Ellizium

От автора.

Этой истории уже 18 лет. Даже немного больше…
Я вела этот «Дневник» не для публикации, – он незаменим, когда отчаяние и тоска заслоняют желание жить. Эти строки – всего лишь средство от непоправимых ошибок. Ведь когда формулируешь свои переживания, они непроизвольно складываются в более-менее внятные смыслы, – мысль за мыслью, страница за страницей, – и постепенно отстраняешься от происходящего…
Сегодня решилась опубликовать небольшие фрагменты – самое основное, концентрат.  Потому ли, что стою на финишной прямой своей никчёмной жизни и уже ничего не боюсь? Или от того, что всё ещё надеюсь?..

«Дневник» – не название, скорее, жанр. Пишу от третьего лица, – это такая попытка отстроиться от героини, которая в моём сознании прорастала как раковая опухоль. Все эти годы мне хотелось избавиться от её «ненормальности», – безуспешно. Я слишком поздно это поняла…




2. (2001 год)

Тяжёлая, давящая суета, казалось, никогда не отпустит. Этот бесконечный день… этот смертельно долгий весенний день всё никак не заканчивался. А ещё надо было добраться до квартиры, ещё надо было приготовить ужин, что-то сказать Рае, как-то объяснить себе, что же всё-таки происходит, и надо ли, ну хоть кому-то это всё надо???
Наконец, подошёл 14-ый. Полный. Полночь. Как-то, не разбирая дороги и направления, пролезлось вовнутрь и немедленно обвислось на поручне. Тугая дымка полузабытья опустила веки: что-то мерещилось, суетливо срывало телефонную трубку, тревожно вглядывалось в умерший монитор, – ах, да, сгорел винчестер, – слышались тупые удары молотка (Андрейка мастерил стеллажи под инструменты), доносился густой запах гари, – все дневные звуки, сливаясь в единый ор, свербили мозг и мешали расслабиться.
ПАЗ тарахтел и надрывался в неимоверном усилии доставить потные тела и потемневшие души на дом. Теснота – на очередном повороте или при резком торможении – настойчиво приводила в чувство, но малахольное тарахтенье двигателя снова и снова убаюкивало. И снова лезли перемешанные впечатления, мучили недвусмысленными догадками, констатациями, обязанностью принимать решения, оценивать и решать, решать… что решать? Ах, да, сгорел компьютер… денег нет… завтра заказчик… а работа… Володя так и не появился. А кто у него там заболел? А-а… какая разница! – всё равно денег нет, и сил нет… и все, все достали своими глупостями… я, в конце концов, им кто – нянька, что ли? Кто тут биз-нес-мен-то, а? я??? Кому всё это надо, а? ну кому это надо?! Ну… кто тут толкается-то, а? – Мара не сразу поняла, что кто-то деликатно тронул её за плечо и негромко предлагает присесть.
– А? Нет-нет, спасибо… – она оглядывается на этот приятный, слегка низкий женский голос. В нескольких дюймах от лица будто впивались чьи-то большие глаза, заставляя смущённо отвернуться. «Красивая...» – мелькнуло в голове, и тут же затерялось в бредовом, нечеловеческом желании немедленно и не задумываясь рухнуть на освободившееся было место, но кто-то успел, оттолкнул, грузно осел, обдавая удушливым потом… и снова замелькали дома, деревья, чёрное небо и мутные мысли…

4.

