Тренировка идеальных заключенных в СССР

Статья написана в мае 1988г., будучи находясь в "бегах".
Напоминаем, что автору статьи 10 апреля 1988 года удалось совершить побег из мест заключения, после чего он тайно выехал в Москву и стал жить там в нелегальных условиях.


Мои весьма частые перемены московских квартир, в смысле того, что в каждой из этих нелегальных квартир я получал разнообразную и разностороннюю информацию от ежедневно меняющихся хозяев, среди которых были и ярые антикоммунисты, и не менее ярые антисемиты, и троцкисты, и “Доверисты”, и философы, и психологи, и социологи, и историки, и переводчики и т.д., - так вот, пока все эти перемены мне идут на пользу. Вот и сегодня мне показали статью в журнале “Знание-сила” /№3,1988г./, автора М.Максимов  (о,Боже, везет же мне на эту фамилию – Максимов)  под названием “На грани – и за ней”.

В этой статье автор исследует психологию заключенных в немецких концлагерях, пытаясь выяснить для себя, почему же это так получается, что человек, попавший в немецкий концлагерь, через некоторое время в своем поведении превращается в обыкновенное “млекопитающее” с повадками животного.

Сразу оговорюсь, что хотя автор статьи и пытается что-то выяснить по части психологии “идеального заключенного”, однако сделать это ему не удается по той идеальной причине, что сам он ни разу не был в шкуре того заключенного, которого пытается теперь исследовать, поэтому мой ему совет:
...Если вы, Максимов, действительно с детства “болеете” концлагерями с их экстремальными порядками, то я предлагаю вам добровольно отправиться в Днепропетровскую СПЕЦ.психиатрическую тюрьму, где некогда “гулял и я..”,   и теперь есть все шансы продолжить свое пребывание в этих советских экстремальных условиях, если вдруг мои сегодняшние «бега»  окончатся провалом /если меня найдут и арестуют/.
Однако, пока я еще на воле, то сейчас, скрываясь нынче на одной из подмосковных дач, в этом своем рассказе я сделаю попытку,  кое-что изложить по части “тренировки” идеального заключенного в моей стране, в эпоху “максимального соприкосновения с коммунизмом”, то есть, в эпоху так называемой  демократизации и величайшей гласности.

Давайте, тов. Максимов, начнем с ТУАЛЕТА, хотя тема эта не ахти приятная, зато достаточно убедительная.

Итак, после того, как БЕЗ МЕНЯ МЕНЯ СУДИЛИ   и приговорили к психиатрическим мучениям на неопределенный срок /конкретный СРОК ЗАКЛЮЧЕНИЯ у меня не был указан в приговоре, а это означало, что продержать могут и пять лет и все пятнадцать, – сколько захотят.../,  очередным этапом привезли меня в Днепропетровскую СПЕЦ. тюрьму.

Первое, что меня очень удивило, – это санитары. Оказывается, эти граждане в белых халатах были обычные заключенные, отбывающие СРОК за какие-то преступления, но вместо того, чтобы свой срок отбывать в трудовых лагерях, их присылали к нам санитарами. То есть, советская “милосердная” психиатрия – надо же? – додумалась до того, что над психически больными людьми /будем так называть несмотря на то, что среди этих “больных” процентов 70-80 были совершенно здоровые люди/, в КАЧЕСТВЕ НАДЗИРАТЕЛЕЙ были поставлены преступники-уголовники, которые числились здесь “санитарами”. А вся их работа заключалась в том, чтобы они хорошо исполняли функции карателей – и чем усерднее, тем похвальнее со стороны их комендатуры, ибо карали они всех больных подряд, по любому поводу. А чаще – без повода, несмотря на то, что в коридоре постоянно дежурили две медсестры и сотрудник МВД   /контролер/ в военной форме и с повязкой на руках    /эти повязки мне постоянно напоминали фашистских гестаповцев, увиденных мною когда-то в кино/.

Естественно, что все эти вольнонаемные и служащие Советской Армии присутствовали при расправе с больными, но только отдельные сестры, еще сохранившие в душе своей теплоту какого-то милосердия, пытались остановить разъяренного санитара, который в данный момент избивал кулаками и ногами скорчившегося на полу какого-нибудь больного. Контролер же, призванный следить за порядком, во время такого немилосердного акта стоял возле дверей и зло материл того больного, которого теперь избивал санитар, тем самым контролер весьма активно исполнял свои профессиональные обязанности, то есть, он следил за общим ПОРЯДКОМ и не допускал БЕСПОРЯДКА.

