Продолжение Князь А. С. Меншиков-часть-7. 6

 Из СЕРИИ: ОТ КОРРЕСПОНДЕНТОВ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ
ПРОДОЛЖЕНИЕ: Князь А.С. Меншиков - 7 - 6
Окончание: Из "Отрывки из записок унтер-офицера" - часть-6

                VIII.
                ПЕРВОЕ ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ В СЕВАСТОПОЛЕ

    В Севастополе везде кипела работа, всё бегало, суетилось. Почти все полки были вооружены лопатами, кирками, мотыгами и другими орудиями, необходимыми при постройке укреплений. Рабочие таскали землю в корзинах, в мешках, в полах шинелей, во всём, в чём было можно. Всюду носили и возили бревна, доски, станки и орудия, снятые с потопленных кораблей.
    Работали не только солдаты, но даже женщинам была дана работа: они построили батарею. Жители выбирались из своих домов, покидая всё неудобоперевозимое. Многие, не верившие в будущие ужасы или не ожидавшие их, а также не имевшие средств к выезду, или имея в виду какие- нибудь выгоды, оставались ещё в город, но и те, с понуренными головами и печальными лицами, бродили по опустевшим улицам Севастополя.
      Казалось, сами дома мрачно глядели на приготовления. С возвышенных частей города мирные обыватели посматривали с беспокойством в подзорные трубы на позицию неприятеля, которого палатки были разбросаны к стороне Сапун-горы, Георгиевского монастыря и к развалинам Херсонеса.
Первые неприятельские осадные работы начались в ночь с 27 на 28 число и медленно подвигались вперёд, хотя союзники работали усердно, так что пыль поднималась от ударов шанцевым инструментом. Наши орудия, поставленные на кое-как устроенных батареях, старались, по возможности, охладить в неприятелях рвение и настойчивость: посылали к ним ядра, гранаты, порой и бомбы.
Иногда неприятель прекращал свои данные работы, но ночью вознаграждал себя за дневное бездействие.
     Войск в Севастополе было мало. Незадолго до первой бомбардировки прибыли черноморские пластуны  -  казаки, в своих изношенных до крайности, полуазиатских  костюмах, т.е. в чекменях, папахах, шальварах различных цветов и  узоров. Этот костюм довершался лаптями и постолами из сырой невыделанной воловьей кожи. Мы на пластунов мало имели надежды, судя по их малорослости и немолодым уже летам: некоторые пластуны имели от 40 до 50 лет.
    Со строем они решительно не были знакомы, но вооружение имели хорошее: бельгийские  штуцера, или "штучира", по их произношению.
     Таким оружием вооружались в то время стрелковые батальоны.
     Словом, и поодиночке, и в целом пластуны были неказисты. Мы над ними подсмеивались: "вот ещё есть в России какое пряничное войско", -  говорили наши доморощенные остряки.
     Впрочем, нам было простительно думать так о пластунах: мы ещё не знали их, не видали их подвигов храбрости. Нам казалось всё неблестящее смешным и невоинственным, а их наружная вялость и отсутствие строевой выправки, какой мы сами обладали до тонкости, ещё более убеждало нас в странных понятиях. Но пластунам принадлежали первые подвиги с самого дня вступления их в Севастополь, а насмешка наша над ними обратилась на нас самих с 5 октября 1854 года, когда загорелась первая знаменитая бомбардировка.
      Это был канун нашего полкового праздника: 6 октября празднуется память св. Фомы Апостола. Солдатики рассчитывали закусить и выпить лишнюю чарку.
На кухнях варилось и пеклось всё вдвойне: порции говядины увеличены были козлятиной.
     Союзники готовили нам другого рода праздник.
     Невиданные нами доселе снаряды: огромный бомбы, круглые, конические, конгревовы ракеты, брандскугели, полетели со свистом и рёвом и, лопаясь и завывая различными голосами, заставляли наше сердце биться неровно.
     Гранаты и ядра прыгали по улицам Севастополя, будто эластические мячики и несмотря по твердости грунта, или углублялись в землю, или с новой силой поднимались от земли, отправляясь в дальнейшие части города.
Раздалась всеобщая тревога. Полк наш побатальонно стал в ружье. Думали, что французы пойдут на штурм. Под ружьём простояли мы с полчаса, не видя ничего, кроме падающих снарядов и дыму. Нам было приказано разместиться по стенам домов.