… А ПАЗ, будто насмехаясь, полз медленнее черепахи, тянул время и последние силы, все настойчивей и нахальней спрессовывал серое вещество в черепной коробке, давил грохотом, вытравливал химией, и уже не дышалось, не чувствовалось, не думалось… впрочем…
За спиной, среди тесноты и ворчливости,  кто-то заботливо хранил пространство – для жизни… казалось, мысли автобусного ангела-хранителя обретали видимые контуры, проникнуть сквозь которые посторонним было невозможно… казалось, тёплое дыхание просачивалось сквозь плащ, сквозь свитер и грудную клетку, согревая полузабытые, забарахлённые в нищей суете мечты, и что-то откликалось почти неузнаваемой нежностью, что-то благодарно просачивалось смущённой улыбкой в ответ, едва ли не оглядываясь, чтобы разглядеть хранительный свет и, может быть, запомнить…
Хотелось остановиться… продлить неожиданное мгновение весны, мягко напомнившее о человеческом… окунуться в тёплые и уютные ожидания и надежды и… забыться, освобождаясь от тревог и раздражения…
Наконец автобус свернул с широкой магистрали на колдобистую узенькую дорогу, кто-то отчаянно стал продираться к выходу, увлекая за собой всех, оказавшихся на пути, и так, почти без усилий, толпа вынесла из автобуса на заветной «Автостанции», где спустя триста метров за железной дверью ждали тридцать два квадратных метра арендованного покоя и уюта. Ждала кошка, полируя углы коридора и уставшие ноги, ждал остывший чайник, готовый расшуметься при малейшем прикосновении, ждала Рая, уткнувшись носом в подушку и громко сопя… И завтрашний день, жадно заглядывая в душу, – много ли ещё там сил? – тоже повис тревожным ожиданием, сдавливая горло до горечи и кашля. Закончился ещё один бродяжный день, – сквозь хрип и вздохи и нестерпимое желание разрыдаться слышался только низковатый женский голос, приглашающий… присесть?.. или сойти на другой остановке?.. не сойти бы с ума… всё потом… за-автра-а-а… за-а…

5.

А следующий день закончился как-то слишком быстро. Может быть, потому что компьютер отправился на ремонт, и без него нечем было заняться, или же потому, что намечался выходной… Рядом шла Рая, о чём-то насмешливо болтали, смеялись, поднимая друг другу настроение. В лужах кипятилось солнце, обдавая горячим предчувствием лета, а лето всегда сулит что-то хорошее, что-то правильное или… исправленное?.. – а этого хотелось больше всего, особенно теперь, когда мутная зима позади, а впереди – весенние выходные, и Рая, слава Богу, рядом, и усталость не до тошноты, и всё не так уж страшно…
На конечной возле цирка уже стоял «Икарус», пустой и солнечный, словно вынырнувший из тёплых ожиданий, готовый лететь навстречу весне, плавно тормозя на поворотах, красиво подлетая на колдобинах и шипя дверками на остановках. Прошли в самую глубь, к любимым местам. Разговор крутился где-то возле университета, в основном, про Ольгу Борисовну, а о ней без улыбки вспомнить было невозможно. Конечно, смеялись.
– Ну и вот, выходят, значит, они всей толпой из клуба. Ольга Борисовна невменяема, конечно…
– Ну, так… столько-то выпить!.. – иронизирует Мара.
– Ага… А там перед клубом, ну ты знаешь, такая длинная широкая лестница…
– Ну-ну…
– Ну и вот, студенты как-то спустились, стоят, Ольгу Борисовну ждут. И ей бы спокойно как-нибудь спуститься, – так нет же! Потянуло же её чуть ли не вальсируя по ступенькам вниз! И что ты думаешь?! – она же кубарем полетела!!!
– Да ну! – Мара от души расхохоталась.
– Но и это ещё не всё! – Рая сквозь смех пытается договорить, – Ведь не просто упала, а ещё так, что студенты наперебой кидались показать, где у неё были руки, и как у неё ноги нараскорягу…
Хохот перекрыл шум двигателя, привлекая внимание других пассажиров. Мара случайно посмотрела в начало автобуса, к только что вошедшим фигурам, старательно выбирающим, куда присесть, и блуждающий взгляд неожиданно замер, – на мгновение реальность отступила, расплываясь в дымке смутных воспоминаний… В ту же секунду сознание пронзила мысль:  она!? – только что вошедшая девушка, словно в подтверждение догадки, подняла голову, и большие красивые глаза буквально впились в Мару, кроша вдребезги едва наступившее успокоение… Ладони вмиг стали влажными и, хотя Мара знала, что сквозь тонировку её солнцезащитных очков ничего невозможно разглядеть, голова сама собой опустилась: вынести без смущения откровенное внимание незнакомки было выше всяких сил…
Лишь спустя несколько минут (а казалось, что прошла вечность) она решилась на встречный взгляд. Найти девушку было не трудно: её глаза нещадно свербили пространство, пробуравливали воздух, рассекали мир надвое – там и здесь – и жгли, жгли, жгли… Ещё не осознав, что происходит, и даже не пытаясь предугадать дальнейшее, как-то легко и без усилий Мара поддалась на неведомое, разволновалась, наполняясь тёплым весенним предчувствием. Рая без умолку что-то рассказывала, выравнивая пространство журчащим говорком, иногда трепала за руку, призывая откликнуться на реплику, заглядывала в зеркальные стёкла очков, дескать, слышишь? Но Мара не слышала, блуждая в полузабытых счастливых воспоминаниях, где тёплая материнская рука вела сквозь зелёную арку акаций, вдоль обросших вьюном штакетников, за которыми искрилась всеми цветами радуги добродушная провинциальная жизнь: прозрачные верандочки, жёлтые крашенные ступеньки крылечек, бережно укрытые рукодельными полосатыми половичками, цветастые клумбочки вдоль беленных завалинок… пышные улыбающиеся тётки, кто – в расшитых сарафанчиках, кто – в карманистых передничках с рушничками через плечо… и всё вокруг сияло огромным, радостным утренним солнцем… Это солнце лежало теперь на дне больших жгучих глаз, пронзающих твердь земных забот и ядовитых автобусных воспарений…
Чем ответить тебе?..