Поэтому совершенно не удивительно, что чуть ли не каждый месяц кто-то из больных кончал жизнь самоубийством или пытался это делать, но кто-то посторонний неожиданно вдруг мешал ему в этом спасительном для униженного человека деле. Способов для самоубийства было очень мало, но больные все равно их находили: одни вешались на оконных решетках, когда ночью все засыпали, другие находили момент и бросались в промежлестничные площадки с пятого этажа, когда всех выводили на прогулку или работу, третьи находили способ и выпивали лизол, чем травят тараканов, и т.д.
В отличие от концлагерей, где узники на целый день покидают свое спальное помещение и тем самым хоть как-то разряжаются от угнетающей атмосферы своих бараков, мы, в отличие от них, круглые сутки – ГОДАМИ! – находились в камере     /только через год меня стали выпускать в соседнюю камеру на работу, но очень скоро и это счастье запретили, как больному якобы “склонному к побегу”/.

Разумеется, койки у нас были железные и двухъярусные, как и полагается в тюрьмах. Более того, койки настолько близко были друг к другу приставлены, что в оставшихся между ними проходах с большим трудом мог бы тусоваться только один человек, а в камерах нас набивали от 15 до 35 человек, в зависимости от размеров помещения. Естественно, что всем нам хотелось походить-поразмяться, ибо лежать, напичканный трясущими в лихорадке нейролептиками, представлялось практически невозможным. Но, как правило, такое право – тусоваться по камере – присваивали себе самые наглые “старички”, отбывающие здесь уже не один срок и не первый десяток лет.

 Естественно, в таких условиях некоторые действительно “сходили с колеи” /теряли разум/ и страшно возбуждались, после чего их тут же переводили в “БУЙНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ”, где все права   /если полное бесправие можно назвать “правами”/ больного опускались до абсолютного НУЛЯ. Такое отделение считалось “пожизненным заключением”, так как здесь, в отличии от других, не буйных, отделений, выписка была запрещена. Иногда в буйное отделение попадали и люди вполне нормальные рассудком, – и только за то, что они систематически нарушали правила поведения в отделениях: сопротивлялись избиениям санитаров, грубили врачам, называя их фашистами и палачами, неоднократно пытались кончать самоубийством и т.д.

Однако ... о туалетах.

Когда наступало время оправки, то мы, больные, с большим удовольствием прогуливались по коридору до туалета и обратно, хоть немного компенсируя то лежаче-невыносимое положение, в котором мы часами пребывали в камерах. Туалет находился недалеко, в нескольких метрах от наших камер, поэтому оправка отвлекала нас не боле 5-10 минут.
Почему туалеты не сделали в камерах, как это принято во всех советских тюрьмах? Специально!
Да, это сделано специально, чтобы лишний раз показать больному, насколько он ничтожен перед санитаром, умоляя того лишний раз – вне графика – разрешить ему сходить по нужде. Здесь и на этом “мероприятии” администрация тюрьмы  /а за их спинами – вся советская тоталитарная система/ зарабатывают еще один приятно-издевательский КАПИТАЛ над обреченными узниками.

Но несмотря на то, что туалет находился буквально рядом с камерой, то даже такое кратчайшее расстояние больные обязаны были пройти... строем.

Да, да! Нас строили в колонну по три человека /вот она, еще одна “тренировка”/, несмотря на то, что ГОЛОВА колонны упиралась в туалет, а хвост находился у дверей нашей камеры. И никто, ни один человек не имел права войти в туалет без команды санитара, который следил только за тем, чтобы выискать хоть какого-нибудь нарушителя строя, чтобы ударом кулака тут же его вырубить, после чего у того мигом пропадало желание оправляться.

Одним словом, – взрослого человека тренируют до детской психологии, как и говорит об этом Максимов в своей статье, имея в виду положение в немецких концлагерях.

...Однако поступает команда санитара “Пошли!”, и толпа «больных» с бешеными глазами врывается в помещение туалета, чтобы успеть занять место на толчке или у писуара. Так как курить больным вообще не разрешалось /еще один метод издевательства!/, а санитары свои окурки бросали в писуары, то первые – оказавшиеся у писуара – больные с жадностью накидывались на окурки, пропитанные мочой, и тут же просунув их в рот, прикуривали у соседа, которому в тот день посчастливилось где-то достать спичку и терку /огрызок от спичечной коробки/.

