рассказы деда Маркела

Чужое золото.
Это мне ещё мой дед, покойник Анисим, сказывал.
В молодости он бугровщиком был,  раскапывал чудские бугры – могильники. Тогда ещё эти земли были пограничьем, и где кончалась земля российская, где уже зунгары правили, не понятно было, и запросто можно было нарваться на басурманский разъезд.
Но зато если повезёт, можно было золотишком разжиться изрядно. Говорят, кое кто находил нетронутые могилы, где золота было – видимо невидимо.  Но деду не доводилось. Все бугры уже кто то раскапывал. Но покойников хоронили в срубе, а за срубом клали коней. Так что коли на вершине бугра яма – копать по ней нечего, в стороне копали. Вроде и покойников не тревожишь, и могильное золото можно забрать. Не во всех буграх бывало золото, но в тот раз им повезло.  Поехал он вдвоём с другом, которого Артёмом звали, на телеге. Раскопали бугор, там завалившийся  сруб с гнилыми  брёвнами и конские кости с остатками сбруи. Нашли  золотые накладки на уздечках и на сёдлах. Так что не зря съездили, уже были не так уж далеко от деревни, как  услышали конский топот. То что и всадники услышали скрип телеги понятно. Заехали в какой то ложок, спрятали золото в камнях и поехали дальше – может – пронесёт. Но конский топот всё ближе, вот уж и шапки замелькали за бровкой склона. Пришлось бросить телегу и бежать вниз по тропе. 
-Не уйти, однако – сказал друг моего прапрадеда. И вдруг, как дверь открылась.  Стены нет, а дверь есть, то есть не дверь, а вход, а по краю входа – свет. И вход в какую то большую высокую горницу. Хоть и боязно, а басурманский разъезд вот он, рядом. Вошли и проход исчез. Стоят они в просторной горнице, а в ней две избы свободно поместятся. И окон нет, а светло, свет с потолка идёт. И у стены стоит
стол, а за столом стулья.  А пока ездили, проголодались, припасы, то в телеге остались.
Ну, подошли, сели за стол.
Вдруг, как по волшебству, в столе открылись окошечки и оттуда поднялись тарелки, ложки, вилки, ножи, чашки. В посуде кушанья всякие, в чашках – питьё. Не привычно, но варёное мясо оно и есть варёное мясо, и что то вроде репы пареной, только белое. А в чашках – какой то горячий отвар. Покушали, встали, поклонились, пора и честь знать.
А тут Артём и говорит – давай, возьмём по золотому блюду. От хозяев не убудет, а нам прибыль.
-Да ты что, говорит дед – чужое ведь, грех.
- А могилы раскапывать, -не грех?
-Так ведь там золото незнаемых народов, не зунгар и не киргизов, золото из земли, а ты с чужого стола, где тебя накормили.
-Ну, если бы нельзя, то убрали б посуду- сказал Артём и блюдо таки прихватил.
Анисим брать ничего не стал и вышел в проход первым. А когда Артём стал выходить – раздался треск, искры посыпались, и он упал замертво. Блюдо выпало из рук, опустилось на ребро и скатилось обратно в проход, который тут же закрылся.   Анисим нагнулся над товарищем. Он уже не дышал, руки и бок, к которому он прижимал блюдо, были обожжены.
Зунгар не было. Они угнали лошадь, а телегу оставили на месте.
Анисим вернулся домой пешком, взял другую лошадь, вернулся, запряг лошадь в телегу, нашёл спрятанное золото, положил в телегу Артёма и поехал обратно.
В деревне мужики говорили, что похоже, Артёма как молоньей убило.

Потеряевский рудник
Потеряевский рудник.
Сейчас уж не помню, при Екатерине это было, или уже при Павле, но уже август был – это точно
Отправился я тогда на охоту и встретил сохатого. Сажень пятьдесят было, не боле. Прицелился я и выстрелил. Лось упал было на колени, но вскочил и ломанулся в чащобу.
Я по следам. Вижу – на листьях кровь, а потом и на земле стала попадаться. Ну, думаю, далеко не уйдёт. А тут глядь – нет крови. И сломанных веток нет. Да и куда идти не знаю. Заблукал, значит.  И старых своих следов найти не могу. Один путь- вниз спускаться, к реке. Пошёл, лог всё шире и вижу – скалы, а в скалах вроде дыра. Я туда – штольня.  Высотой в полтора роста и широкая, свободно можно пройти.  Стенки – роговой камень, а в нём –жилы кварца, а в кварце – золото блестит. Крупных шибко нет, но обильно так. Но жилы толстые, по сажени есть и без трещин. Не уколупаешь ножом то.  Посмотрел – старые инструменты валяются, кувалды, клинья, кирки, но уж больно велики.  Не на нонешних людей, на каких то великанов библейских кованы. Да и изоржавевшие все. Попробовал взять клин, да им отбить камень – нет, крошится ржа и всё тут.  Вышел наружу, глянул на солнце, а оно уж клониться начало. Думаю, пойду на Запад, как раз к озеру выйду.  Пошёл, а сам ножом засечки делаю, да так, чтобы их  было видно когда возвращаться буду. Иду, иду, и чую – места вроде знакомые, а где я –не могу понять. Вышел на поляну – и  дошло – да вон же Ревнюха, вон Западный Шкиль. Ну никак не мог я туда попасть, да ещё за такое время.
Ну, что делать – пошёл в Лазурку, к знакомому мужику. Дошёл уже по темну.  Рассказал ему всё, а он смеяться начал – так ты на потеряевский рудник набрёл. Не ты первый. Более его не найти. Однако утром заседлал двух коней, поехали мы с ним к тому месту, где я на тропу вышел. Засечки мои нашли. Пошли по засечкам, держа коней в поводу, прошли немного, а потом оборвались засечки. Искал я их, искал – нету нигде.

