных желаний находили быстрое  удовлетворение. На Рождество под елкой (символом не только возрождения, но и семейного благополучия), скрупулезно наряженной дорогими игрушками ручной работы, курчавым серпантином, искрящимся дождиком и прочими атрибутами счастливого детства, Пьера ждали дорогие подарки, о которых он мечтал со дня рождения (в который день он получал те подарки, что успевал захотеть после Рожества).
        В иные дни года родители уделяли ему мало внимания. Отец пропадал на работе, чтобы поддерживать процветание семьи. Мать посвящала себя нарядам, светским раутам и ухажерам, которые регулярно возникали в ее жизни благодаря ухоженной внешности и умело контролируемому кокетству, которое, разжигая, само не воспламенялось до степени горения, которую невозможно потушить рассудком. Когда мать подпускала сына к себе (что случалось нечасто по причине упомянутой занятости и склонности к поздним пробуждениям), она рассеянно, но ласково ворошила ему волосы – возможно, представляя на его месте очередного обожателя, – и отсылала восвояси. Обнадеженный этим грациозным знаком материнского расположения и впитав в себя отблеск лучей ее красоты, Пьер довольствовался собственной компанией – возможно, не самой увлекательной, но доступной и надежной.
        Впрочем, общение с самим собой – если за таковое считать напряженные внутренние диалоги, самоанализ и рефлексию – тоже удавалось Пьеру весьма редко. Отвлекали прекрасные игрушки: все эти конструкторы, составы поездов, роботы и прочее – от того отличное, но тому подобное. Иногда родители, казалось, забывали, что у них сын, а не наоборот, и дарили ему куклы – правда, в наборах, позволявших этих кукол купать, одевать, причесывать и лечить, что зачастую входит в непосредственные мужские обязанности. И Пьер, пресытившись железнодорожными работами, конструированием и технологией, с готовностью предавался заботам о пластиковом олицетворении опрятного и рафинированного существа женского пола. Ведь важен был не род игры, но сам ее факт, и куклы подходили для этого ничуть не хуже кубиков, паровозов, цистерн и квадратных роботов с угловатыми движениями и мигающими световыми индикаторами вместо глаз.
        Иными словами, детство выдалось в меру счастливым и миновало быстро (ибо тянется лишь мука) – без сбоев, сучков и задоринок, – завершившись не раньше и не позже положенного срока: с наступлением школьного возраста.
        Школа была привилегированной: с усиленным изучением французского и английского языков. Предполагалось, что после завершения образования Пьер станет дипломатом, ибо подобная должность являла собою воплощение блистательной карьеры, в которой ответственность обязанностей не переходила в обременительность и не исключала утонченных радостей безоблачного существования.
        У Пьера не обнаружилось особого таланта к языкам – возможно потому, что его детство не изобиловало общением. В освоении английского он проявил достаточно усердия (которое однако не увенчалось похвальными достижениями), чтобы преподаватели закрывали глаза на его равнодушие к французскому. Во-первых, при сложившейся конъюнктуре, английский был важнее. Во-вторых, даже если бы Пьер овладел им еще хуже, чем французским (в котором он не преуспел вовсе), учителя без зазрения совести закрыли бы глаза и на это: в конце концов, школа была частной, и им щедро платили не за то, чтобы они осложняли жизнь своим достойным ученикам. Учителя учили, как их учили учить, а ученики учились, как хотели и могли. Иной подход внес бы дисгармонию в отлаженный механизм обучения.
        После окончания школы Пьер без особых трудов поступил в труднодоступный университет международных отношений: благодаря замолвленному вовремя словцу в сопровождении небольшого материального вознаграждения – скорее персонального подарка, чем анонимной взятки. Со времен школы его тяга к знаниям не возросла, и стезя академических успехов манила не больше, чем благотворительная миссия в далекой африканской стране. Зато обучение на престижной кафедре элитарного университета льстило самолюбию и пестовало самооценку.