Если санитар вдруг замечает курящего больного /что, разумеется, является там “нарушением”/, то сначала, как правило, он сам проучит того, а затем вручит нарушителя дисциплины медсестре, которая тут же бежит к врачу с доносом на курящего больного, а приходит оттуда со шприцем сульфазина /это самый больной укол, который только мог придумать человек для пыток, к тому же этот препарат давно уже запрещен для применения Международной ассоциацией психиатров, однако у нас они до сих пор в ходу/. Но ни сульфазин, ни галоперидол в больших дозах не могли “вылечить” больных от сигарет, вернее, от стремления где-то покурить.

Я сам не курящий, и по этой части мне там было немного легче, но смотреть спокойно на лица больных, жаждущих сигареты, было невозможно, и я никак не мог вначале привыкнуть к тому, что кто-то вынуждает другого доставать окурок из писуара, унитаза, мусорного ящика в туалете. Однако очень скоро мои “интеллигентные” замашечки и здесь притупились  /я вынудил их притупиться, иначе бы не выжил!/ и вскоре я уже рассматривал подобные сценки с достаточной стойкостью, не вырывая наружу свои брезгливые эмоции.

Однако, долго сидеть на толчке невозможно, потому что рядом ждет большая очередь, и все нервно кричат на тебя, подгоняя и проклиная, что ты заставляешь их всех ждать, ибо времени для этого очень мало дано и все, стоящие в очереди, могут не успеть оправиться. Мое положение в первое время еще больше усугублялось тем, что от принимаемых мною лекарств, почему-то постоянно меня мучили запоры, приносящие мне неимоверные страдания,  вдобавок ко всему остальному.

Но раздается команда санитара – “Вышли все и построились” – и все тут же выходят и строятся.
В первое время, находясь под сильными лекарствами, моя воля была полностью парализована, и я не имел никаких сил, чтобы воспротивиться какому-либо приказу и, подчиняясь стадному инстинкту, безропотно повиновался хриплому окрику санитара. Но через месяц-другой мое внутренне негодование своей же подчиненностью и покорным выполнением воли преступников-санитаров стало стремительно разрастаться и вскоре дошло до открытого возражения и неподчинения,  что автоматически повлекло за собой страшные ежедневные избиения. Но чем больше меня били, тем больше я сопротивлялся, получая от такого сопротивления-избиения какое-то внутреннее удовольствие /анекдотический парадокс..!/ и только потому, что когда меня не били, то есть, когда я безропотно повиновался раньше, то именно тот случай тогда меня еще больше угнетал, поэтому теперь, получая свинцовые удары в свой живот и сопротивляясь этому, я все же чувствовал себя – перед самим собой – ЖИВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, сопротивляющимся внешнему злу.

Апогея таким нашим взаимоотношениям с санитарами достигли в дни работы 27-го съезда КПСС /февраль-март 1986г./, когда все репродукторы, по указанию начальства были включены на полную мощность и почти круглые сутки не выключались. В первый же день съезда, когда Горбачев много часов подряд читал свой Политический доклад и когда я от лекарств и побоев находился в критическом нервном истощении, чувствуя, что очень скоро от всего этого я должен “тронуться с ума”, то тут же я понял еще раз и окончательно:   дальше жить в таких унижениях невыносимо – лучше смерть, чем униженное достоинство.

И я стал готовиться к смерти, хотя прекрасно сознавал, какими мучениями это кончится для меня в случае “провала”.
К сожалению, мои опасения насчет “провала” сбылись. В три часа ночи, когда, казалось, все обязаны спать, и когда у оконной решетки, приложив всю РЕЗЕРВНУЮ энергию, я ловко и быстро настраивал веревку, чтобы вздернуться, то,..  /надо же!/  именно в эти секунды... в дверное окошко взглянул почему-то гуляющий по коридору /в такое-то время!/   санитар.

Долго меня потом наказывали за “попытку”, но если бы меня за это расстреляли, как это делали   /из статьи Максимова/   в фашистских концлагерях, то я бы им был весьма благодарен. Расстрел – это избавление от мук. Однако советская психиатрия не такая уж и глупая, чтобы позволить человеку умереть, предварительно не помучив его до основания.

