Ожидание

Со временем ожидание становится образом жизни.

Умолкает надежда, иссыхает дао, самоустраняются все прочие красивые слова — а ты остаёшься. Догоревшим, хоть и пока не дотлевшим.

И не имеющим ни малейшего представления о том, зачем был подожжён.

Ради забавы? Мальчишки, покупая петарды, не планируют пополнить ими шкатулку с фамильными драгоценностями. Их манит полузапретность приобретения, желание заявить о себе, бросив снаряд под ноги рассеянному прохожему. Огонь зажигается на секунды, чтобы исполнить эту нехитрую мечту — после него остаётся покрытая углём оболочка.

Ради тепла? Пионерский отряд разводит костёр «звёздочкой», на своём первом в походе привале. Это первый раз и для всех его участников — не сразу, но сухое, молчаливое дерево высвобождает дикую, первородную эссенцию, безвозмездно её отдавая. Пламя послушно пляшет, звучат гитары и смех, отогреваются руки и сердца. В тепле и искрах зарождаются воспоминания и красные нити связей.

Наутро остаётся сухое молчание и обугленные поленья.

Ради идеи? Есть притча о слепо-глухом писателе, чудом выучившемся своему делу. Не имея возможности описывать внешний мир, он цеплялся за образы внутреннего. Напрасный труд — играть пассажи на скрипке в беззвучном городе немых; нет спроса на то, чему нет применения, зато всегда есть сухая нужда и молчаливое безвестие. Осознавая свою иррациональность, персонаж сожжёт сам себя, обложившись написанными за жизнь текстами, а потом станет навязчивым образом для какого-нибудь нарциссичного полудурка.

И он, и его произведения станут чёрным, углистым пеплом.

Пробегись ещё раз взглядом по этим образам, я хотел обратить твоё внимание на кое-что. Все они сходятся в одном: в угле. Чёрный, сухой, молчаливый. Копоть, какой она ни была бы до, не помнит, что она горела, — память улетучивается вместе с призрачной, неконтролируемой материей огня. Редкие проблески воспоминаний невыносимы, невыносимо отражение, невыносим отзвук — своей напраслиной и блеклостью, но прежде всего характерной молчаливой сухостью.

Возможно, забвение — лучшее лекарство для копоти.

Забвение вполне может быть осознанным. Так народы забывают постыдные или неудобные факты из своей истории, неважно, люди это или события. Мой фокус держится не на народах, а на одном человеке, и объект его забвения совсем не обязательно стыдлив. Напротив — как правило, им может пламенно гордиться каждый на казённом месте, однако это пламя причиняет несносную боль. Своей неосязаемостью. Своей — отныне несбыточностью.

Полагаю, этот акт схож с тем, как если б сын-слесарь задушил во сне подушкой своего отца-художника в попытке избавиться от разочарования одним своим существованием — хотя бы от мысли о нём.

Ожидание в сравнении лучше, ведь, в отличие от, тебя не начнёт грызть экзистенциальная вина за убийство родителя. Ты просто переждёшь её и последующие за ней (и последующие, и последующие…), пока пережидать останется нечего.

Замечал ли ты, с какой лёгкостью вычёркиваешь из жизни время на дорогу куда-то? Это время целиком отводится ожиданию. Так вот: давай представим, что ты садишься на привычный круговой маршрут, но в полностью свободный ото всех забот день.

И вот ты погружаешься в мягкие объятия ожидания. По привычке в наушниках или, быть может, в любимой книге — эти средства помогают не замечать известного зудящего напряжения от того, как невозвратно уходит время. Готовь подушку, вот и первая робкая мысль: о привычном пункте назначения.

Души её. Сегодня тебе туда не нужно.

Да, в общем-то, никуда не нужно, но не будем торопить события. Чувствуешь, как трепыхается тельце моторной, вскормленной рутиной привычки под прессом перьев? Позволь ему обмякнуть. Избавься без шума.

Следующая станция — «Следующая». После той самой. К ней ты больше не вернёшься.

Ощущаешь, как одновременно спал и взвинтился этот зуд? Сделай музыку громче, пока от неё ещё есть толк. Через пару станций волнами судьбы к тебе прибьёт знакомого болтуна.

И знаешь, он будет портить надуманную сакральность затеи самим своим присутствием, как будто в ответ на крокодильи слёзы бродяги, клянчащего мелочь, ты вдруг сам на опережение расскажешь ему историю своей жизни и разрыдаешься в чумазое плечо. Не правда ли, театрально и пошло до тошноты?

Примерно как в той паршивой юмореске про мать. В ответ на скаредный выпад о том, что родительница оппонента столь дородна, что у рассказчика, в попытке её объехать, закончился бензин, считается остроумным парировать, что в схожей ситуации у тебя бы закончилась машина.

Догорев, ты будешь ждать, когда закончится рассказчик.

И он закончится, выйдя на своей станции заодно и из круга твоего общения. Твой сухой бон вояж продолжится в молчании.

Занятно, что линия — кольцевая. В теории ты мог бы кататься на ней вечно… впрочем, не будем забегать вперёд.

Скажи, что ты чувствуешь? Не правда ли, сердце стучит нежнее и почти в ритм твоим любимым песням? Немудрено: ты задушил лишнюю, навешанную бытом, шелуху и теперь почти чист.

Ключевое слово «почти».

Что насчёт близких людей? Тех, с кем твоя душенька входит в щемящий резонанс? Не зевай и сожми подушку крепче: один из них заходит в вагон.

Этот человек сразу почувствует, что что-то не так, но не подаст виду. Осторожно попытается завязать диалог, ненароком коснувшись твоего состояния, — он не продлится и пяти реплик, сначала ты «расхочешь думать», а затем «расхочешь говорить». Подожди пару-тройку минут. Вот теперь тебе следует отвернуться от молчаливых пейзажей за сухим стеклом и вглядеться в его кричаще-влажные глаза.

