В такси

От моего дома до вокзала пятнадцать минут ходьбы. В обратную сторону и того меньше, потому что вниз, под гору. Было время, я показывал на этой дистанции неплохие результаты.
А теперь, сейчас вот, мне нужно на вокзал, но скоростные восхождения совершать не хочется. Снега навалило, скользко, две сумки тяжёлые… Короче, я вызываю такси.
Серая «Шкода Октавия» подкатывает быстро, водитель предупредительно открывает багажник. Устроив поклажу, я сажусь в машину.
; На вокзал, ; говорю. Смотрю на часы, хотя знаю, что успеваю, и добавляю, наверное, для себя: ; К поезду.
Мы уже тронулись, и водила уточняет:
; К харьковскому?
«Зачем уточняет?»
; А к какому ж ещё! Других-то нет…
Я не рассматривал его, когда садился в машину – не в разведку же с ним идти. Мужик как мужик, круглолицый и в чём-то кожаном. Тем более – не придал значения возрасту. А теперь он кивает, и я понимаю, что мне есть, что ему порассказать.
; …Это ж раньше их ходило немерено. Придёшь на вокзал – на каждом пути по составу. Каких только не было. И «Донецк – Орша», и «Жданов – Ленинград»…
«А знает ли он, что это за город такой, Жданов?»
Таксист выключает приёмник.
; Когда это было?
; Да-а… ; тяну я и ловлю себя на том, что не знаю, как ему ответить.
Давно или недавно? Что они объясняют, эти слова? Если речь о противоположностях, то почему «недавно» в конце концов превращается в «давно»? В какой миг это происходит? Что значат «недавно» и «давно» для бабочки-однодневки? Что значат они для Сфинкса? А для моего случайного водителя – что?..
; В восемьдесят пятом я в Батуми ездил. Ходил такой поезд, «Москва – Батуми»…
«Вот опять же… Ляпнул! Что для него – восемьдесят пятый? Недав…»
Но мысли таксиста, похоже, двигаются в ином направлении.
; Это ж как они ходили? Через Донецк?
; Причём здесь Донецк?! На Никитовку, а дальше – Иловайск и на Ростов…
Он молчит, а я вдруг испытываю странную неловкость…
Конечно, в жизни мне не раз приходилось врать, ; кто без греха? ; но никогда собственная ложь не доставляла мне удовольствия. И хуже всего я чувствовал себя в ситуациях, когда врать приходилось спешно, выкручиваясь на ходу и пряча за многословностью сказанного полнейшую его несуразность. А что же происходит сейчас, когда я говорю правду? Я догадываюсь: причинно-следственная связь сработала в обратную сторону – он не верит, а я… я веду себя, как изолгавшийся мальчишка. Мне бы заткнуться, но меня, кажется, безудержно несёт.
; …Мы ж, пацанами ещё, туда, к поездам, за сигаретами с фильтром бегали. В вагон-ресторан. «ВТ» покупали, болгарские…
«Что это я снова? О чём ему говорит “ВТ“? Пустой звук – “бэтэ“. И зачем за сигаретами нужно бежать через весь город, если на каждом углу добра этого – хоть обкурись до синих кругов в глазах?..»