7.

То был не сон, – липкая, вязкая боль парализовала волю, не давая шансов выскользнуть из клубка горьких и тяжёлых ощущений. Потолок, стены, мебель, даже одеяло, крепко сжимаемое руками, – всё вокруг словно клейстерная масса, всасываемая невидимым пылесосом, медленно закручивалась в спираль, смешивалась в однородное грязное пятно и исчезала за гранью видимого, не оставляя следов. Страх сильными и резкими ударами разрушал сознание, которое отказывалось верить в происходящее, но ничего не могло изменить. Невозможно было понять, светлый ли теперь день или чёрная ночь, тепло ли, холодно, есть ли рядом кто-то ещё или нет… Вот уже и собственная голова поплыла, подчиняясь общему движению, мысль о спасении размякла и потеряла свою значимость. Только глаза, будто боясь пропустить что-то важное, были широко открыты и цеплялись за каждую деталь, за каждый оттенок цвета, запоминали, запоминали, запоминали… Стало душно. Воздух заблестел мириадами микроскопических осколков, которых становилось всё больше и больше. Наконец, они заполонили пространство плотной недвижимой стеной, частью которой стало и собственное тело, и глаза, свет и звуки, боль и крик, несущийся как бы из глубины, набирающий громкость с каждым колючим вдохом: по-мо-ги-и-и-ите! – сознание превратилось в тончайшую светящуюся нить, которую всё сильнее и сильнее растягивают за концы, а глазам всё больнее и больнее, а воздуха всё меньше и меньше… По-мо-ги-и-и… Внезапно всё исчезло. Сплошная темнота, внутри которой ещё летит крик, удаляясь в неведомом направлении. На крик наслаивается какой-то странный звук, другой природы, иного происхождения, – различить его невозможно, но что-то важное кроется в нём, что-то чрезвычайно существенное, нечто такое, что поможет преодолеть весь этот бред, всю эту катавасию, надо только разобраться в нём, удержать его здесь, теперь… Надо его различить… Постепенно звук обретает слышимые контуры, и вот уже вполне внятное «и» втягивает в сознание что-то знакомое, нечто узнаваемое, долгожданное, многослойное… Ах, вон оно что! – всего лишь имя… необычное имя…
Мара пришла в себя: кухонка, скамья, обтянутая синим дерматином, за окном – ночь, луна… Голова ещё кружилась. Хотелось пить. Заглянув в зал и убедившись, что Рая спит, Мара прикрыла дверь и закурила.
Ну и… что это было? – это же не сумасшествие, ведь нет? Какое-то непонятное имя… Рина? Может И-рина? Или – Ма-рина?
Рина… Неуютное чувство дежавю, будто я это уже видела… или слышала… что-то было уже… что-то такое уже было…
Удивляло и настораживало, что этот странный случай с девушкой в автобусе так въедливо проталкивался в жизнь. Ничем не связанная встреча, совершенно проходная ситуация, не имеющая никакой ценности, настойчиво выталкивала сознание на периферию, перекраивая эмоции и чувства, требуя постоянного внимания. Что за напасть? – Мара сглотнула, предчувствуя разгадку… Может, галлюцинация? Или всё-таки схожу с ума? Да нет, чепуха… Конечно, чепуха… Выбросить из головы…
А мысли неуправляемо бежали за видением: Рина, Ирина, Марина…
Не надо, – не ломай мне жизнь, – отпусти… я и так на краю, – мне бы удержаться…
Слёзы душили насмерть, – а в ноздри уже пахнуло лёгким ароматом парфюма, и взгляд уже ловил вьющийся локон её волос… коснуться бы твоей руки – тёплая она или прохладная? Ты смотри… смотри на меня… смотри долго, – твои глаза говорят долгожданные слова… Им невозможно не поверить, – столько пройдено, столько вывернуто, разбито и задушено было ради этих нескольких откровенных мгновений… Только теперь, в сравнении, признаю очевидное: каким же болезненным наваждением, лишённым красок и звуков, была вся моя прежняя жизнь!.. И вот оно – настоящее.
