Все там будем...

Первым на могильном холмике расцвел белый цветок, название которого Акимыч начисто забыл. А потом – рудбекия, крупные оранжевые бутоны с бордовой сердцевиной. Эти цветы он особенно любил, с детства. И, пожалуй, с детства и не видел их солнечного цвета. Да и названия не помнил, а семена выпросил, увидев на пакетике знакомые лепестки.

Никакая нужда не привела бы его к киоску «Семена», если бы не случай. К концу жизни Акимыч навсегда понял, что человеческое существование зависит именно от случаев. Случилось так – и дни твои покатились по правильно-спокойному руслу, случилось этак -  и вся жизнь пошла наперекосяк.

…Средь хмурого апрельского воздуха петлял он между деревянными крестами и разномастными памятниками кладбища как раз на закате родительского дня. Народ уже схлынул, оставив  там и сям  кто стопарик,  кто конфетки, а кто и сигареты. Помянув очередного покойничка-собутыльника, а заодно и родных, ушедших в мир иной, подпрыгивал он от холмика к холмику, подтаскивая ногу, которая от рождения была длиннее другой.

В принципе она ему не мешала, эта длинная нога. Ни когда он учился в школе, где физкультурник просто зверствовал на уроках, ни в техникуме, ни потом на заводе, где доработал до мастера и женился на далеко не самой глупой и не самой некрасивой. И дочка у них родилась вполне нормальная – в маму. И все шло тихо и гладко, пока на страну не обрушилась лихорадка свободы. Переполненные эйфорией и бредовыми надеждами, будущие капиталисты приватизировали квартиры и предприятия, носились с ваучерами и акциями, одну за другой лепили новые фирмы, покупали и продавали доллары и как будто застеснялись русского языка, хотя на  другом говорить не умели.

Он же не отличался особым умом, хваткой, инициативой, не был ни жадным, ни злым, он довольствовался тем, что у него было. Для него лично ничего не изменилось. Заводские акции записал на жену, квартиру она тоже на общей волне приватизации оформила сама. Он только посмеивался, шутливо называя её собственницей. Акции она вскоре продала, резонно полагая получить с паршивой овцы хоть шерсти клок. Завод еще дышал, но зарплату начали задерживать, иногда частично возмещая ее продуктами или никому не нужными вещами, которые и сбыть-то было некому: весь небольшой районный городок жил без денег.

Сначала поползли глухие слухи, что завод выдохся, что его вот-вот закроют. Потом заговорили о том,  что половину работников сократят. Все это казалось нереальным, хотя зарплату уже не видели месяцами,  а простои  случались все чаще. Но все  же он  подкрался, этот день, когда из трех смен оставили лишь две, и жена Акимыча из  краномашинистов  в одночасье оказалась в уборщицах, а сам он – просто за пределами проходной.

Дни тянулись нудные и пустые. Поиски работы постепенно превратились в тягостную обязанность и пытку, при встречах знакомые неизменно задавали один и тот же вопрос и сочувственно качали головами, так что Акимыч начал было прятаться при их появлении, а потом и вовсе перестал выходить на улицу. Жена завела новых знакомых, стала ездить в Турцию за шмотками и пропадать на рынках Екатеринбурга. Пробовала привлечь мужа к торговому делу, но он вдруг запаниковал, вспылил, накричал, и после этого гневного всплеска осталось в нем непривычное ощущение злого раздражения, которое так никогда и не прошло.

Он запил по-черному.  Запои становились все длительнее, утро не приносило ничего, кроме дикого желания опохмелиться, он снова  враз пьянел и из-за постоянной невменяемости неделями не видел и не слышал ни жены, ни дочери. Они жили своей трудной жизнью, а он… Он не жил. Видимо, жена махнула на него рукой, потому что раньше, в редкие дни его просветления, она либо ругала его на чем свет стоит, либо уговаривала поберечь себя и их, но потом перестала.

Летним вечером не до конца протрезвевший Акимыч,  упершись в оконное стекло лбом, рассеянно оглядывал двор. Душа томилась, он совершенно не знал, чем заняться, да и просто не хотелось двигаться. В тупом оцепенении вскользь отмечал передвижения соседей, вся представшая его глазам картина казалась цветным экраном, показывающим чужую жизнь, – жизнь, которая равнодушно проходит мимо него. Дочь принесла горячего чая и протянула ему кружку. Он не успел удивиться.