…А ведь действительно было! Бегали! Московские поезда останавливались минут на пять-десять, и набегам обычно сопутствовал успех. Не помню, чтобы кто-нибудь не успел выпрыгнуть из вагона и укатил в дальние края, до следующей, то есть, станции. Так же, как не помню, чтобы кто-то остался без покупки. Видимо, пассажиры запасались табаком в дорогу ещё дома, и буфетчицы от путей сообщения были не прочь сделать выручку на сопливых курильщиках железнодорожной глубинки.
Да, вспомнил, а ещё в вагонах-ресторанах продавали сигары! Стоили они бешеных денег – от тридцати пяти копеек до рубля за штуку – и продавались единственно в Донецке, в магазине «Табак» на улице Артёма. А тут, на тебе – прямо с доставкой на дом. Мы не воспринимали сигары как тривиальное курево, это был символ, фетиш! Сигару, зловеще чёрную, сжимал лошадиными зубами дядюшка Сэм в звёздно-полосатом цилиндре, на карикатурах в газете «Правда»; сигары курили плохие парни – ковбои из немецко-югославских фильмов про индейцев. А что может быть притягательнее, чем поведение плохих парней? Словом, был это атрибут той жизни – неведомой и постоянно о себе напоминающей, непонятной, пугающей и, чёрт возьми, такой манящей.
И ввек нам не видеть этих самых сигар, если бы Советский Союз не начал дружить с Кубой. Об этой дружбе слагали песни и вообще трезвонили на каждом углу, но подкреплялась она вполне конкретными материальными отношениями. Советский Союз отправлял на Остров Свободы что-то ценное, – деньги, скажем, ракеты и специалистов, ; а взамен получал грязноватый тростниковый сахар и вот, сигары. Думается мне, что это было правильно. Ничего из того отправляемого, ценного, нашему народу всё равно бы не перепало, ; а ракеты так вообще на хрен кому были нужны, ; зато можно было хоть покурить заморскую диковину. «Corona», «Partagas», «H. Upmann» ; одни названия чего стоили!

Слышишь чеканный шаг?
Это идут барбудос…

Я и сейчас иногда не прочь выкурить сигару, но гаванские стоят, уже по-настоящему, дорого, а те, что доступны, фабрикуются теперь даже не в Одессе, на Малой Арнаутской, а где-нибудь в заброшенном цехе Докучаевской креозотной фабрики…

…Поворот, и ещё одна улица нашего городка несётся навстречу, разбегаются в стороны, уступая дорогу, тротуары.
; А ещё «Москва – Баку» ходил… ; добавляю я,  уже без энтузиазма.
Водитель молчит. Он сосредоточен, чтобы не сказать – напряжён. Причём ситуация на проезжей части совершенно безобидная.
Такая работа у парня. Пара-тройка моих приятелей тоже таксуют, и мы обсуждали как-то специфику их профессии. Я говорил… И они соглашались, в общем… Короче, есть в этом занятии, в извозе, что-то холуйское. Всякие попадаются пассажиры, и если теряют они берега, то тогда уж как Бог на душу положит. А до поры до времени нужно терпеть любые их выходки. В моём случае – излишнюю, мягко говоря, словоохотливость. Нет, не буду ему рассказывать про бакинский поезд…

…Это уже не детство, это – семьдесят восьмой год, и я в гостях у Вовы Павленко. Время – рабочий полдень, но хозяин на бюллетене, а я прогуливаю сбор помидоров, обязательную повинность для студентов второго курса. Если кто-то припомнит, что в семьдесят восьмом были  проблемы с томатной пастой, ; претензии принимаются.
 Включён телевизор, работает первый и единственный канал, на экране с кем-то целуется Брежнев – кажется, с Гейдаром Алиевым. Так заведено во многих домах – телевизор не выключается, как освещение в тюремной камере. А нам с Вовой и дела особого нет до старческих лобызаний, мы заняты важным делом – предаёмся безответственному трёпу.
 Поворот ключа в дверном замке, и новое явление: те же и Вовина жена Галя. В нашем городке, в силу скромности его размеров, многие позволяют себе в перерыв прибегать на обед домой. Галя повозилась на кухне и вдруг предстала пред наши очи. Вид имела какой-то торжественный.
; Вы сидите вот тут, а к нам в город приезжал Брежнев!
Беседа «о Шиллере, о славе, о любви» оборвалась на полуслове. Мы попытались осмыслить новость.
; Ну, не совсем приезжал… Так, проездом, ; уточнила Галя.
; Когда? ; обрели мы дар речи.
; Утром. Или ночью. ; Галя была близка к снисхождению, объяснила: ; Поезд «Москва – Баку» у нас ходит? Ходит! Ну, и вот! ; она ткнула пальцем в экран телевизора. ; Брежнев – в Баку! Значит, у нас здесь проезжал.
Вова воззрился на жену. Последний раз, наверное, он смотрел на неё с таким интересом в период добрачных ухаживаний.
; Да!.. ; сказал наконец он твёрдо и с серьёзным лицом. Мы всегда морочили друг друга и окружающих с самым бесстрастным видом. ; Да! Попросился у проводника, чтоб пустил его в вагон…
; …на третью полку, ; закончил я.
Мы дружно закивали.
Что я могу рассказать таксисту про бакинский поезд?..

