О первой ласточке, которая оказалась уткой

Действующие лица:
-А.Сергиенко, заведующий РОНО Комратского района,
-В.Лемне – зам.министра образования Молдавии,
-С.Булгар, П.Чеботарь -  студенты КГУ,
-Д.Танасогло, Д.Карачобан, М.Колса – гагаузская интеллигенция,
Опять Комрат и Кишинев, опять 1982 год…

Шел май 1982 года. Благодаря нашей неутомимой деятельности в Кремль уже несколько месяцев подряд летели письма-просьбы: мы требовали ввести в школе изучение гагаузского языка. Период наглых усмирений еще не настал, и народ, почувствовав свободное наваждение и жажду поиграть в идейно-революционно-атакующего гражданина, весело и с огоньком поддавался нашей справедливой агитации о том, что ничего противозаконного здесь нет и что всё это - простейшие требования и т.д.

И вот в один чудесный, по-летнему теплый день стоим мы с моим школьным товарищем Андреем Стояногло возле ГПТУ-42  и, по старой школьной привычке, он, крайне склонный любую историю выставлять с шутливо-веселой колокольни, теперь, как всегда, с удовольствием фантазировал /а я ему в этом не мешал/, - как через некоторое время мне за мою гагаузско-политическую деятельность якобы начнут в КГБ поочередно ломать каждую косточку на теле, потом растянут на специальных станках и выдавят мне остаток мозгов. Ну, а если и в этом случае я не успокоюсь, продолжал фантазировать мой  товарищ, то меня отправят в псих.больницу, как это сделали с его соседом /за жалобы/, и, поставив укольчик, вынудят меня лазить по стенам и кидаться на потолок...

Проходя мимо нас, директор пятой городской школы, с которой раньше я даже не здоровался, так как не был с ней знаком, с большим удовольствием и вполне искренне заявляет:
- Поздравляю вас, Добров, ...ваше дело победило!
- Какое дело? – удивился я.
- Вы что не знаете, что ввели гагаузский язык?
- Нет, не знаю.
- Как же так?! ... Сегодня нам Сергиенко /заведующий РОНО/ объявил перед всеми директорами школ. А еще он сказал, что вместо иностранного языка  гагаузы будут изучать турецкий.

Я тут же сообразил, что здесь есть доля правды, ибо только в последнем своем письме в Кремль, куда приплюсовал 150 собранных подписей, я впервые указал, что изучение гагаузами родного языка поможет нашей стране иметь целый народ, владеющий почти турецким языком, что, несомненно, скажется в отношениях между Турцией и СССР в будущей культурной и экономической деятельности. Чуть позже С.Булгар, тогдашний мой дружан, эту мою мысль разбомбил в пух и прах, доказывая ее наивность.

В то, что гагаузский язык уже ввели, поверить было очень трудно, – уж слишком это легко получилось, а я ведь ожидал более длинных и щекотливых поворотов, но что бы там ни было, надо и этот факт взять на вооружение. И если это даже окажется  “уткой”, то ею надо воспользоваться и, прозвонив по всем колоколам, довести накал страстей до предела. А в случае подтверждения данной “утки”, нам необходимо будет показать людям, на что способны наши власти. Однако, если до конца быть честным, все же маленькая надежда, что введут язык, отчасти была,  она, эта надежда, постоянно теплилась в моей груди. “Неужели, – думал я, – один из любимых моих школьных учителей Сергиенко Александр Алексеевич, который теперь работал зав. РОНО и которого в свое время мы в школе ценили, как верх честного и справедливого мужика..,   неужели и он продался тоже?”

Прежде всего, как только я услышал такое известие от директора пятой школы, я тут же направляюсь в редакцию местной газеты, где работал мой единомышленник Федор Маринов, но не застав его на месте, я сообщаю эту потрясающую новость заместителю редактора Шасталову, на что тот, выпячив глаза, слегка попятился назад.
- Не может быть! – только и смог он произнести.
- Почему не может быть? – удивился я.
- Да, но ведь только на прошлой неделе представитель ЦК Молдавии нас всех предостерег от необдуманных шагов, предупреждал нас, чтобы мы не ставили своих подписей в твоей тетради...