Однако опять хочу вернуться к оправкам, то есть к туалетам. Я уже говорил, что оправки у нас проводились строго по графику:   сразу же после завтрака, обеда и ужина..  Если же вне графика прижмет живот или мочевой пузырь, то это – мучение из мучений. Проситься вне графика бесполезно, а разрядиться телу необходимо, и поэтому многие больные с чистой совестью и не спеша,   ведь никто же из санитаров не видел, а значит, не торопил,   накладывали целую гору кала в камере возле двери. Естественно, за это им санитары, после “разоблачения”, отбивали все живые места, но все равно это не прекращалось. А с мочой было еще интереснее: оправлялись в целлофановые мешочки и выливали эту жидкость в окно, за решетку. Под нашими окнами иногда прохаживались контролеры-эмвэдэшники, и однажды одному из них всю мочу вылили на голову. Весь мокрый и разъяренный, он после этого ворвался к нам в камеру и лично дубасил всех подряд за нанесенное ему смертельное оскорбление. За такое “нарушение” узники камеры на целый месяц были лишены прогулки, но подобные выливания через окно так и не прекратились, несмотря на то, что отдельные камеры по полгода лишались прогулки, без которой в тех условиях неподвижности, ой как трудно жить – психика угнетается до предела.

Если же ночью вдруг захотелось в туалет, то здесь во ВТОРОМ отделении, был заведен такой очень интересный порядок: желающий ночью оправиться обязан был разбудить всех узников камеры, у каждого спросить, не пойдет ли он сейчас в туалет, а то потом, мол, не пустят... и только потом можно стучаться в дверь и докладывать санитару, что группа больных в количестве столько-то человек готова на ночную оправку.

Даже в самую лютую жару, когда камера раскалена от прямых солнечных лучей до тошноты абсурда, то даже в этом случае – под страхом наказания – не разрешали снимать в камерах   /да и на прогулке тоже/   не только пижаму, но даже и майку. То есть, даже в этом мелком запрете есть логика издевательства над больными, дабы соорудить из него идеально-намученного заключенного, не говоря уже о том, что подходить близко к окну, чтобы подышать воздухом, считалось преступлением /в камере к решеткам, ближе, чем два метра, подходить строго запрещалось/…

Через некоторое время меня из второго отделения перевели в третье, где тут же я узнал, что буквально недавно санитары избили одного больного до смерти, хотя каждый день, придя на смену, санитары расписывались в специальной тетради о том, что против больных они не будут применять физических воздействий. Что же было с убитым, спрашивал я у очевидцев? Как что, отвечали мне, его списали, как поломанный стул списывают, а санитаров-убийц отправили в лагерь для досиживания своего срока.

Как нас кормили? Об этом лучше не спрашивать, ибо в русском языке нет тех слов, чтобы можно было бы объяснить, какую “парашу” нам давали вместо еды. Тухлая капуста, обмороженная черная картошка, самый настоящий “овес” и хлеб, выпеченный специально, для изгоев общества, – вот тот неполный перечень “МЕНЮ”, который невозможно не то, что есть, на него смотреть опасно – все внутри вырывает.

В основном в спец.псих.тюрьмы отправляют людей с тяжелым криминалом: зверские убийства, издевательства над трупом, много изнасилований и т.д.
Но самыми тяжелыми из всех преступлений считались ПОЛИТИЧЕСКИЕ, которым категорически запрещалось общаться друг с другом.

Интересно, есть ли нечто подобное в мировой практике по искоренению в человеке инакомыслия?  А наш Максимов в своей статье еще удивляется, что немцы не разрешали узникам концлагерей иметь при себе часы. Великая трагедия – будто бы у нас в лагерях, тюрьмах и психушках сейчас это разрешается...

В этом коротком рассказе я только чуть-чуть коснулся тех МЕРОПРИЯТИЙ по превращению человека в “идеального заключенного”, практикуемых в наше время и в нашей стране, ибо обо всем подряд писать сейчас подробно  мне некогда, да и трудновато... Надо отстояться немного, чтобы потом настроиться на старые воспоминания.

И мне поэтому непонятны “восхищения” Максимовым ужасными условиями в немецких концлагерях, когда сейчас вокруг него, в советских СПЕЦах, эти краски намного гуще и пестрее минувших трагических времен.