    С наших батарей моряки молодецки отвечали неприятелю, хотя убыль на батареях была большая.
    Вслед за первыми выстрелами, с батарей потянулись носильщики, непрерывными рядами. Несли почти одних моряков. Легкораненых не было, и не могло быть. Путь носильщиков пролегал мимо нашего батальона.
    С ужасом смотрели мы на обезображенных моряков, некоторые из них были уже мертвы и едва носили подобие человека, другие решительно не имели человеческого образа.
Даже тяжелораненые моряки редко лежали на носилках: один сидит, нагнувши голову, да покачивается, будто пьяный, клюёт носом, другой обводить мутными глазами окружающие его предметы, иной стоить на четвереньках, значить ранен в спину, и ни сесть, ни лечь нельзя. Но не слышалось ни одного крика, ни одного упрека: матрос или пластун разве только охнет тяжело от нестерпимой боли.
Однако вот слышны завывания, причитания и святых, и родных. Это, верно армейские солдаты. Так и есть: армейский щёголь, ефрейтор, лежит в носилках и воет без стыда на различные голоса. "Что, крупа (2), орёшь, скуку нагнал!" -  проговорить несомый сзади какой-нибудь гораздо тяжелее раненый матрос.
(2) - Так матросы называли армейских солдат.

    Впрочем, дня через два или три и наши пехотинцы пообдержались и впоследствии во многом не уступали морякам.
Как хладнокровны были моряки и пластуны к смерти, я расскажу несколько случаев, бывших в октябре месяце.
    5 октября, утром, несли матроса. Он сидел на носилках, поддерживая одной рукой другую, перебитую вблизи плеча. Кровь лилась из раны. "Земляки, стой!" -  сказал он носильщикам: "здесь армейцы!"
    Носильщики остановились. "Дайте, братцы, трубочки!.. смерть захляснуться дымком хочется!" -  обратился он к нашим. "В душе больно горит!.." Наши солдатики, вмиг, наперерыв, подскочили к матросу с услугами.
    Матрос хладнокровно спустил раненую руку на колени, здоровой взял поданную трубку, жадно стал глотать из неё дым, всякий глоток пристукивал зубами и выпускал дым и в ноздри, и в рот. Такое затягивание он повторил раза четыре, пять и, кивнув головой в знак благодарности хозяину трубки, примолвил: "спасибо, спасибо вам, братцы, добрые вы ребята!.. прощайте, теперь пора к дохтуру!.."  А вы, товарищи, тащите меня поскорее - сказал раненый носильщикам - а то что-то в затылок постукивает, да и в глазах четверится". Носильщики тронулись.
Спустя час, не более, носильщики эти возвращались на батареи за новыми жертвами: "Что, жив ли? -  спрашивали их наши солдатики. "Нет, умер дорогой", -   был ответ. "Царство ему небесное!" -  проговорили несколько голосов вдруг. "Лихая, забубенная голова была. Ребятишек, жаль, много покинул!" -  договорили носильщики, проходя со спехом мимо.
     Около полудня проходил по батареям и по позициям войск рыжеватый монах, в облачении, с крестом и святой водой. Кругом летали снаряды, но он не обращал на них ни малейшего внимания: он весь был воплощенное спокойствие и ободрял войска и своей личностью, и наставлениями.
    Вскоре, после сего, мимо нас проехал адмирал Владимир Алексеевич Корнилов, и в этот же день мы простились с ним навеки. Крепко любили его солдаты за привет и доброе слово. Речь его была впечатлительна, всякое слово было близко солдатскому уму и сердцу. При всякой встрече и прощании с ним, солдаты говорили между собой: "вот так генерал, отец, а не генерал!.."
    Вечером, когда разнёсся слух: "адмирал убит", никто не поверил. Но когда получены были достоверный сведения, то все были поражены этим несчастием. Отчаяние же матросов убедило нас в потере благородного вождя.