Видишь эти искры?

Это огонь. Пламя.

Души. Жди.

И знаешь, ты дождёшься. Ты переждёшь слово до молчаливого послесловия, физику до сухой метафизики, и дорогие люди физически не смогут до тебя достучаться, изливаясь тревожными словами. Они будут исходить в крике — ты останешься безмолвен. Они будут заливаться слезами — ты останешься иссушён.

Следующая станция — «Предыдущая». Больше нет дороги назад.

Позже ретроспективой будут мелькать воспоминания: люди будут что-то твердить о своей причине ухода, о своих или твоих бедах с башкой — или как там звучал этот дурашливый мем под колпаком? Теперь под колпаком оказалась твоя жизнь, а ты и не заметил, хехекая.

Смеясь всё тише, сделай музыку громче.

Cамое время вспомнить, что наш дорожный сеанс не бесконечен, ведь машинистам тоже положено спать. Какой-то молчаливый истукан в форме затормошит тебя за плечо, твердя о конечной (кольцевого движения), и ты сухо ему кивнёшь. Поезд жизни молчаливо выплюнет тебя в сухую ночь.

Здесь начинается настоящее испытание, ведь снаружи холодно, темно, боязно. Нестерпимо захочется вернуться домой, наорать на поверхностного болтуна, ворваться в квартиры к спящим близким и зацепиться за них с десятикратной силой, объять поцелуем больных от разъедающего отсутствия зубов и рыдать, рыдать, рыдать…

Плотно приложи к лицу подушку. Выкричи всё это в неё. Подожди, пока оно выплеснется из тебя без остатка. Подожди, пока ты не останешься пуст. Не останешься в единственном настоящем моменте. Все эти родники жизни не пригодятся тебе в нём — бесконечно малом и бесконечно большом одновременно — а ожидание… на то и ожидание.

Только не задуши себя ненароком.

Конечно, можно утешать себя, что это всего лишь ч/б эпизод, что нужно просто его переждать...

Но когда всё вернётся в норму, ты по привычке переждёшь и её.

Так и не заметишь, бесцельно блуждая кругами вокруг депо, как молчаливая чёрная ночь сменится белым сухим рассветом.

Ты снова дождался.

Возвращайся. Вновь ходят поезда.

Люди в них снуют туда-сюда размытыми разноцветными пятнами, а ты как всегда смотришь в окно… Ты ведь до сих пор чего-то ищешь. Той самой станции, где миловидные стеклянные здания. Станции, где высаживается половина рейса, как по неслышному, магическому щелчку. Ты задушил в себе всё, но сама твоя природа заставляет твоё сердце замирать от надуманных целей; музыка колотится как сумасшедшая, заглушая любую предательски-живую мысль…

Пережди. Прокатись круг, два, три, поблуждай вокруг депо, затем ещё круг, два, пять, затем снова поблуждай, затем ещё, затем снова, затем ещё…

Опционально вынуть из ушей уже бесполезную музыку.

Что ж. Поздравляю. Ты свободен от всего. Ты дотлел. Ты дождался. Теперь с тобой сухие пейзажи окраин и молчание поездовых гудков. Ты переплюнул христиан, переплюнул аскетов-стоиков, переплюнул самураев, у которых «нет цели, только путь», — у тебя нет теперь, по сути, и пути.

Теперь кольцевой маршрут взаправду для тебя закольцован.

Следующая станция — «Конечная». Вряд ли, впрочем, такую когда-либо построят...

Но “никогда” отныне пренебрежимо малый для тебя срок.

Ты наконец-то дождался.

...

Время насильно учит ожиданию настолько, что пройдёт малость, и ты начнёшь видеть лишь путь, целиком выкинув содержание, возьмёшь квартиру по кабальной сделке и очнёшься в сорок лет с дулом у виска или нагло украдёшь эти предположения у других талантливых авторов современной сетературы, которые не дождались и спились, — «кради как художник», написали книжку.
Для тех, кто дождётся.

Но ты-то уж точно дождёшься. Дождёшься конца истории, финала жизни, занавеса земной оперы. Все умрут, не дождавшись, а ты останешься, ведь ты самый до абсурда идеалистический идеалист, и твоему сознанию всё подвластно — даже управляемая, застывшая в моменте смерть. Ты никогда не будешь один, вас всегда двое — ты и ожидание; вас всегда много — ты и твои тексты. Ты пишешь исключительно для себя — недаром почти во всех твоих строках сквозит тема распада, это сигнал людям «не трогайте, это моё, не влезайте, если дорога жизнь», ты создан для того чтобы играться наедине со своими буковками и сиять лишь тогда, когда ни одна живая душа этого не увидит. Человек-подушка — вот он, твой супергерой, и он способен задушить и всех супергероев, и автора комикса, и себя. Глупые люди всё пытаются тебя исправить и наставить на путь света и добра, но то-то они зовут тебя «душным» (безо всяких подушек), то-то не понимают твоих погонь за вечностью, то-то всегда притеснёнными бегут от тебя, просто потому что ты есть и занимаешь какое-то место в пространстве, ведь смутно чувствуют — будь твоя воля, ты бы подмял под себя в с ё пространство целиком, ни пяди им не оставив. Ты неисправимый индивидуалист,

абсолютный
               
                безграничный

.
.
.

Но переждётся и этот цирк. Когда от тебя отвернётся каждый, не дождавшись, когда погибнет даже презренная смерть, затихнет последний вопль, дотлеет последний теплящийся уголёк,
              — ты растворишься без остатка в сухом молчании.

Со временем ожидание становится образом смерти.