Ожидание и реальность

Ожидание и реальность.
В художественном творчестве существуют цепочки причин и следствий и все они переплетены также как и в самой жизни. Наверное, поэтому ответы на вопросы оказываются невозможными: ясных ответов не даёт ни один писатель ни в одном своём произведении. Есть даже известный всем роман: «Что делать?», а ответа нет до сих пор.
В наши дни знатоки эстетики и теории литературы обыкновенно говорят, что у каждого крупного художника своя модель мира, то есть своё глубоко продуманное, пережитое и выстраданное понимание жизни, разумея при этом прежде всего понимание человека во всей бесконечной сложности его отношений: к природе, к другим людям, к обществу. Так сказать, - каждый самобытен. Но, принимая этот чуть-чуть уже скомпрометированный термин, следует иметь в виду, что самобытность любой такой модели относительна. Каждый настоящий художник, какого масштаба бы не был его талант – будь он хоть сам Шекспир, - неизбежно должен войти в определённую, сложившуюся художественную систему миропонимания, в основе которой лежат наиболее влиятельные или наиболее распространённые взгляды общества на мир, а её «костяк» образуют эстетические представления и художественные вкусы, а также способы и приёмы изображения окружающей действительности своего времени.
Сознательное самоопределение в этой господствующей во времени системе, как правило, начинается лишь тогда, когда приходит пора первых попыток творчества. Дело это бесконечно сложное, а во многих случаях даже трагически мучительное. Многое тут зависит и от масштаба дарования и от того, какова способность его носителя сопротивляться напору враждебных творчеству обстоятельств, развращающих и в конце концов подавляющих подчас даже очень крупные дарования.
Бывают исключения.
Как-то – простая домохозяйка становится популярной писательницей: Джоан Роулинг с Гарри Поттером, например, или Толкиен с его «Властелином колец».
Конечно, все мечтают – о многочисленных, миллионных тиражах и фильмах, снятых по их книгам. И привлечённые мечтами «простые домохозяйки» начали писать свои книги, они сочиняют рассказы или свои мемуары выдают за «художественные произведения». «Я ходила с пацанами (в детстве, лет 12-ти) яблоки воровать по соседским садам-огородам…» - пишет одна из «писательниц». Не имея представления о литературе вообще. О таких, особенно молодых, сказал юморист Задорнов в своем длинном выступлении на эстраде «Поколение памперсов»: «писателей» появилось немеряное количество» …
И – «спрос рождает предложение» - старая истина потребительской экономики. Появились сообщества-объединения, ООО – союз «писателей».
Всё строится похоже на реальность – ну, и на том, чтобы получать прибыль с этих «писателей». В каждом сообществе-союзе «писателей» есть свои «корочки» - удостоверения, выдаются дипломы, даже медали на дни рождения реальных писателей (которые изготовить можно за копейки из пластика), но всё за деньги: хочешь быть членом «союза писателей» - заплати и получишь; хочешь диплом – заплати и будешь «дипломированным писателем»; медаль хочешь, «за вклад в литературу» - заплати-купи… То есть купить можно всё, любую «популярность» можно купить в нынешний век потребления! Искусство умирает – оно теряется в громадной груде подделок всех мастей.
---------------------
Все серьёзные литераторы отмечают факт усиления капитализации во всех сферах общественной жизни. Все пытаются понять, насколько глубоки изменения в обществе, ранее пребывавшем в отрицании власти капитала, власти денег, и пытавшемся создать мир более гуманный, духовный и культурный; в котором бы всё было на добром слове, на взаимопомощи человеческой. – Но, если раньше люди помогали друг другу из-за благодарности (за спасибо), теперь всё «перестроилось». Сейчас за любую помощь требуют оплату деньгами…
У нас теперь все понятия переворотились и только укладываются в «новые» (на самом деле старые) рамки капитализма. Отсюда возникают конфликты... и прочие неустройства. Ибо то, что только укладывается, совершенно незнакомо, чуждо, непонятно самой широкой массе населения, выросшего в социалистическом устройстве и так воспитавшее своих детей. Нужна смена нескольких поколений, чтобы «новое» прижилось и без конфликтов тут не обойтись.