    Вечерело. Огоньки на трубках летевших бомб казались свечками. Французские батареи поутихли ещё до вечера, английские же и в сумерки неутомимо работали. Малахова башня отвечала вяло, потому что с начала бомбардировки много на ней было подбито, как говорили, орудий.
     Утром нам, новичкам, была страшна бомбардировка. Снаряды производили неприятное впечатление, но к вечеру мы уже любовались летавшими огоньками и оборотом их под прямым углом.
     Англичане бросали конические  бомбы. Солдаты при этом делали свои предположения, где должен упасть снаряд, и всякое неудачное падение приводило нас в восторг.
    Вечером 6 октября были похороны адмирала Корнилова. Мало мне приходилось видеть подобных похорон. Плакали не только офицеры, к нему приближённые: плакали чужие, плакали угрюмые матросы, плакали и те, которым слеза была незнакома с пелёнок.
    8 и 9 числа стрельба была со стороны неприятеля слабая, но 10 октября, часу в шестом утра, французы опять открыли с батарей и флота сильнейшую канонаду, превосходившую 5 и 6 октября.
     Проходящих солдатиков, кроме носильщиков, нигде не было видно. Изредка спешил кто-нибудь, и то по необходимости, с экстренным приказанием. Роты, бывшие на площади, сидели в беспорядке близ стен окружающих строения.
Ружья были не в козлах, а лежали на земле, в линиях, перед ротами, из предосторожности, чтоб неприятель не заметил войска.
    11 октября, за полдень, мне привелось по службе сходить в траншею, бывшую в овраге между 4-м бастионом и редутом Шварца, где, для прикрытия, находились две из рот 1-го батальона нашего полка и часть пластунов. Лишь только я повернул за почтамт направо, пули начали уже падать. На первый раз я сохранил хладнокровие и шёл обыкновенным шагом.
     Когда же я вышел на площадку, на которой была, траншея, то пули посыпались как горох, поднимая пыль своими рикошетами. Одна из них разорвала рукав моей шинели, что заставило меня беглым шагом пробежать остальное пространство и с марш-марша опуститься в яму траншеи.
    Ещё я не успел перевести дух, как грохнулась бомба на окраине траншеи. Все пригнулись и прижались к стене ямы. Чрез секунду бомба лопнула, бросив нисколько осколков к нам в яму, причём один из них жестоко ранил старика-пластуна, перебив ему руку и ноги, кажется, и спину.
 - Э, диду! ридненький! що мы будэм робыть?  - вскричали все наличные пластуны.
 -  Що? ничово!.. Що вы галдите, бисову-батьку! -  хладнокровно говорил старик, посматривая то на пластунов, то на свои перебитые члены.
 -  Давай бинтов: старик изойдёт кровью! -  кричали оторопевшие армейцы.
 -  Крови нэма, говорил упрямый старик.
 -  Да ты, старичёк, умрешь! -  сказал какой-то офицер.
 -  Ну, що ж, умру. Я, панэ, и без вас бачу, що умру.
    Старик видимо ослабевал, хотя крови действительно было мало. С полчаса, дожидались носилок, беспрестанно бывших в расходе. Старик их не дождался, захрапел, и умер. Носильщики понесли его уже мертвого.
    13 числа, вечером, пришло в Севастополь известие о победе, одержанной па Чёрной речке нашими войсками, под командою генерала Липранди. Солдаты кричали: "ура!" Все были в восторге, у всех защитников Севастополя лица были веселы. Много эта победа возвысила дух наших войск: надежда к нам воротилась.
Не помню, какого числа были выпущены арестанты.
Всем им раздали короткие (абордажные) пики. Они с песнями отправились по батареям.
    Странно было смотреть на этих новых защитников Севастополя в арестантских костюмах, с бритыми лбами.
    Они почти все кровью омыли свои проступки. Кроме того, эти люди доказали нам, что не всякий носящий серую куртку, с бубновым тузом на спине, есть неисправимый негодяй. Голос совести знаком и тяжкому преступнику.

В костёле, на площади, утром и вечером-бывала служба.
В одно прохладное октябрьское утро, по обыкновению, шла обедня, а на батареях происходила довольно горячая перестрелка с неприятелем. В городе много падало чугуна. Обедня приходила к концу.
   Вдруг бомба, пробив крышу и потолок, упала невдалеке от ксендза и тотчас же лопнула. Один осколок разорвал ризы на ксендзе и убил молившегося штаб-лекаря нашего полка Шипилло.
    Осколки позадели и ещё кого-то... Говорили тогда, что служба, несмотря на то, была окончена.

