Жажда

Еще в детстве Ася дала себе клятву, что никогда даже в руки не возьмет стакана с водкой. Не обхватит тонкими бледными пальцами прохладное стекло. Не заставит собственное нутро болезненно сжаться, позволяя теплу проникнуть до самых кончиков пальцев.
Никогда.
Она сидела сейчас, сгорбившись, за столом на своей кухне. Снаружи плавилась чернотой непроглядная ночь, в стекло скреблись ветки разросшейся березы. Едва горела тусклая лампочка, роняя теплые отсветы на синевато-бледную кожу.
Под пальцами скрипели гречневые зерна – женщина перебирала их просто так, не с какой-то там особой целью. Не хотела убирать черные, жесткие и горьковатые, чтобы приготовить вкусной ароматной гречневой каши. Просто скребла ногтями линии в гречневом безумии.
Вспоминала.
... Ночь, такая же, только холоднее в тысячу раз: огромные и пушистые хлопья снега падают на шапку, на шубку, на щеки и тотчас же становятся капельками воды. Ася, укутанная практически в кокон, сидит спокойно и лишь высовывает иногда острый розовый язык, пытаясь поймать снежинку.
Скрипит снег под мамиными ногами – девочке видна лишь широкая спина в дутом сером пуховике да тонкая веревка, что соединяет санки с сильной материнской рукой. Мать идет молча, дышит тяжело и надсадно, вглядывается в черноту дворов.               
  Они пошли искать папу.
Асе нравится зимний пейзаж их маленького, богом забытого городишки – пустые заснеженные улицы, редкие черные росчерки прохожих, одинокие машины с блестящими фарами, льющийся рыжий свет из фонарей, окрашивающий наметенные сугробы сизым и лиловым... На улице холодно, но девочке мороз не страшен – мама закутала, замотала в шаль, обвязала шарфом.
Ася улыбается и зачерпывает колючими варежками снег.
Папа обнаруживается на крыльце подъезда – сидит, нахохленный, словно замерзший воробей, и улыбается нетрезво. Он должен был прийти, когда тяжелая зимняя ночь только принималась сумерками укутывать их серую пятиэтажку, но папа пришел только сейчас. На массивной шапке застыли сугробы снега, замерзшие руки казались багровыми, нос уже побелел от холода.
Ключей у папы нет, как и телефона. Потерял опять, наверное. Мама ругаться будет.
Мать останавливается у самой лестницы, молчит, глядя в светлые, затуманенные хмелем глаза. Падает прямо в сугроб веревочка, а Ася сидит тихонько, всей детской душой впитывает то нездоровое, что повисло в воздухе между родителями.                                                
– Прости, Танечка, – выдавливает папа, и язык его заплетается, а улыбка становится лишь шире. – Устал.
Он разводит руки в стороны, покачивается, пожимает плечами. Мама молчит, и в тишине ее – и боль, и ненависть, и холод, промораживающий до костей. Асе, которой так тепло было в гнездышке из шали и потрепанной детской маминой шубы, становится зябко.
Снег кружится, оседая под фонарями, и на фоне черного неба кажется, что снегопад идет лишь под покровом света от лампочек. Мама плачет, отворачивает лицо. Папа сидит, глядя на нее со странным выражением.
Потом поднимается тяжело, стряхивает с брюк налипший снег. Ася не любит, когда папа пьяный – что-то в его лице невозвратимо меняется, улыбка становится кривой и странной, глаза кажутся дурными, почти бесцветными, от него пахнет горечью и назревающим скандалом. Папа подходит к санкам, присаживается и чуть не падает назад, заходится хриплым смехом, долго копается в карманах.
Руки его почти не слушаются.
В конце концов мужчина вытаскивает карамельку – потрепанную, старую, рисунок на обертке почти стерся. Протягивает дочке.
– На. Вкусная.
Ася смотрит в его лицо, которое вдруг становится чужим, неправильным, диким, и не шевелится. Ей не хочется брать в руки эту конфету. Она глядит полными слез глазами в отцовские глаза, и даже в ночи видит в них беспечность и что-то, вгрызшееся в душу, отбирающее у ребенка отца.
Не выдержав, она отворачивается, крепко сцепляя ручки в замок. Ей стыдно, и стыд этот омывает волнами, заставляет щеки вспыхнуть жаром, хныкать, пряча глаза. Наклоняется мама – одной рукой подхватывает тяжелый куль с дочерью, другой тянет санки. Мама она такая, сильная. Они уходят в подъезд, и мама не придерживает дверь, которая вот-вот закроется на кодовый замок.
Отец сидит в сугробе. В багровой руке все еще зажата маленькая карамелька.
... В классе душно и даже жарко, и Ася сидит, обмахиваясь тетрадкой по математике, словно веером. За окнами расцветает весна: медовый запах сирени просачивается через небольшие деревянные форточки в окнах, солнечный свет льется на парты и обжигает детские руки, сонная муха бьется в стекла, пытается выбраться из капкана...