        Чтобы не быть исключенным, простого усердия здесь было недостаточно. К счастью, Пьер вскоре обнаружил столь редкий и полезный в жизни дар Улисса – выходить сухим из воды двусмысленных ситуаций. Эта завидная способность представляла собою синтетический продукт опыта и смекалки: смесь скромного обаяния, ненавязчивого апломба и умения апеллировать к состраданию, не вызывая жалости. Он умел польстить нарциссизму профессоров, вовремя поднося к их умудренному и благообразному лику зерцало собственного Tabular Rasa. На их вопросы (когда таковые имелись) он отвечал, искусно чередуя две методики: то кратко и загадочно, то, наоборот, цветисто и многословно, топя своих строгих инквизиторов в головокружительном водовороте околичностей и вызывая у них легкую тошноту не конвергентным потоком аргументов. Но если экзаменатору все-таки удавалось преодолеть эти заградительные сооружения и устремить на Пьера сверлящий презрением взгляд, тот вспоминал, что прохворал добрую часть семестра и тяжело вздыхал, словно стремясь показать, что, несмотря на невыгодно сложившиеся для него обстоятельства, не уповает на снисхождение, ибо не заслуживает его, – и тут же получал поблажку. Но, возможно, эта тактика играла меньшую роль, чем ему хотелось бы верить: просто, как и в спецшколе, в университете считалось, что всякий сумевший в него поступить и исправно вносящий годовую плату имеет полное право брать столько знаний, сколько может и желает унести.
         Интервью по трудоустройству Пьер прошел настолько блистательно, что в отдельные моменты становилось неясно, кто кого интервьюирует, и кто прогадает от неудачного исхода собеседования. Работодатели настолько оробели от грандиозной истории учебного заведения, которое Пьер только что окончил (кого оно только не выпускало из своих массивных дубовых дверей – от скромных ученых до государственных деятелей), что не пожелали задавать ему вопросы, которые могли их посрамить. И только закомплексованная по женской части работница отдела кадров в квадратных очках (напомнившая Пьеру его послушных роботов) поставила его перед несколькими гипотетическими конфликтными ситуациями, из которых он вышел с гипотетической доблестью. Работница отдела кадров протерла запотевшие от волнения очки, и Пьер был нанят в качестве воплощения перспективного сотрудника с исключительным образованием.
         Первые месяцы в государственном учреждении прошли для Пьера не без стресса. Несколько раз ему пришлось почувствовать себя самозванцем, взобравшимся на оспариваемый законными наследниками престол. Но при первом же собеседовании со своим непосредственным руководителем, когда тот робко указал на некоторые промахи, которые некто менее осведомленный, чем он, мог счесть за вопиющие признаки некомпетентности, Пьер сообразил пожаловаться на то, что текущие обязанности не отвечают его истинной квалификации, и был моментально продвинут в целях устранения этого досадного противоречия, заняв положение, в котором его бывший непосредственный начальник теперь приходился ему таким же подчиненным (и был несказанно рад тому, что облек свою критику в политически безупречную форму).
        На новой должности Пьер почувствовал себя, как рыба в воде. Здесь необходимость в конкретных формулах уступила место общим формулировкам, а трудные шаги в заданном направлении – ориентировочному выбору этого направления. Пьер стал успешным руководящим работником. А если его высокопоставленное начальство выражало некоторые туманные нарекания (что случалось крайне редко), Пьер делал выводы, в результате которых его формулировки становились настолько размытыми, что превращались в утопические идеи, а указанное ими направление напоминало былинный камень у развилки трех дорог – с той лишь разницей, что надпись на нем была частично стерта, а то, что чудом сохранилось, нуждалось в истолковании дельфийского оракула.
        К тридцати годам, удовлетворенный развитием своей карьеры, Пьер решил создать семью. Для этого он выбрал спутницу, чья внешность всесторонне соответствовала стандарту женской красоты. И даже если она не казалась Пьеру особо привлекательной (в смысле возбуждения полового влечения), личными чувствами следовало пренебречь: критерии красоты формировались коллективными усилиями многих поколений, а субъективные впечатления обладали преходящей природой и не вызывали доверия. В дополнение к своей красоте, жена Пьера являлась законченной стервой. Но истинная красавица попросту не могла обладать иным характером. Некоторые полагают, что самовлюбленность и расчетливость – изнанка исключительной внешности, что, будучи ценным товаром, позволяет своим обладательницам рассчитывать на выгодные сделки и заключать их. Возможно, когда-то это было действительно так. Но в наши дни красавицы становятся стервами лишь потому, что считают себя обязанными ими быть: иначе в их красоте усомнятся. Ведь в ангельском характере всегда есть что-то заискивающее.
        Трудно сказать, как долго продлился бы брак Пьера, если бы его жена не сумела распознать в своем муже перспективности. Ибо Пьер в той же мере соответствовал образу успешности, как она – критериям красоты. Их союз был благословлен не только служителями религии (следуя моде, возлюбленные решили венчаться в церкви), но и самими звездами, обожающими иерархию и порядок в форме созвездий и констелляций. Но даже при наличии этого двойного благословения они вряд ли смогли бы выносить друг друга, если бы не научились друг друга избегать. Их спасала занятость работой и собой. С рождением же наследников и появлением няньки с проживанием, все в их доме встало на свои законные места.