Вот смотришь ты на меня сквозь пыльное стекло маршрутки, – так открыто, пронзительно, что можно задохнуться… и я знаю, что ты слышишь каждый удар моего сердца. Знаю, – знаю, что через несколько секунд ты растворишься за краем моего сознания, – автобус умчит тебя по маршруту, оставляя мне жёлтую пыль… но каждому моему вдоху твой взгляд не сотворит ли вечную память? не рассечётся ли сегодня закатное небо за твоим окном горящей линией моей судьбы, которую ты так запросто себе присвоила? чем наполнится твой дом, когда погаснет день? – не моим ли случайно долетевшим именем?..
Рина, Ирина, Марина… Хорошо бы за тобой… с тобой… рядом… щекой к щеке… распластаться где-нибудь в таёжных закоулках на рыхлом можжевеловом сланце – рука в руке, локон к локону… только ты и я… Хорошо бы громко закричать во всё небо, чтобы последний звук слился с первым в долгом, протяжном эхе… Хорошо бы позвать тебя по имени (какое оно на самом деле?), чтобы ты оглянулась, – поймать твою улыбку, твою нежность, любовь…
Мара вздрогнула: понеслось…
Как-то сразу навалилась бессмысленность, – это уже слишком…
И вся жизнь предстала, как пустая трата времени, – прожитая вчерно, наспех, мимоходом, – она не родила ни радости, ни удовлетворения… Бродяжные потуги, – нет, не в поиске счастья, – бегство от своей судьбы, от провинциальной ограниченности и глубокого внутреннего страха перед последним мгновением, в котором вопрос «зачем» убивает прежде назначенного срока. Впрочем, «судьба», «бегство» – всё это формальности, пустозвон, словоблудие, обильно сдобренные комментарием «под ключ», вроде «самореализации», «творческого поиска» и пр. пр. пр. Новый опыт подсказывает, что смысл имеет только любовь.
Мара закурила.
Невозможно растащить эти два крюка – любовь и жертву. В них – бессмертие. Ведь любовь стирает всё личное – умерщвляет, а жертвование (собой) – это акт всеприсвоения. Как без жертвы любовь несостоятельна, так и жертвы без любви не бывает. Как ни выкручивайся, а только любовь – одна на всех, и если жертвуешь, то ради всех…
Иной раз от тоски в такую щель заползёшь, сквозь которую только-то и видишь, что собственное ничтожество, – ну глаза бы не глядели... легче умереть… А встретишься вот так с чьим-то взглядом, – вроде и не понять, что в них, только где-то глубоко-глубоко в душе что-то зашевелится, что-то тёплое, согревающее, – и жизнь наполняется смыслом, вот ты уже и человек… вот уже и неплохой…
Впрочем, не в этот раз.
Рая… Впервые за годы нашей дружбы меня тяготило твоё присутствие: твои такие правильные принципы и убеждения – семья, муж, дети… и в целом вся пристойно прожитая вечность, многократно воспетая в наших ночных посиделках, – из спасительных якорей превращались в тяжёлые гири на шее... Возможно, я бы и не вышла из автобуса… возможно, пересела бы к Рине (или Марине???), взяла бы её руку и спросила: ну? Что дальше-то? Вот, вся перед тобой – что хочешь со мной делай…
Возможно, уехали бы мы, в прямом и переносном, к тудыть-твою-за-душу… и будь, что будет, была-не была – хоть на погибель… Но рядом – Рая… Тесно, душно быть такой, как все, – а не предашь…
Поняла ли ты это, Рина-Марина? Почувствовала ли и ты, Рая, что со мной произошло?..
Э-эх, тоска чёрная... напиться бы!..
Мара подошла к окну: ночь переползла на другой край неба, а здесь уже брезжил рассвет. Спать, однако, пора… чем бы убаюкаться?
А там, на подушке, словно догоняя вчерашнее, в голову пробилось твёрдое «нет», – если всё-таки встретимся снова, – и только потом всё окончательно уплыло в бессознательное…

10.