  За мухой наблюдать сейчас интереснее всего, и девочка следит глазами, как та вьется под потолком, садится на макушки, огибает детские ладони, пытающиеся ее поймать. Классный час, кажется, длится целую вечность, и шестиклассники изнывают от скуки.
Кто-то режется в крестики-нолики. Кто-то тихонько выудил телефон и бьет пальцами в экран, высунув язык от усердия. Кто-то дописывает домашку по русскому, чтобы после школы погулять вдоволь.
Ася отчаянно скучает, пытаясь слушать учительницу.
Та, болезненно худая и длинная, словно жердь, сидит, положив ногу на ногу, и монотонно читает слова с презентации. Иногда проектор высвечивает картинки, и тогда самые отъявленные двоечники класса, Булевский и Пиджачков, принимаются хихикать и комментировать все происходящее. Вокруг них волнами разливается плохо сдерживаемый смех. Ася ничего не слышит, как ни пытается.
– Здоровый образ жизни – залог вашего успеха, – бормочет учительница так, будто вот-вот уснет, и тогда весь класс погружается в благословенные объятия дремы. Глаза у Аси слипаются. – Вредные привычки способны навредить, изменить вашу жизнь в плохую сторону. Алкоголизм, наркомания, незащищенные половые контакты... Э...
Задние парты взрываются смехом, и Асе вдруг кажется, что смеются и вправду сами парты – подпрыгивают, дрожат, стучат ножками о вытертый линолеум. Булевский и Пиджачков мигом принимаются перечислять все известные им варианты «незащищенных половых контактов», и сонной учительнице приходится стучать красной ручкой по столу, призывая к тишине.
  Ася затуманенными глазами рассматривает первые зеленые листочки за окном. Девочке хочется бегать, играть в классики, а не чахнуть в душном классе.
– По статистике, наследственные или генетические факторы вызывают предрасположенность к алкоголизму на шестьдесят-семьдесят процентов... – бормочет учительница, сама не понимая, что говорит.
Шепот Булевского такой же тихий, но он почему-то ввинчивается Асе куда-то под лопатки – она слышит все, до последнего слова. Странно. Смех не слышала, а это слышит.
Ощущает кожей.
– Семьдесят! – стонет Булевский. – Аська-то алкашкой будет!
– Стопудово! – хихикает Пиджачков. – У нее же отец алкаш! Слышь, Пуговица, Ася...
Они шепчутся, словно вороны. Выклевывают всё то светлое и нежное, что еще прорастало в маленькой душе. Ася оглядывается, глаза ее чернеют от обиды, она смотрит прямо в глаза Пиджачкову, но натыкается лишь на глумливый взгляд в ответ. Булевский рисует на листочке что-то торопливо синей ручкой и, смяв бумажку, кидает ее прямо в Асю.
– Прекратили! – визгливо взрывается учительница, и сонные шестиклассники в недоумении смотрят на нее. – Вовсе не значит, что человек, у кого родственники злоупотребляют алкоголем, станет таким же! Много зависит от вас, вашего выбора и вашей силы воли...
Но ее никто уже не слушает, класс шушукается и хихикает. Ася, подняв смятый выдранный тетрадный лист, расправляет его в руках.
Там – кривая и кособокая синяя бутылка с надписью «водка». Двоечники, наблюдая за ней, разражаются противным блеющим смехом, учительница требует их дневники и краснеет пятнами от негодования.
У Аси дрожат губы.
  После уроков ее ждет отец – он почти никогда не приходит, но сегодня, как специально, решил примерить роль заботливого папки. Охранник косится на него с подозрением – от сгорбленной худой фигуры исходят удушающие ароматы перегара.
Когда Ася сбегает по ступенькам, крепко прижимая к себе ранец, отец поднимается со скамейки и делает шаг к дочери, раскрывая руки для объятий, улыбаясь тепло и нежно. Он небритый, заросший черно-седой щетиной, у него выпачканные после тяжелой работы руки. Лицо покрыто рытвинами, губы бледные. Опухший.
В спину девочке ударяет яростный хохот. Делая вид, что не заметила папы, она пробегает мимо и выдирает свое тело прочь из школы, хлопая дверью. Стыд, поселившийся в ней, раздувает огромные паруса, заполняя все вокруг. По щекам ползут мелкие колючие слезинки, но Ася их не вытирает.
... В коридоре раздаются громкие шаги, и Ася выныривает из детских воспоминаний – удушающих, топких, затягивающих. Стоит раз ступить не туда, пропустить в голову какую-то мысль, и вот ты уже почти утонула в сожалениях, обвинениях, стыде, боли...
Она и сама до сих пор боялась признаться, как сильно ранят эти детские воспоминания. Шрамы давно заросли, затянулись изнутри, но почему-то вновь и вновь принимаются кровоточить, стоит неосмотрительно ткнуть в них пальцем. Теперь Ася стыдилась не папу.
Теперь она стыдилась собственных чувств.
На пороге возникла Анька, долгожданная дочь, выстраданная и вымоленная. Высокая и нескладная, угловатая, как и все подростки, она нервно поправляла одной рукой кривую черную челку, а другой держала на руках Мишку, которому не исполнилось еще и года. Мишка, сосредоточенно глядя на собственные пухлые кулачки, грыз резиновую уточку, бывшую родом из Асиного детства.