Но я, весело подтвердив еще раз об услышанном из РОНО, выбежал на улицу и, увидев напротив редакции Сергиенкова, в два прыжка оказался возле него, интересуясь, как там наши, гагаузские дела. До этого момента наши отношения с Сергиенковым были на самом высоком уровне. И даже, когда я поднял гагаузский скандал, то Сергиенко по всем параметрам был на моей стороне, частенько сообщая мне закулисно-министерские разговорчики, связанные с моим именем и моими делами. И вот теперь он же, Сергиенко, зав. РОНО, который сегодня сообщил перед директорами школ немыслимо-потрясающее меня известие, стоял передо мной возле райкома партии  и с какими-то отрешенно-чужими глазами,   долго мял во рту сигарету, и наконец сказал:
- Пока точно не известно...Но я думаю, Леня, что этот вопрос все же будет решен в ближайшее время.

Здесь я хотел было заорать: “Как это точно неизвестно, ведь вы же сами сегодня об этом объявили!”, – но увидев в глазах Сергиенко невероятнейшие переживания и смертельную схватку СТАРОГО   /мужественно-честного/  с НОВЫМ  /вынужденно-низменным/,  я сообразил, что лучше мне отсюда удалиться и не мучать человека. Это была наша последняя дружеская встреча с Сергиенко, после чего он со мной больше не здоровался, открыто демонстрируя тот факт, что он “уже стал другим”, то есть все то доброе и красивое, что в нем было раньше, все это теперь он поменял на «продажное» и «сопливое».

Мои сомнения по поводу “введения языка” оправдывались на каждом шагу, но не подавшись панике и приглушив все сомнения, за один час, по телефонам и бегом на ногах, я известил максимальное количество людей об успехах гагаузского народа, который отныне будет справедливо числиться истинно равноправным среди остальных.

Радостям не было конца. Каждый чувствовал себя героем, и я, тут же сев в автобус, укатил в Кишинев делиться потрясающим известием с кишиневскими корешами, предварительно позвонив в Чадыр-Лунгу и в Вулканешты, чтобы убедиться еще раз в том, что  и у них в РОНО было сделано подобное заявление, и убедившись, что это действительно было, остался доволен.

В Кишиневе, в новом университетском общежитии я нашел С.Булгара и П.Чеботаря, которые готовились к диплому, и, сообщив им свою новость, мы все после этого начали удовлетворенно подбадривать друг друга, не скрывая общей радости. Потом мы с Булгаром вышли гулять по Кишиневу, так как вдруг нахлынувшие на нас эмоции трудно было нейтрализовать в четырех стенах: в таких случаях моему организму требуется постоянное движение, с постоянно изменяющейся структурой и формой пространства. Погода была чудесная, и мы, опьяневшие от неожиданно-преждевременной удачи, разговор теперь вели о прошлом и будущем гагаузской культуры, упиваясь в такой иллюзорно-нематериальной победе в настоящем ...

Я поинтересовался у Булгара, насколько у него гагаузская тема серьезной может являться в его повседневной жизни, и как он к этому приходил. Он же, эмоционально жестикулируя, долго и интересно рассказывал всю свою предысторию, заканчивая словами:
- Гагаузия – это моя жизнь. Без этой темы для меня нет смысла существования.

В искренности этих слов я не сомневаюсь даже сейчас, в 1988 году, находясь в заточении, несмотря на то, что во многих вещах, касающихся мужественно-гражданского порядка, он частенько сдавал свои позиции, но его преданность Гагаузии, повторяю, была совершенно искренней.