С последней встречи прошло несколько дней, – Мара уже понимала, как серьёзны чувства, которые так неожиданно и необратимо ворвались в самое потаённое…
А сердце словно взбесилось. Уже не дни, а часы и даже минуты отстукивало оно в ожидании ещё одного чуда, – увидеть эти горящие глаза, эти золотистые завитки волос, тонкие полупрозрачные пальцы… а если повезёт, то и услышать голос… а может быть, это будет голос, обращённый ко мне… может быть, ты улыбнёшься, может быть, ты возьмёшь мою руку… может быть… Но дальше думать было страшно и стыдно, – да и всё равно не случится…
Сознание раздваивалось. Оно разбивалось на куски… поминутно отсчитывая новые переживания: вот, сто метров до остановки – без приключений… кажется, прохладно… вот закурила, – затяжка глубокая, непривычно острый вкус дыма во рту… а потом – сухой кашель – слишком глубокая затяжка, слишком острый и горячий дым… на остановке – много людей… взгляд – особенно запомнилось именно это – на часы – 9.15, потом в сторону восхода… длинная тень от подъезжающего 42-го… Когда прямо напротив, неприятно прошипев, распахнулись двери, ноги вдруг онемели, – необъяснимо.
Внутри было ещё пусто: только один человек, точнее, там была… – сказать, что в ту минуту она была человеком, а не призраком, не благословенным миражом, которого, однажды встретив, навсегда и непоправимо меняешься… сказать, что она была такой же, как все и даже такой же, как ты сама… нет, это было невозможно. Невозможно было и то, что она смотрела прямо на тебя, – и эти широко распахнутые глаза снова пронзали, нет, скорее, рассекали твою плоть, не щадя ни сознания твоего, ни сердца. Что в них было? Какой неумолимой жаждой истекала душа, ловя каждую секунду этого молчаливого послания, – она приглашающе отодвинулась к окну, не произнося ни единого слова… О, слова были ни к чему! Ощущения были настолько рельефны, что и самый малый звук переполнил бы излишеством эту минуту бытия. Она отодвинулась к окну, приглашая присесть рядом с ней, – и в это мгновение в голове пронеслась вся жизнь, бестолковая и безрадостная жизнь вчерне, бесполезно прожитые километры пространства, от горизонта до горизонта наполненные болью и горечью… Нет, не только болью и горечью... Было, – было и другое, было нечто, непостигаемое логикой, но настолько естественное, соразмерное этому миру, настолько необходимое ему…
А что, если… если плюнуть на всё? Что, если сорваться… В омут – так с головой, без оглядки? Вот обнять бы её прямо сейчас, крепко обхватить, чтобы не вздумала сопротивляться, и – поцеловать: в самое сердце, в самое-самое…