…Белый джип с надписью «OSCE» шелестит встречным курсом. В кои-то веки! До вокзала остаётся пятьсот метров, не больше, и я решаю добить таксиста окончательно.
; Я ещё помню, самолёты от нас на Донецк летали, ; говорю.
 И мне кажется, что сейчас он бросит руль. Или ударит по тормозам и предложит освободить салон. Но нет, стойкий парень, он только кричит:
; Когда?!
; Ну что ты заладил – когда, когда… В начале шестидесятых. «Кукурузник» летал. Ан-2, кажется…
; Так страшно же!.. ; снова выкрикивает он. ; Или нет?
; Да я откуда знаю. Говорю ж, маленьким был, не умел ещё бояться…

…В Донецк на самолёте я летал с отцом два или три раза и не помню, чтобы нас сопровождала мать. Действительно, наверное, летать на «кукурузнике» было страшно.
В Донецке, на Смолянке, жили мои тётя Соня и дядя Серёжа. Мои родители – и я с ними, куда ж меня деть – частенько гостили у них или сами выступали как  принимающая сторона. Мне нравилось движение и в том и в обратном направлении.
Тётушка Соня, материна сестра, была в меру строга ко мне, по-житейски умна, щедра, но, каюсь, я не могу рассказать о ней чего-либо большего. Она никогда и нигде – по крайней мере, насколько я помню – не работала и всё время проводила дома. По общепризнанным меркам – домохозяйка. Можно сказать и так, но детей у них с дядькой не было, а всё хозяйство помещалось в одной комнате коммунальной квартиры. Плюс общая, опять же, кухня. Все её заботы и чаяния сводились к жизнеобеспечению мужа, шахтёра-проходчика Сергея Антоновича Синицы.
 Во многих семьях бытуют домашние, интимные прозвища, дядя Серёжа называл жену не иначе как Октябрёнок. На мой взгляд, очень удачно – невысокая росточком тётка едва доходила ему до середины плеча. Сам же Сергей Антонович, белорус из латвийского Саласпилса, осевший в Донецке, ; причудливо разбрасывал Союз своих граждан, ; принадлежал к весьма крупным особям человеческой породы. Высокий, широкоплечий, физически сильный – к сожалению, ни одна капля единой крови не подтверждала наши родственные отношения.
Зарабатывал дядя Серёжа всегда очень хорошо, и жили они с тётушкой, ни от бедности, ни от скупости не страдая. В их доме я впервые в жизни увидел цветной телевизор «Рубин», а когда они расширились, ; соседи с двумя детьми получили отдельную квартиру, ; мои дядя с тётей тут же обставили вновь обретённую жилплощадь дорогущей румынской мебелью из настоящего дерева. Сейчас, много лет спустя, я пишу эти строки, сидя на одном из стульев того самого гарнитура.
О донбасских нравах сказано было много нелестного, ; особенно перед войной, готовили, видно,  почву, ; но не погрешу против истины и скажу, что немало денег у дядьки уходило на водку. Пил он, казалось, всё свободное от проходки выработок и крепежа шахтной кровли время. Однажды, увидев в продаже кубинский ром, Сергей Антонович купил его столько, сколько бутылок смог впихнуть в сетку-авоську. Покупка вызвала бурю негодования у моего деда – старик не признавал за государством монополии на винокурение и гнал самогон.
Поездки в гости, туда и обратно, сводились к чинным прогулкам по городу, тому и другому, и длительным застольям. Дядька и мой отец не сходились во взглядах на деятельность Хрущёва и много спорили. Спорили и выпивали, выпивали и спорили – в общем, подружились.
Дядькино состояние опьянения точнее прочих определяло словечко «навеселе». Рот у выпившего гиганта не закрывался. Где бы ни находился, Сергей Антонович сыпал, часто одному ему понятными, шутками, адресуя их всякому встречному-поперечному. Не всем это нравилось, и порой возникали словесные перепалки. Впрочем, конфликтовать с дядькой отчаивались, в основном, только какие-нибудь зловредные старушенции. Встречных молодых и миловидных женщин дядя Серёжа привечал фразой – «Эх, кабы знать, что холостячка!» Тётя Соня колотила его, без малейшего эффекта, злобно сжатыми кулачками, а я смеялся – мне нравился мой нетрезвый и весёлый дядюшка.
Так я о самолёте. В более поздние годы, уезжая, я донимал донецкую родню:
; Тётя Соня, теперь вы приезжайте к нам в гости. Пожалуйста…
; Ещё чего! ; ворчливо отзывалась тётка. ; Разве с ним можно куда-то ездить! С ним только поедь, так он же со всем автобусом переругается, пересобачится! Сраму не оберёшься…
Я ещё не понимал, что люди стареют, и даже недальние поездки становятся для них обременительны. Впрочем, так же, как и многочасовые застолья. Я гнул своё:
; А вы – самолётом. Двадцать минут лёту всего, и вы на месте.
 В разговор вступал дядька:
; Придумал, тоже! Двадцать минут всего! Какой смысл – и поругаться ни с кем не успеешь!
Вот уж не знаю: не потому ли сошло на нет это авиасообщение?
А потом, годы спустя, я узнал, что  Сергей Антонович  Синица воевал в Отечественную. Может быть, имел награды, но я этого не знал. Вполне возможно, что был ранен, ; мишень-то подходящая. Я ничего об этом не знал.
Однажды я видел, как он чистит картошку. Он не срезал кожуру, как делают это все, а скоблил ножом картофелину, оставляя как можно меньше отходов. Перехватив мой недоумевающий взгляд, сказал коротко:
; С войны привычка осталась…
Я ничего не знал, а он не рассказывал. Может быть, для фронтовиков тех лет это было нормально…