В тот день наряду со всеми радостями, я в то же время немного досадовал, что теперь, когда уже ввели язык, им всем – Булгару, Мариногло, Чеботарю и другим творчески одаренным молодым людям – открылся простор для широкой деятельности, а мне отныне ЗАНИМАТЬСЯ БУДЕТ НЕЧЕМ, так как ни стихов, ни рассказов я тогда не писал и казалось, навряд ли когда-нибудь займусь этим, на что Булгар весьма оптимистично ответил:
- Не беспокойся, склонности есть у многих, только не все это знают. Главное  здесь – однажды только НАЧАТЬ  -  и дальше пойдет, как по маслу.
- А с чего ты начинал, Степа? ...и когда ты понял, что должен заниматься литературой?
Раскрывая подробно этот вопрос, Булгар тут же, указав на дверную ручку какой-то многоэтажки, что оказалась по пути, и спросил у меня, как бы я написал более красиво, посмотрев на эту ручку.
- А как тут красиво скажешь, – ответил я. – Разве что... “на дверях висит покрашенная ручка”.
- А я бы здесь сказал чуть иначе: “на дверях висит покрашенная, без одного гвоздя, ручка”. Вот в этих деталях и заключаются элементы художества, – ответил Булгар.
 
Не скрою, я впервые в жизни почувствовал, насколько художественно произнесенное предложение в своем звучании и объеме резко отличается от бытовых бесед, и сегодня, годы спустя, с удовольствием отмечаю:  именно этот случай с “ручкой без одного гвоздя” был переломным в моей жизни, после которого я уже не мог отделаться от мысли попытаться направить себя в литературно-художественное русло. И все, что я сейчас пишу в тюрьме, хотя все это еще далеко от подступов к совершенству, однако, именно это есть не что иное, как продолжение того самого случая “без одного гвоздя”. Так что Булгар в этом отношении, вероятно, сам того не подозревая, явился моим КРЕСТНЫМ ОТЦОМ в художественном моем словописании.

Расставшись с Булгаром, я тут же помчался к Михайлычу, где мы, уже вдвоем всемерно радуясь и не выдержав соблазна потрясти еще кого-нибудь из знакомых неожиданным для всех известием  /о победе языка/, пошли к патриарху гагаузской письменности, поэту, писателю, драматургу и музыканту Дионису Танасогло, который жил тут же, через квартал. Увидев нас в дверях, Танасогло искренне обрадовался, крикнув в  глубь комнаты:
- Эй, вы..! А ну-ка взгляните, кто к нам пожаловал?

Из дальней комнаты свою голову вытянул известный гагаузский поэт и просветитель, директор единственного в мире гагаузского этнографического музея Дмитрий Карачобан, и я подумал: как он здесь кстати!

Расположившись поудобнее на мягком диване, я подробно рассказал об услышанном в Комрате, чем немного удивил Танасогло и Карачобана, но вскоре, поддавшись легкому головокружению от приятного вина и очаровательной, довольно молодой, по сравнению с Танасогло, хозяйки, мы преднамеренно теперь приглушили все свои тлеющие подозрения относительно достоверности введения языка, бесконечно поднимая маленькие бокальчики в честь БОЛЬШОЙ ПОБЕДЫ гагаузов.   Карачобан, частенько, чего-то вроде стесняясь, напоминал, что главное место в этой победе принадлежит, несомненно, Доброву, на что Танасогло тут же подправлял:   без нас, старых кадров, Добров сам ничего бы не сделал, – с чем я полностью с ним был солидарен.

Да, действительно, без их помощи я навряд  ли  влез бы в этот «национальный обруч».
А помощь их заключалась в одном. Для меня все они были, как живой источник всевозможной информации, относящейся к гагаузам и около гагаузов, плюс их личное отношение к отдельно взятым событиям и фактам недавней нашей истории.

Например. Когда пару месяцев назад я со своими дерзкими письмами вынудил В.Лемне   /зам. министра просвещения Молдавии/  ответить мне положительно и с кое-какой гарантией, что “в ближайшее время будет проведен опрос населения”   /по поводу того, изучать ли в школе родной гагаузский язык или нет/,   то получив такой ответ и посоветовавшись с друзьями, которые поверили министру, и теперь требовали от меня не предпринимать в дальнейшем никаких действий, дабы не испортить установившуюся хорошую ситуацию для гагаузов,  я  все же, движимый внутренними сомнениями насчет честности министров, обратился за советом к старым кадрам. Кара-Чобан тогда одобрил ответ Лемне и посоветовал дальше не торопиться. Точно такие же ответы я услышал от Савастина и Колсы, хотя последний сразу же высказал мысль, что они, министры, так проведут опрос населения, что гагаузы, как это и было в 62-ом году, “сами откажутся от родного языка”. Однако Танасогло, бегло прочитав текст этого письма, с каким-то раздражением и презрением отрезал:
- Это – отписка!