Из Дневника /15.02.2013/

Вдруг вспомнился эпизод из далёкого детства.
Радостное, светлое лето 80-го… К нам в гости под вечер приехала моя двоюродная сестра Марина… Ах, эти имена! Иногда внутри них словно впечатана разгадка будущих событий, будто именно ими предопределяется судьба человеческая…
Я бегала где-то во дворе, – детство всегда тяготеет к открытым пространствам, тем более в тот тёплый нежный вечер… Зачем-то я забежала домой, где уже несколько часов на кухонке сидели мама и Марина, – кажется, по случаю предстоящей Марининой свадьбы они немного выпили… Вдруг Марина зовёт меня, и когда я вхожу к ним, она неожиданно крепко обнимает меня и целует в губы… Нет, я не могу сказать, что это вызвало во мне какое-то отрицание, – скорее наоборот, я поняла, насколько счастлива сейчас эта девушка, насколько она вне того, что её окружает… Помню, она, несмотря на возражения моей мамы, достала 10 рублей и протянула их мне, красиво и улыбчиво предлагая купить мороженого… помню, как я смутилась, поймав на себе её нежный, влюблённый взгляд… Странное предчувствие чего-то неправильного вдруг скользнуло тогда по нутру и – не ошиблось: через пару лет у Марины случится беда, и сразу вторая, потом третья… Её и без того неустойчивая психика не выдержит этой разрушительной волны несчастий, даст страшную трещину… а закончится чудовищной трагедией – её убьёт, защищаясь, собственная мать… 17 ударов ножом…
Но я запомню Марину именно такой – счастливой, светлой, нежной, сияющей… И думается мне, что в моей жизни едва ли был и будет более невинный поцелуй, чем тот, который оставила она в тот добрый летний вечер…
…Вот и теперь, вцепившись друг в друга взглядами, наверняка каждая из нас ощутила, как в воздухе вдруг пронеслось то самое предчувствие неправильного, чего-то, что не должно было бы, но необратимо произойдёт, свершится волею судеб… Всего несколько шагов разделяло нас – несколько мгновений… но как бесконечно длинны они были! Как безответно, каждой клеткой вопила плоть, отгоняя мимолётную тревогу, и как тщетны были эти нечеловеческие усилия… И я уже понимала, откуда была эта тревога… и не было сил остановиться… и следующим шагом судьба уже навсегда уводила меня от этого желанного и свободного места рядом… жестокая воля извне (эти установки, никчёмные чьи-то мнения, вся эта жалкая парадигма общественных норм, ценностей и соответствия им!) обрекала меня на высасывающие и выжигающие бессонные ночи, жаждущие повторять и повторять это мгновение… нечто вне моего сознания обрушилось теперь всей своей мощью, чтобы не дать свершиться вожделенному, упоительно манящему чуду исполненной любви… а вслед за этим – годы и годы мучительного сожаления о не случившемся…
Но то был не страх и не стыд, – в такие уединённые пространства, как любовь и мечта этим монстрам вход навсегда заказан… Что страх? – в конечном счёте непознанное и неведомое опосредуется весьма примитивным восприятием, и не годы, не месяцы и даже не дни исчисляют путь этого паралитического уродца – мгновения, всего лишь – мгновения! – и то перемежаемые сомнениями и терзаниями… А уж стыд… – тому и подавно не удержаться в турбулентных слоях неутомимо всасывающего сознания, – ведь каждое следующее мгновение меняет сложившееся представление – по крупице-по зёрнышку – до неузнаваемости…
То был не страх и не стыд. То была такая точка взлёта над существующим бытием, с высоты которой всё видимое и пережитое, всё ожидаемое и предрекаемое вдруг спрессовывается в одной микроскопической корпускуле, обнажая его непостижимую ценность, и в ту же секунду разом, всем необъятным массивом существования приносится в жертву во имя вечной,  сладкой и смертельной муки утраты…
Я выбрала следующее сиденье…

***

Какое жестокое отчаяние сдавило моё сердце в последующие минуты! Какой неразрешимой мглой покрылась вся будущая моя жизнь! Это было не предчувствие, не предощущение, не ожидание…  – так начался этот тягостный, получеловеческий, нескончаемый кошмар, сводящая с ума боль утраченного счастья, пусть мнимого, не вечного, не всеобъемлющего… невыносимая тоска непрожитого мгновения, обескровливающая все грани мирочувствования; медленное угасание вкуса к жизни, её истончение и деградация, приправленные новыми всё более мучительными штрихами…
Сколько лет пройдёт прежде, чем я со всей угнетающей очевидностью признаюсь самой себе, что это мгновение и было самой высокой точкой постижения, – в нём остановилась моя жизнь, с него началось моё отрезвление, моё отрешение, моя смерть… Словно чешуя, наросшая за долгие годы псевдобытия в чужом и отравленном мире, одно за другим стали отслаиваться и отмирать понимания и представления, а точнее, вымыслы и заблуждения, так хитроумно оплетавшие маленькое наивное «я». Каждое новое событие обрушивало на мозг волну неисчислимых сомнений, подозрений, догадок… В каждом следующем разочаровании открывалась всё большая панорама собственной немощи в трясине бессмысленности происходящего… И всё меньше оставалось сил чего-то хотеть… Всё реже тревожила мысль об исчезающем безвозвратно времени…  –  какая разница? какая разница, сколько его осталось, если нить, удерживающая интерес к движению вообще, порвалась? Если сама грань между здравым смыслом и безумием стала абсурдом? И даже сам абсурд, инверсируя самое себя, превратился в инертную массу мёртвых впечатлений… И уже не пугала неотвратимость минуты, когда весь мир со всеми его необъятными богатствами и необозримыми возможностями вдруг снова сожмётся в этой микроскопической временнОй корпускуле и навсегда в ней останется…
Сколько лет пройдёт…

12.