Лесной мужик

Лесной мужик.

А вот ещё чудное дело; рассказывали мне уймонские ясашные про лесного мужика.
Нет, это не леший. Леший то глаза застит, водит по лесу кругами, да попугать мастак, а так то от него вреда нету. А если закрутит всерьёз- одень рубаху ли зипун задом наперёд – он и отстанет. А лесного мужика разозли –и голову оторвёт.
Леший он в разных обличьях видится, то в дерева высотой, то ниже травы стелется, и всё больше в мареве, а лесной мужик он и есть мужик, только роста без малого сажени полторы, да в шерсти весь, и тело и харя. А харя хоть и зверовидная, а всё одно – мужичья. И баб видели таких же здоровенных и волосатых.
Да вот ещё – лешего не убить, хоть пулю святи, хоть медной пуговкой стреляй, а лесного мужика говорят убивали.
Только приметь – никогда не видали ни логова ихнего, ни детёнышей.  И догнать его никто не может. Он не то чтоб уж шибко бегает, а пропадать умеет. Глядишь на него – вот он, сморгнул – уже  и нет.
 –Куды деётся?
А вот слушайте. Как то пропала в тайге одна баба и следов не нашли. Уж и увидеть не чаяли, за упокой поминали, а она через три года возьми и объявись.
Тоща, черна, само собой – нагишом – кое как травой да ветками срам прикрыт. Совсем одичала баба, язык человеческий забывать стала, но ничего, отошла, да вот что наговорила:
Брала она чернику, уж полтуеска набрала, как её взграбастал кто то, оторвал от земли, да поволок куда то. Баба подумала – медведь,  и глаза со страху закрыла, всё мол, сейчас задерёт.
Ан нет.Поставил её на землю, что то урчит. Глаза она открыла, а перед ней – сама так сказывала- голый шерстяной мужик с пёсьей харей. Она и вовсе без чувств пала.
В себя то пришла – мужик тот рядом, увидел, что баба глаза открыла –фрукт ей какой то подносит. Знамо, у уймонских садов нет, но расейские ей толковали и про яблони и про груши – нет, говорит, не тем её это чудище кормило.
Взяла она этот диковинный плод, хоть и страшно, а уж не так, пообвыкла, стала кругом оглядываться.
Лес, да не тот. Редкий, а деревья высоченные, и листья на них большущие, винные так и человека завернуть можно. А в прогалах – дикое, несеянное  поле и скотина псётся, тоже видать, дикая, да такая, про какую она и не слыхивала никогда. И горы не такие, низенькие, да приглаженные.
И даже солнце, говорит, не такое. Какое  не такое –растолковать не может, а твердит – не такое.
Словом, хоть и белый свет, а не наш, а может и вовсе не божий.
Ну что бабе оставалось делать? Стала она с лесным мужиком жить как жена.
Бродили по лесам, поперву он её кормил, а потом она и сама вызнала, что есть можно.
Собирала фрукты всякие, ягоды,  орехи – их там много, баба и яйца птичьи пила, коль свежие попадались.
Ночевали – где тьма застанет. Зимы в том краю не было, но ночи бывали холодные.  Такие ночи мужик чуял заранее и ладил балаган из веток и листьев.  Так и прожили три года.
Как узнала что три года?  Да три раза было когда шли  дожди и случались холодные ночи и  три раза время  без дождей и с тёплыми ночами.
Туесок она бросила и за эти три года одёжка её поизорвалась да поистлела. Так думала, что и помрёт не повидав своих.  Но вот то ли на беду, то ли на счастье, но снюхался  её мужик с лесной бабой.
Така же волосатая, но с титьками, со всем, что бабе положено. Стала она гонять нашу бедолагу. Вроде бы и без злобы большой, а как стукнет – и не дохнуть, и синяк во весьбок.
Уйти –зверьё там страшное, враз сожрёт, а мужика звери вроде боялись.
А лесной мужик и к той липнет, и эту от себя не отпускает. А потом видать понял, что совсем забьёт волосатая баба голокожую и сжалился.
Однажды взял он её на руки, и вдруг всё как то потемнело, потом засветилось, потом опять потемнело, да враз всё так – и она уж снова в Уймонской долине. Ещё не осмотрелась, а сразу поняла – и свет иной, и воздух другой. А мужик то лесной её поставил  на землю, отошёл задом, посмотрел долго и пропал.
Огляделась баба. Хоть и не была там раньше, а вершины знакомые, куда идти понятно, и вышла к людям.
Снова стала с венчанным мужем жить. Да вот беда – испортилась баба. Работать разучилась, всё из  рук валится, ходит кака то смурная.
Муж её не раз учил вожжами –это тебе- говорит, не с лесным мужиком по кустам шастать
Но помогало мало.
А баба потом подругам жаловалась – лесной то мужик, мол, меня не обижал.
Да… Вот такие пироги.
Встретил я неделю назад киргиза знакомого, знает он тамошние места, и ясашных тех знает, сказывал –опять пропала та баба. Уж, почитай, с троицы нету.
А уж лесной ли мужик её забрал, или свой пришиб – тайга не скажет.