        Дом был просторным, светлым и отличался настолько открытой планировкой, словно главным архитектором проекта являлся ветер, а его прорабом – сквозняк. Лестница взбиралась на второй этаж с музейным размахом, широко загибаясь в своем разбеге, чтобы с нахрапу одолеть крутой подъем. Достигнув второго этажа, она победоносно маршировала вдоль балюстрады, с городстью обозревая завоеванные высоты, прежде чем отважиться на штурм третьего этажа. Покорение этого последнего отрезка протекало без лишней показухи – деловито и атлетически. На третьем этаже лестница раздваивалась в коридор, левый рукав которого вел в спальню Пьера, а правый – в опочивальню его супруги. Эти спальни являлись единственными помещениями в доме, где можно было не только уединиться, но и почувствовать себя в уединении (в ванных, где так часто ищут прибежища затравленные и униженные мира сего, невыносимо слепил яркий свет, преумноженный подобострастным радением зеркал. Обратно, с третьего этажа на второй, лестница опускалась с оглядкой, стараясь не споткнуться о собственные ступеньки, но, разбежавшись вдоль балюстрады, водопадом низвергалась на первый этаж, где хозява и гости ощущали себя заключенными Паноптикума, ни одно из движений которых не способно укрыться от вездесущего ока стража.
        Пьер купил себе дорогостоящую машину. Не то чтобы она была гораздо удобней тех, что стоили в несколько раз дешевле, или реже ломалась (напротив, из-за неимоверной сложности электроники и механики, она ломалась чаще; причем, обычно выходили из строя не функциональные компоненты, но проверочные модули, которым полагалось заблаговременно обнаруживать неисправности). Но Пьер все равно наслаждался своим приобретением: когда он садился в машину или несся по дороге, его провожали удивленные, восторженные и завистливые взгляды (в зависимости от скорости его передвижения и степени, в которой очевидцы не могли позволить себе подобный предмет роскоши).
        Шли годы – в точности как им было положено покидать тех, кто преуспел в этом конкурентоспособном мире. Пьер состарился, и хотя комфорт, правильное питание и активный образ жизни позволили его оболочке хорошо сохраниться, а поддерживающим ее физиологическим процессам протекать без нарушений, в душе угнездилась усталость, подтачивающая тело изнутри. Однажды он осознал, что совершенно не знает своей жены. Он мог помнить родинки в интимных местах (хотя все менее отчетливо), но не город, где она родилась и выросла. Он не знал, что увлекало и беспокоило ее, когда она была ребенком и юной девушкой. Как складывались ее отношения с родителями и сверстниками. Кто был ее первым мужчиной (ведь, кажется, не он?) Не ведал Пьер и того, что у нее на сердце теперь, хотя билось оно в относительном соседстве с его собственным. Ведь не могло же оно быть до краев заполнено предвкушением дорогих обновок (которые она неустанно покупала в фешенебельных магазинах и заказывала по Интернету) или разочарованием от них, которое  неизбежно приходило в кильватере обольщения и не только восстанавливало эмоциональный баланс, но и расчищало место для новых желаний. Пьер попытался разговориться с женой, но за долгие годы совместного безразличия и взаимного отчуждения та отвыкла от близости и встретила поползновения супруга с большим недоверием. И Пьер махнул рукой: на данном этапе его интерес к прошлому жены был, пожалуй, не более чем праздным любопытством.
        Не знал он и своих детей – того, что волнует их души и тревожит умы. Но, по крайней мере, их судьбы не внушали опасений: окончив специализированные школы, они поступили в престижные университеты и, став их выпускниками, превратились в перспективных сотрудников и сотрудниц привилегированных учреждений. А продвижение по службе позволило им обзавестись супругами, которые вызывали зависть даже у представителей их собственного круга.
        А затем Пьер умер, окруженный любящей семьей и почетом коллег. На его похоронах было произнесено немало проникновенных речей, из которых явствовало, что Пьер зарекомендовал себя как образец заботливого отца, верного мужа, надежного работника и мудрого начальника. Потом его облаченное в пошитый на заказ костюм и инкрустированный гроб тело закопали в сырую землю и установили над могилой мраморное надгробие с латинским изречением:
        «Mors Mihi Lucrum»
        Пьер прожил прекрасную концепцию жизни.