Услышав слово “отписка”, с меня тут же упал тот тяжелейший кирпич, который до этого я пытался всеми силами сбросить, но не мог, не хватало точной фразы-искры, которая бы освободила меня. Слово “отписка” раньше я, может, и слышал где-то, но в те времена для меня это был пустой звук, и только теперь я осознал весь его коварный механизм и предназначение, и тут же, уже оперируя и жонглируя новым в моей жизни словечком “отписка”, стал более научно просвещать своих друзей относительно недоверия к словам Лемне.

Здесь меня все друзья поддержали, кроме Ивана Топала, который яростно требовал от меня не ломать лишних дров, ибо я лишу гагаузов последней надежды на успех. Но я уже дозрев до следующего шага, однако не мог почему-то, рвануть какой-то внутренний клапан и открыть в себе упиравшую в пятку МЫСЛЬ. И только получив от профессора Н.Баскакова, а затем доктора языковедения Л.Покровской  /оба они тюркологи, живущие в Москве и в Ленинграде/ письма, где они, ознакомившись с высланной мною копией письма Лемне, посоветовали, что теперь надо “подготовить гагаузов для опроса”, я, наконец, сообразил, что надо собирать подписи, чтобы возбудить в народе страсть к этой теме.

Вот в чем заключалась помощь мне со стороны старых кадров, и я думаю, что их такая “зажигающая свеча” являлась по своему значению самым главным ТОЛКАЧЕМ в моей деятельности, без которых я бы просто увяз в провинциальной драке.  В конце концов  я  взорвался бы до откровенной уголовщины.

...Однако, пробыв у Танасогло несколько возвышенных часов и тут же получив приглашение Михайлыча, мы всей оравой теперь двинулись к нему для продолжения пира, а Танасогло, прихватив с собой скрипку, всю дорогу на глазах у удивленных прохожих и вплоть до следующей квартиры, где проживал М.Колса, а также пару часов там, в квартире у Михайлыча, виртуозно жонглировал на ней всевозможные гагаузские мелодии, от которых я был в восторге.

Одним словом – пир удался на славу, и наша Общая Победа, казалось, стала реальностью.

Но... Прошло несколько недель, и мы, молодежь, довели эту мысль, о Победе гагаузов, до сжатого отвращения: в Кишинев пошла масса писем с требованием дать письменное подтверждение бытовавшим слухам. На это из Кишинева в Комратский райком партии пошли телефонные инструкции:  прекратить эти безобразия!

И вот, иду я в Совет колхозов к инспектору по заготовкам Серафиму Димигло и торжественно ему объясняю, что хотя он два месяца назад убеждал меня, что гагаузский язык никогда не введут, но он оказался не прав, так как язык этот уже введен. С минуту, пока он, нервничая, набирал телефон Сергиенко, чтобы лично услышать от зав. РОНО подтверждение моим словам, то все это время он повторял вслух, зло скривив лицо свое:
- Не может быть! Такого быть не может, я в этом абсолютно уверен!

Телефон в РОНО так и не ответил, и Димогло, весь в огне, поблагодарив меня за сообщение, пообещал позже позвонить и узнать о достоверности такого сообщения... Но в тот же день я уже узнаю, что на все телефонные вопросы о введении гагаузского языка, Сергиенко, потеряв всякое равновесие, откровенно орал в трубку:
- Нет, не ввели... и не будут вводить!!!

Тут же, подхватив эту новую мысль, я раструбил ее по всему бурлящему пространству, без устали доказывая, на какое коварство способны наши власти, а все мои друзья, соревнуясь в этом отношении со мной, доносили унизившую почти всех такую обнаженную ложь властей во все потайные уголки Гагаузии /и не только/. В Кремль опять полетели письма, но письма уже недовольные и резковатые.  Нас стали увольнять с работы.