    Простительно мне забыть числа некоторых замечательных случаев, но не прощу себе того, что забыл число смерти своего лучшего товарища...
Это случилось в здании почтамта.
    Дом, где прежде помещалось почтовое отделение, был оставлен и всё из него вывезено, кроме ненужных бумаг, негодных писем и старых газет. Так как дом был пустой, а стены имели крепкие, то там помещались солдаты, в надежде, хотя, сколько нибудь в нём уберечься, если не от навесных выстрелов, то от продольных.
С этой надеждой я и мой товарищ поместились в почтамте: он у окна, я на столе. В этот день стрельба была обыкновенная. Товарищ-юнкер сидел у окна, и читал из "Русского Инвалида" вслух какой-то эпизод из венгерской кампании. Солдаты кто сидел, кто стоял, кто лежал (я лежал на столе) и все слушали да похваливали юнкера: "уж больно хорошо читает! так только сельский поп проповедь говорит! "  - толковали потихоньку солдатики.
   Был час третей пополудни. Стрельба глухо раздавалась на, дальних английских батареях, и дым и звуки разносились ветерком в противоположную нам сторону. Товарищ, занятый чтением, как- то болезненно вздрагивал. Пред этим только что лопнула бомба. Он перестал читать, судорожно привстал, посмотрел на меня, потом опять сел и задумался; газета была всё ещё в его руках.
 -  Что с тобой? -  спросил я.
 -  Скучно мне, у меня сердце что-то бьётся,  - печально ответил юнкер.
 -  Полно скучать!.. Ты всё думаешь... Не думай, и сердце болеть не будет...
 Поди, поищи отрады в моей манерке, -  сказал я шутя.
В манерке была трёхпробная...
Товарищ не сказал ни слова и начал читать про себя... Я подумал: не предчувствие ли томит его?
В это самое мгновение, перед нашими окнами лопнула граната, черепок прогудел в окно, где сидел мой товарищ, и, взвизгнув мимо меня, повалил на смерть стоявшего у двери унтер-офицера, ударив его в грудь.
Унтер-офицер даже не охнул. Я вскочил, оглянулся к окну, у которого был чтец.
    Юноша сидел и бессмысленно размахивал руками. Вся левая сторона его головы была содрана тем же осколком, которым был убит унтер-офицер.
Кровь лилась. Юнкер вскочил и начал снимать с себя шинель. Мы бросились за носилками, но раненый не хотел ложиться на них, поминутно при¬поднимался и царапал раненое место.
Он умер к вечеру, на перевязке, в библиотеке. Мир твоему праху добрый и честный товарищ!

   20 октября, часов в девять утра, мы узнали, что нас сменял храбрый Тобольский полк.
    Ещё до получения этого известия тобольцы подвинулись к театру, выстроившись продольно по Морской улице. Строиться в колонну, на театральной площади, нам было решительно невозможно: неприятель, заметив, вероятно, пребывание войск, усиливал огонь, поэтому роты нашего батальона частичками пробегали опасное пространство в Морскую улицу и строились по другой стороне её, насупротив тобольцев.
    Пред левым их флангом, который почти упирался к театру, была уже жертва нового их знакомства с Севастополем: рослый молодой солдат лежал на спине с разбитым животом...
   По загорелым и спокойным лицам тобольцев было видно, что они прежде нас познакомились с ужасами войны: они стояли угрюмо, облокотившись на ружья, и разговаривали между собой о посторонних предметах, не обращая никакого внимания на падавшие с шумом снаряды.
Когда мы направлялись к Графской пристани, французская граната не замедлила проститься с нами, взяв из батальона, на память выступления, одного солдатика. Солдаты заторопились было; строгий взгляд Горева на батальон остановил суету.
 -  Никак кого-то убили, Фёдот Никоныч?  - шёпотом говорили молодые солдатики, обращаясь к своему капралу:  -  в какой это роте?
 -  В четвёртой, должно быть, спокойно отвечал капрал Никонов (3).
(3) - Честный капральный унтер-офицер Никонов, впоследствии Георгиевский кавалер, был отделенным 1-го отделения 6-й роты, по новому расчёту 8-й.

Несколько голов обернулись туда, где остался труп.
 -  Царство ему небесное, продолжал, крестясь, капральный, посылая проходящих мимо носильщиков поднять тело.
-  Вишь, какая смерть... сразу... и не пикнул... Бог грехи скорей отпустить... Райская теперь душа будет... Своей судьбы не уйдешь... покачивая головой, заключил Игошкин, встряхнув своим мешком.(4)
(4) - По возвращении из флангового движения, ранцы от нас были отобраны, и вместо них батальоны получили холщёвые мешки. Мешки не имели формы, и у всякого они были различного вида и величины: у кого мешок был подобен перине, у других котомке, с которыми обыкновенно странники ходят на богомолье. У некоторых висел он на спине, у оного сбоку, или поперёк, у кого вдоль за все четыре конца. С мешками мы прослужили всю зиму 1854 года. Ранцы появились опять в начале 1855 года.

    На пароходе мы переехали па Северную сторону и часа четыре отдыхали насупротив бараков, где прежде, во время нашего мирного лагеря, помещался полковой штаб.
Под вечер мы тронулись на Инкерманскую дорогу, вблизи белых домиков имели трёхчасовой привал, а отсюда, через Мекензиевский лес, пошли к Чёрной речке. Ночевали на долине, за три версты от Трактирного моста, вблизи Мекензиевых высот. По речке была позиция русской кавалерии.
Настало утро 21 октября.

                ЕГЕРЬ
Село Хомутово, Владимирском губернии.


ИСТОЧНИК: "ВОЕННЫЙ СБОРНИК", 1863 г. № 05-06, С. 493 - 528.