– Плохо тебе? – спросила она. И не дождавшись ответа, заторопилась: –  А как ты думаешь, нам с мамой хорошо? Смотреть противно на тебя пьяного! Позорно, когда соседи сообщают, где ты пьяный валяешься. Я даже друзей не могу к себе пригласить из-за тебя – мне стыдно, что у меня такой отец! – Она заплакала.

…Проснулся он ближе к полудню и первое, что увидел, – деревянный, почерневший от времени лик бородатого мужика, под которым , собственно, и спал. Обрывочно вспомнил, как садился в электричку, как вышел из нее на екатеринбургском вокзале. Отряхнувшись от сна, огляделся. Чудный двор: двухэтажные старые деревянные дома и среди зелени черемуховых кустов – деревянные фигуры людей. Такие же старые и темные.

Посоображал, куда идти. Из-за угла вывернулась бабенка – синюшное испитое лицо, мятая одежда со следами былой модности.

– Привет! – весело сказала она, как будто сто лет его знала. – Заблудил? Тебя как звать-то?

Он почему-то представился по имени-отчеству, а она словно не расслышала первого:
–  Акимыч, значит.. А я – Ирина.

Они уже шагали рядом, он шарил в карманах штанов, выворачивая их пустоту, и растерянно пожаловался:
– Ни копейки…

–  Ничего, все с этого начинают. Ты откуда? А я из Алапаевска. Дочь у меня тут была. Мне сказали – от передозировки умерла. Не верю я. Убили ее, – убежденно говорила она. – Вот и приехала разбираться. А в этих домах у меня подруга живет, ночую у  нее иногда.

Что в этом стремительном  рассказе  правда, что – нет, ему было все равно. Единственно, что его поразило сейчас и поражало потом, – умение Ирины находить людей, подобных себе и ему, – бездомных, потерявшихся в жизни. Она вводила их в свою вокзальную компанию одного за другим.

Все они жили на улице, спали возле цветочных клумб, клянчили пиво в летних забегаловках, собирали и сдавали пустые бутылки, подворовывали състное у зазевавшихся лоточниц. Ближе к осени женщины отправлялись по квартирам, выпрашивая «еду и одежку мне и старику моему – все сгорело в пожаре». Мужики промышляли по дворовым помойкам, собирая любую сносную одежду, время от времени зимой совершали набеги на дачи и погреба. От холода спасались на вокзале, в подвалах, в незакрывающихся подъездах. На «паленку» тратились, не скупясь, нередко дрались по пьяной лавочке: из-за женщины, места, еды, того же глотка водки. Акимыч все реже вспоминал семью, как и свое имя, которое почему-то у него никто не спросил:  как Ирина его нарекла, так и звали. Когда умер старый одноногий бомж, Акимыч подобрал его костыли – так, на всякий случай. Это единственное, что от него осталось. Приехала машина и увезла тихого безымянного старика неизвестно куда. Провожая взглядом машину, Акимыч равнодушно подумал: «Все там будем». Шли то дожди, то снега – и ничего не менялось в его жизни. Разве пить стал поменьше – чаще всего было просто не на что.

…Эта последняя весна не отличалась от других и ничего особенного не предвещала. Впереди – один за другим церковные праздники, и у храмов от милосердных верующих что-нибудь перепадет. Занятый этими мыслями, Акимыч пробрался к чугунной широкой оградке с высоким памятником из черного мрамора. И увидел женщину – молодую, высокую, строгую. Немного поодаль – двое мужчин. Акимыч даже замер от неожиданности, решил переждать. Немного потомился, переминаясь с ноги на ногу, как вдруг женщина перевела взгляд на него, несколько секунд как бы изучала глазами и, подняв руку, едва заметно призывно махнула. Акимыч неуверенно приблизился.

– Бомж?

Он кивнул. Она немного помолчала и сказала спокойно, как о давно решенном деле:

– Будешь за могилой ухаживать. Постараешься – стану платить. – И пошла. На ходу кинула два слова одному из мужчин. Тот подбежал к Акимычу, сунул в руку десятку – аванс. Акимыч оторопел.