Вот и в литературе пессимистические ноты звучат и изображаются негативные факты: убийства, смерти и прочее. Мало кто, редко, стремится к позитиву, даже изображая природу писатели напоминают нам о её разрушении из-за деятельности «новых» людей капиталистического толка, которые живут только сегодняшней прибылью в уме, - вырубают леса, не заботясь что останется после них детям.
-------------------
«Всё возвращается на круги своя»! – как сказал Соломон.
Чехов, в своё время, получил звание пессимиста. Тон его рассказов приобрёл «мрачный» вид. В рассказе «Спать хочется» маленькая девочка-нянька убивает младенца (трах и ужас!). А «Ванька», который пишет письмо «на деревню дедушке», живёт в ужасной обстановке и ему ничего не светит впереди, на лучшую жизнь нет никакой надежды. Добрая барыня Ольга Игнатьевна «от нечего делать» обучила Ваньку грамоте, но не помогло ему это умение… И развязка здесь, как бы окончательно закрепляет эту мысль. Конечно, адрес письма – всего лишь забавная ошибка. В искусстве же, кажется, точнее ничего и выдумать нельзя: письмо адресовано в самое заповедное, заботливо охраняемое от неприятностей средоточие читательской совести (а кому ещё он мог написать. – только любимому дедушке). Ах, как было бы хорошо, если бы какая-нибудь добрая фея увидела этот адрес, нашла бы Ваньку и… Рассказ-то ведь был рождественский; а в Рождество случаются чудеса – был такой жанр в те времена, и главным признаком таких рассказов был как раз счастливый конец. Но такие мрачные рассказы были и у мастеров повыше: Диккенс иногда сочинял такие развязки; Достоевский, вовсе не склонный потакать любителям комфортабельного чтения, и тот привёл погибшего мальчика к Христу на ёлку, в одном из «рождественских рассказов». А Чехов «оставил всё как было»: вот вернутся из Церкви хозяева, грубо разбудят Ваньку, не дав ему досмотреть его блаженных снов, и всё начнётся сначала: крики, и селёдкой «по мордам»… Правда в самом рассказе об этом не говорится, но всё-таки ясно, что будет именно так. Весь-то рассказ, может быть, для этого и написан, чтобы вызвать у читателя это убеждение.
Да, Чехов писал свои «серьёзные» рассказы так, что читатель не мог ничего «подбавить».
Со временем Чехов убедился, что критика: похвалы и неодобрения продиктованы бывают поверхностным суждением и в лучшем случае продиктованы добросовестной отсталостью взглядов; видимо, поэтому «каждую критическую статью, даже ругательно-несправедливую», он по собственному признанию, встречал «молчаливым поклоном» (А.П. Чехов том 8 собрание сочинений). В письме Л. Авиловой он отвечал, уклоняясь от разговора по существу: «Вы сетуете, что герои мои мрачны! – Увы, не моя в том вина! У меня выходит это невольно, и когда я пишу, то мне не кажется, что я пишу мрачно; во всяком случае, работая, я всегда бываю в хорошем настроении. Замечено, что мрачные люди, меланхолики пишут всегда весело, а жизнерадостные своими писаниями нагоняют тоску, а я человек жизнерадостный; по крайней мере первые 30 лет своей жизни прожил. Как говорится, в своё удовольствие».
Здесь, как это часто бывает у Чехова, вполне серьёзная мысль подаётся в иронической оправе, неудовлетворённость тут же «опровергается» шуткой про меланхоликов: раз мрачный тон его рассказов образуется, так сказать, независимо от его авторских настроений и пристрастий, то «виновата» в этом сама жизнь, отразившаяся в этих рассказах. В сущности, Чехов тут только напомнил, известную со времён Гоголя мысль: «На зеркало неча пенять…».