Сны всегда начинались незадолго до пробуждения. Иной раз уже и проснёшься, а мозг продолжает – пару-тройку секунд – тянуть запредельный сюжет: ну вот же, кажется, сейчас будет разгадка-развязка, вот-вот всё разрешится, станет правильным и понятным…
Случалось, хоть и очень редко, что ничего не приснится, и тогда пробуждение совсем не радовало, – слишком быстро сознание возвращалось в эту пыточную камеру, которую мы деликатно называем действительностью. Но разве некоторые сны не кажутся нам особенно правдоподобными, особенно реалистичными? Впрочем, к чему задаваться пустыми вопросами…
Мара проснулась не от того, что зазвенел будильник, – до часа «П» оставалось чуть меньше двух часов… Открыв глаза, она боялась пошевелиться и тупо всматривалась в утренние сумерки, пытаясь понять, что реальное, а что нет, – окно? во сне оно тоже было… стол у стены? был… и дверь на кухню так же распахнута… может быть пробуждение – лишь продолжение сна? Только надо повернуться на другой бок, и вот – она?..
Нет, где-то в ногах заворочалась кошка, и слух в ту же секунду уловил таканье часов, за окном какой-то нарастающий шум, в ванной из крана всё так же капает вода… Значит, проснулась. Значит, всё было только там, в глубинах подсознания, – и вечер, и странная гостья, и красивые танцы, закончившиеся волшебными прикосновениями и тихим таинственным шёпотом… значит, не было ничего… ничего не было…
Мара закрыла глаза. Мысль о подъёме вызывала тягостное раздражение, и хотя до него ещё было немало времени, всё нутро сдавила невыносимая тоска…
Счастливый сон, исправляющий эту кривую реальность, закончился.
– Позвольте представиться, – я ваша несчастная и убогая жизнь, от которой по справедливости у всех хроническая тошнота… – Мара перевернулась на другой бок. Здесь мирно сопела Рая. В слабом утреннем свете казалось, что она улыбается… а может быть, она действительно была счастлива в своём потустороннем мире, где сейчас текла совсем иная реальность. Кто знает, быть может там сейчас сияло два солнца, а по небу растекались множества радуг, и не было ни тоски, ни сожалений, ни… Конечно, там всего этого не было, конечно, там воздух вздрагивал от чистых звуков нежных флейт и лёгких взмахов хрустальных крыльев, и свет не заслоняла тоска о неисполненном, и не было там ни пронзительной боли, ни уродливой любви… Всё это, как дурное предчувствие, только оттеняло особую минуту бытия, когда жизнь как бы и не продолжается… точнее, будто бы и не было никакой жизни…
«Но как же такое могло произойти??? Как же так?» – Мара снова и снова прокручивала то странное и страшное утро, и мгновения, наслаиваясь одно за другим, становились подобны удавке, всё туже стягивавшейся на шее, не давая дышать и не оставляя на то ни малейшего шанса. «Вот так взять – и сделать следующий шаг? следующий шаг?! дальше?.. зачем? ради чего-о???» – и снова горечь вскипала в уголках глаз и скользила вниз, на подушку. И снова воспоминание останавливало биение сердца, – вот её локон… вот плечи… и виден краешек шеи, к которому, истощая последние силы, устремлялись все клетки тела… О-о! Сколько же это может длиться?! Казалось, она сейчас повернётся и с улыбкой о чём-нибудь спросит… о чём? Можно ли познакомиться? или который час… или как проехать до… – и мозг, как бы отключая ненужную реальность, уже поворачивает её силуэт, уже вибрирует её голосом, уже сияет её улыбкой… какая упоительная минута! Все богатства мира за одно мгновение! – и умереть!
Автобус двигался дальше, приближаясь к Скверу, оставляя позади пустые километры жизни. Да и здесь, в салоне, в сущности никого не было… только она и неумолимое время, предвещавшее что-то очень плохое… вот-вот оно случится, материализуется непоправимая кривизна пространства, и сознание наполнится мучительной болью, а взгляд безобразно исказится, незаметно разрушая гармонию бытия. И всё это произойдёт в беспрецедентно короткое мгновение, как и любой другой коллапс, – не промотав ни толики начала, неведомая сила сразу же приступит к исполнению финальной сцены…
Мара представила, как на неуютной холодной стене будет торчать какой-то банальный гвоздь, и некто около будет фальшиво произносить какие-то тривиальные фразы, не адресованные никому и никуда… А может это будет не гвоздь, а балкон на уровне восьмого или десятого этажа… или перила Старого моста, по ту сторону которых бесконечно долго будет лететь ещё живой крик… Всё равно роль этого тривиального «некто» будет одной из самых паршивых до конца всех времён. Да и гвоздь-перила останутся самыми банальными среди себе подобных… любое отчаяние всегда приправлено неисправимо-вульгарной психиатрической клиникой, где, сколько ни пытайся найти тонкость вкуса и изящество момента, а ничего, кроме плоского белого и глухого чёрного не увидишь…
Что ж, вот и Сквер… И не надо бы выходить, – ну что там, за грязными ржавыми дверцами? – а ноги уже выпрямляются… ну ещё бы разок поймать её взгляд, – ведь смотрит она, ведь наверняка смотрит во след! – а шею сковал паралич… казалось, что встретившись глазами, кто-нибудь обязательно ослепнет… казалось, только ступишь на твердь земли – и провалишься сквозь… а если не провалишься, то испепелит это неуместное весёлое солнце, стоит только выйти из тени автобуса… Но нет, не провалилась и не испепелило, отчего ещё истошнее саднил этот беззвучный и страшный крик, – Мара замерла, словно бы собираясь прыгнуть обратно, но Силы Небесные уже подхватили безвольное тело и понесли на другую сторону дороги, и вдыхаемый воздух был сух и твёрд, и спину свербил чей-то пронзительный взгляд, а в ушах, не успев прозвучать, уже таял вместе с отъезжавшей маршруткой ещё один душераздирающий крик...