…Этот маршрут я могу проехать с зажмуренными глазами, чтобы в нужный момент открыть их и сказать: всё, прибыли!
Водитель распахивает багажник и отдаёт мне сумки. Ваш вокзал – спасибо – удачного дня! Занятный парень…

Перемены. Конечно, это уже не тот город, с которым я знакомился, который я осваивал в раннем детстве. С его улиц исчезли телефонные будки, бочки с квасом и ящики морожениц. Заросло степной травой, не оставив даже контуров, взлётное поле аэродрома…
И это совсем уже не тот город, в который пришла по телеграфу октябрьская революция. Теперь, в век информационного бума и высоких технологий, революции приходят быстрее, но кому от этого легче? Вырублены вековые акации. Разрушены или обезображены старинные здания, а взгляд на новые не приносит эстетического удовольствия.
Как-то, для спектакля, я затеялся искать молочную бутылку. Такую, прозрачного или голубоватого стекла, с широким горлышком. Обыскался, а  повсюду – картонки и пластиковые пакеты. Не нашёл, короче.
Меняется уличный жаргон. Меняются порядки, нравы, люди. Перемены с последними особенно удручают. Как-то по каналу «Ретро» показывали какой-то старый концерт, камеру повели по рядам, и я испытал малоприятное удивление. У зрителей были – другие лица!       
Впрочем, вполне возможно, что это – естественный процесс. Или – тоже вполне возможно – всё это я просто придумал.
Представляю, как приезжает мой сегодняшний таксист на стоянку. Туда, где в ожидании вызова скучают его коллеги, пробавляясь картишками и байками. Приезжает и говорит:
; Вы не поверите! Ну, и мужика сегодня вёз! Ох, он и гнал! Ох, и чесал мне по ушам! Вроде и самолёты тут у нас летали, и дирижабли…
И они хохочут, хохочут…