Но это лишь одна сторона дела. Художник не сомнамбула, и если не в самый момент работы, то после её завершения он видит и понимает, что у него получилось: «произведение противоречащее , по смыслу и тону, он волен считать его даже несостоявшимся».
Чехов давно понял, что упрёки в пессимизме выражали, как правило, не заботу о художественной гармонии или о действительности нравов литературы; те, кто укорял и сетовал, считали, что Чехов в своих рассказах слишком беспощаден к читателю, что он слишком настойчиво напоминает о жизненных неблагополучиях и бедах. И было письмо писательницы М. Киселёвой, она внушала Чехову: «Грязью, негодяями и негодяйками кишит мир, и впечатления, производимые ими, не новы, но зато с какой благодарностью относишься к тому писателю, который, проведя Вас через всю вонь навозной кучи, вдруг вытащит оттуда жемчужное зерно… Дайте мне зерно, чтобы в моей памяти стушевалась вся грязь обстановки…». (Собрание сочинений Чехова том 5 стр. 485).
Если бы М. Киселёвой сказали, что своим призывом отыскивать «жемчужные зёрна» она потакает вкусам тех читателей, которые только «почитывают», она, наверное, просто обиделась. В её укоризнах и советах сказывается характерный для настроения читателей испуг перед переменами, которые привели к «невиданному до тех пор обнаглению» негодяев и негодяек. Читатели «боятся подумать о реальной жизни», которую отражает литература, о том, что нужно изменить в своём поведении. Чтобы окончательно не «упасть на дно, как падает окружающий мир»!
В обстановке, когда весь государственный и общественный механизм открыто приспосабливается к капиталистическому цинизму, читающая часть населения (всё уменьшающаяся) постепенно утрачивает веру в возможность переустройства жизни на основе принципов добра (добра становится всё меньше). В литературе стараются найти забаву-утешение, хотят, чтобы она помогла им забывать жестокую прозу жизни.
И тогда, (в те времена было почти то же самое, как сейчас), Чехов понимал это, и поэтому его ответ на письмо Киселёвой как бы адресован и всем её единомышленникам: «Я не знаю, кто прав: Гомер, Шекспир, Лопе де Вега, вообще древние, не боявшиеся рыться в «навозной куче», но бывшие гораздо устойчивее нас в нравственном отношении, или же современные писатели, чопорные на бумаге, но холодно-циничные в душе и в жизни?. Ссылка на Тургенева и Толстого, избегавших «навозную кучу», не проясняет этого вопроса. Их брезгливость ничего не доказывает; ведь было же раньше них поколение писателей, считавшее грязью не только «негодяев с негодяйками», но даже и описание мужиков и чиновников ниже титулярного. Да и один период, как бы он ни был цветущ, не даёт нам права делать вывод в пользу того или другого направления… Что мир «кишит негодяями и негодяйками», это правда. Человеческая природа несовершенна, а поэтому странно было бы видеть на земле одних только праведников. Думать же, что на обязанности литературы лежит выкапывать из кучи негодяев «зерно», значит отрицать самоё литературу. Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Её назначение – правда безусловная и честная. Суживать её функции такою специальностью, как добывание «зёрен», так же смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы. Я согласен, «зерно» - хорошая штука, но ведь литератор не кондитер, не косметик, не увеселитель; он человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью; взявшись за гуж, он не должен говорить, что не дюж, и, как ему ни жутко, он обязан бороть свою брезгливость, марать своё воображение грязью жизни…». (Соб. Соч. Чехова т.13 стр. 261-263).
В своих письмах Чехов редко высказывался так открыто, и, может быть, по этой причине непосредственный смысл только что приведённых строк выступает в целом кругу невысказанных, но вполне определённых значений. – Об истории мировой литературы – от Гомера до Толстого, - о сущности искусства и о его общественной «функции» говорится в письме с той непринуждённой доказательностью, которая, как правило, является плодом глубокого изучения предмета.
Чехов не так прост: он читал и изучал литературу! Чехов безусловно иронический писатель. Все его рассказы – ирония над окружающей действительностью.
Конец.