Из Дневника /декабрь, 2009/

Мир расползается на куски… на ничего не значащие фрагменты, какие-то бесформенные части, неспособные к взаимосвязи… Прожитое… грядущее… гиблое место…
Вчера вдруг рванула на Автостанцию, – ни с того, ни с сего…
Автобус тарахтел как и тогда, много лет назад…
Глаза ловили штрихи городского пейзажа, – уже неузнаваемого. И сердце стучало так, словно на следующей остановке, едва распахнутся дверцы, войдёт она, – найдёт твои безумные глаза, услышит твоё скуление, присядет рядом, тихо скажет «привет!», – и всё наконец-то закончится…
Бывало, идёшь по Городу, – всё знакомое, всё родное – лица, люди, шум, суета… Так спокойно на сердце, так тихо... И вдруг – накатит, надорвётся, вдруг – слезой по глазам, горечью в горле, словно не ты и не с тобой: Господи… Господи Милосердный!!! Сними крест непоси-ильны-ы-ый…
И всё ломается – день, жизнь… Ни закричать, ни зарыдать, – нечем утешиться. Некому отдать то, что копилось и настаивалось годами. Некому прошептать заветные словеса. Некому принять эту знобящую немочь, – никого, кто бы смог такую тягость осилить, кто захотел бы разделить эту бездонную скорбь, эту неодолимую, непоправимую беспомощность…
Бывало… кто-нибудь ненароком, между словом обронит что-то нежное, – и сам не заметит… а ты вздрогнешь… от острого приступа боли незримо скрючишься, едва ли не вслух заголосишь, ненавидя весь белый свет, – куда бы приткнуться, чтобы перевести дух, чтобы никого не обжечь, не изуродовать этой смердящей тоской…
Господи... непоси-ильны-ы-ый крест…
Заходя в кабак, в гости, просто в магазин, – всюду ежесекундно изо дня в день год за годом ждёшь чуда… Но ведь где-то же она есть? где-то же она ходит, отдыхает, смеётся, плачет, говорит… Она есть. И в этом – всё.
Господи…
Невозможно угадать, какая она – там, здесь… воображение рисует её черты, интонации, мимику… домысливает, воплощая незавершённое стечение обстоятельств, продлевая до бесконечности канувшее мгновение, высасывая из него ещё и ещё той жизни, которой в настоящем не дано состояться. Душа творит мир, полный волшебства, – без боли и беды, без смерти…
Сегодня жить не хочется. Незачем. Ни к чему.