Здесь мне хочется подвести черту вот какой мыслью.

Во все времена, почти при каждом правительстве существовало специальное бюро по распространению слухов и всевозможно-необходимых правительству сплетен. Естественно, эти сплетни молниеносно /во все века/ распространялись среди людей и, получив соответствующее внутреннее одобрение или неодобрение народа по данной проблеме, УМНОЕ правительство более решительно приступало к реализации, или, в случае неодобрения, -  отменяло соответствующее свое решение, которое еще не стало официальным. Менее же УМНОЕ или ТУПОЕ правительство, не обращая должного внимания народным слухам и сплетням, через некоторое время получает огромную ДОЗУ острых и очень точных анекдотов, которые, со временем усиливаясь и обрастая, как снежный ком, доводят основы этого государства   /в морали и нравственности/    до трескучего бешенства, где любое официальное заявление властей, даже если оно и несет в себе оттенок “правды”, тут же срабатывает на местах как смертельно надоевшее нытие какого-нибудь забулдыги или конченного алкаша с дипломом о высшем образовании.

Все правительства и короли в истории подпадали под гильотину только оттого, что слишком много внимания требовали к своей личной персоне и не считались с народными слухами, которые обладают страшной энергией, намного страшнее, чем вся официальная пропаганда вместе взятая, включая известных на весь Союз «пропагандистов» Расула Гамзатова, Чингиза Айтматова, Евгения Евтушенко и т.д.   И осмелюсь утверждать, что хотя Историю и двигают ЛИЧНОСТИ  /такое мое мнение/,  но они ее продвинут на шаг вперед или назад только в том случае, если они будут выражать истинные чаяния Времени, Пространства и Людей, которые чаще всего выражаются в народных анекдотах, слухах и сплетнях, и очень редко в газетах, ибо  - народ в нашей стране уже давно усвоил цену печатного слова!

Ну, а в нашем случае сплетня, пущенная кишиневскими заправилами, естественно, тут же обернулась против них самих, и они после этого, только  опозоренные и низложенные своими же сплетнями, решились на открытые репрессии в отношении бунтарей, демонстрируя тем самым свое истинное отношение к гагаузам.

И когда в 1985-ом году, сразу же после моего ареста, Кишинев, под давлением Москвы , ломаясь от бешенства, вынужден был все же дать кое-какую прозрачную Культуру гагаузам   /язык в школе как факультатив, профессиональный ансамбль, радио, телевидение.../, то тут же они, руководство республики, не помедлили пустить новый слух “о большой братской заботе о гагаузах со стороны молдавского правительства”, непростительно забыв о вчерашних репрессиях против “братского” гагауза.

Всю эту азбуку я разжевываю для тех, кто по своей наивной глупости еще продолжает верить в “доброго” батюшку-царя, надеясь, что Кишинев рано или поздно САМ, без острого гагаузского недовольства, в один прекрасный день введет язык как предмет и увеличит часы по телевидению до нормально мыслящего воображения, то есть хотя бы ДВА ЧАСА в неделю... / Сейчас, в январе 1988 года, передачи проходят полчаса в месяц!/.
Только приставив нож к горлу, можно заставить бюрократа-душееда уважать наши Чувства и Достоинства, и никакие инструкции СВЕРХУ и тонко-желтенькие жалобы СНИЗУ не в силах выправить катастрофическое положение в сегодняшнем обществе. И когда некоторые генералы в литературе кричат сегодня, что они всегда видели наши “застойные” проблемы, но им, мол, не давали говорить.., то не верьте им. Они трусливо лгут, даже если и пытаются доказать свою “честность” долго пылившимися в их столах неординарными для сегодняшнего дня произведениями, например, “Дети Арбата” или “Белые одежды”.

Мысли Солженицына, академика Сахарова или Льва Толстого никогда почему-то не пылились в их письменных столах, даже если эти мысли грозили им гильотиной.