Так работа сама нашла его. Нельзя сказать, чтобы она пришлась ему по нутру, но время от времени кое-какие деньги ему перепадали. Они тут же пропивались, и Акимыч вновь возвращался на кладбище и постепенно привык к нему и к этому холмику, и не было уже у него места роднее. Тогда и посадил он здесь цветы – память о детстве, о матери, о тех днях, в которых, уже казалось, не жил, а просто придумал их.

После очередного посещения хозяйки, которая никогда больше с ним не заговаривала, он, как всегда, купил «паленку» и ждал, когда появится Ирина. Одному пить не хотелось. Снова наступило лето, июньская ночь была ничуть не темнее дня. Пустынные улицы города ждали скорого утра. Ирина пришла не одна – привела темноволосую тоненькую женщину, плавными движениями напоминавшую японку. Только глаза были карие, огромные, в пол-лица. Веки припухшие – заплаканные. Видно, подобрала ее Ирина так же, как когда-то его. Но ощущения заброшенности от женщины не исходило – что-то в ней было не так, как у всех у них. Ира не успела их познакомить, как резко затормозивший «Жигуленок» распахнул дверцу и водила нервно потребовал: «Слышь, девку шеф требует. Во! – провел он ребром ладони по горлу. – Быстрей!»  – «Где я тебе девку в четыре утра найду?» – взъерошилась было Ирина. – "Где хочешь!" – водила достал смятые купюры. Акимыч не любил присутствовать при посреднических услугах Ирины, уже имевшей свою клиентуру, хотя принимал эту простую истину: всякий зарабатывает как может.

– Пошли, пусть разбираются, – сказал он незнакомке.
Шли  молча и почему-то торопливо. И когда она спросила, как его зовут, неожиданно для себя он ответил: «Коля».

– И как давно ты, Коля, один? Откуда ты?

– Отстань, – раздраженно ответил он.  Она тихо извинилась, и у него екнуло сердце.

Сели на скамейку пустой автобусной остановки. Акимыч распечатал «паленку»:
– Будешь?

Она поежилась и храбро согласилась. Сделала полглотка, он сунул ей помидорину, еще днем стащенную из овощного киоска, и припал к горлышку бутылки.

– Коля, – она говорила осторожно, будто боясь обидеть, – у тебя была семья? Жена, дети?
– Дочь у меня в Каменске…

–  Ты ее давно не видел? Сколько лет? А почему не возвращаешься? Думаешь, дочка тебя не примет?

Она продолжала говорить о чем-то давно забытом и таком больном, что в груди у него заныло:

– Ну чего ты пристала! – отчаянно выкрикнул он, обхватил ее обеими руками, притянул к себе и уткнулся лицом в плечо. А боль в груди все усиливалась, и уже было трудно дышать, и он почему-то не мог разжать руки и отпустить ее и только чувствовал слабый запах ее духов.

Она испугалась, с силой высвободилась и ушла, не оборачиваясь.

С этого дня Акимыч стал думать о доме, о дочке, ради которой уехал. И рассчитывал, возможно, к зиме наведаться в свой городок. Если не зайти в дом, то хотя бы со стороны посмотреть. Рисовал в воображении картины встречи с женой. Даже пить почти перестал. Как-то просветлел душой.

…Воскресный день заканчивался. Переполненные электрички вываливали на перрон толпы дачников. В одной из  них  Акимыч увидел свою недавнюю знакомую. Она шла с мужчиной, держась за его руку, и вела на поводке огромную собаку. И лица у них были добрые и веселые. Что-то обидное вывело её в ту ночь, но ей было куда вернуться – туда, где, она точно знала, ее любили и ждали. И она думала, что всех, кто живет на земле, тоже кто-то любит и ждет. Акимыч вдруг отяжелел, ссутулился и медленно, сильно припадая на ногу, побрел по улице, ведущей на кладбище.

На могильном холмике огненный цветок будто соперничал с закатом. Акимыч неуклюже опустился на скамейку и на мгновение успел почувствовать, как  в груди заполыхало жгучее пламя…
               
                9 февраля 2001
Фото из интернета