– Мама, – серьезно и с порога начала Анька. – Папа просит отпустить нас на неделю, к бабушке с дедом.
– Нет, – спокойно отозвалась Ася. – Учеба только началась. Нет.
– Мама! – голос резкий, сразу в крик. Ася убирает ладони от стола и видит, что слишком сильно давила на них, и теперь с кожи осыпаются прилипшие зерна. На ладонях остаются багровые полукружья, мгновенно вспыхивающие острой болью.
– Разговор окончен, – женщина растирает руки, ссыпает гречку в кастрюлю и прямо так ставит на закопченную, покрытую жиром плиту. – Пусть ваш папашка сначала научиться платить алименты...
– Я поеду! – упрямо говорит Анька, прекрасно зная, что никуда не поедет. Встряхивает Мишку, словно бы пытаясь и его втянуть в спор, но Миша лишь пускает слюни и яростно вгрызается в резину. – Это ваши с папой проблемы, раз не смогли ужиться вместе. Почему мы должны страдать?..
Ася молчит. С мужем они развелись пару месяцев назад, женщина устала от его постоянных задержек на работе, вранья, скандалов... Асина мать всегда была женщиной слабой, хоть в детстве казалось по-другому – плакала молча, на кухне, когда становилось особенно паршиво, порой кричала, но сделать ничего не могла.
Гладила рыдающую дочку по плечам, обещая, что все пройдет.
Не прошло.
Ася такой быть не хотела. Выставила мужа, как только поняла, что страданий их союз предоставляет гораздо больше, чем теплых и искренних мгновений.
– К твоим родителям мы поехать не можем, – бурчит Анька, усаживая Мишку на пол. – А почему нельзя общаться с другими бабушкой и дедом?
– Потому что, – Ася включает конфорку, задувает обгорелую, скрюченную и черную спичку (маленький детский силуэт), сует ее в мусорное ведро. – Не усаживай Мишку на пол, грязно.
– Так уберись, – предлагает дочь и, отвернувшись, принимается за мытье посуды. В раковине грязных тарелок скопилось очень много – жир присох к сероватым поверхностям, став каменным, кружки громоздились на кастрюльках, в бокалах покрывались бледными плесневелыми хлопьями ложки. Запах кислого и протухшего намертво впитался в обои и, казалось, прогрыз прямо до стены.
Ася села обратно за стол, налила себе попить, зажмурилась, откидывая голову. Руки липли к столешнице, волоски приходилось отдирать от грязного дерева.
 Лампочка едва заметно моргнула. Мишка, чихнув, пополз обратно в комнату, Анька не заметила.
Мать не стала его останавливать.
... – Да сколько же можно пить! – кричала Ася, мечась по квартирке, как умалишенная. Растрепанная и бледная, она смотрела то в глаза отцу, то в глаза матери, замечая лишь едва пробивающееся раскаяние, туго занесенное чарами зеленого змия.
Мама смотрела смущенно, прятала глаза. Отец примиряющее вытягивал ладони, пытался что-то объяснить, но не мог – язык и губы его не слушались, отчего он то и дело расплывался в улыбке, словно что-то тут было смешного.
– Надоело! Надоело!!! – выла Ася, тыча пальцами то в прозрачную бутылку с красной этикеткой, то в нарезанные огурцы, то в засохшие кольца лука. – Ты себя почти угробил, теперь еще и за мать взялся?! А ты чего с ним уселась, хочешь такой же алкашкой стать?!
– Я не алкаш, – с трудом выговорил отец. Мама молчала.
Ася разбила бутылку, и та застыла осколками на немытом полу. Девушка содрала со стены семейный портрет и порвала его в клочья, не слушая чужих оправданий и возражений. Она ревела, размазывая тушь вперемешку со слезами по лицу, бросалась на стены, вопила, кричала, выплескивая все то, что годами копилось в ее нутре, загнивая и распространяя удушающие миазмы...
– Кроме бутылки ничего тебе не надо, ничего! И маму туда же, господи, да лучше бы вы развелись! Всю жизнь я смотрю в эту пьяную рожу и ненавижу, ненавижу! – Асе казалось, что ее рвет словами, фразы вылетали из нутра с судорогами, перемежаясь с отчаянными задушенными рыданиями, она выла и выла, зная, что никакого толка в этом нет.
Ее всю трясло, руки дрожали, щеки кололо и сводило, но она кричала, глядя прямо в светлые отцовские глаза. Он никогда не кричал в ответ, не бил, только пил и пил себе тихонько, загоняя в гроб семейную жизнь.
Вечный Асин стыд. Неизменный позор. Самый главный страх.
И вреда от него нет, и насилия, а болит так, что лучше бы ударил...
– Ты всё пропил, всё! Работу, семью, мать! Ты и мне жизнь сломал, ты меня искалечил, как ты этого-то не понимаешь?!
– Прости, дочка, – вдруг отозвался он тихо и разборчиво, а потом улыбнулся с такой тоской в глазах, что ее истерику как рукой отрезало. – Прости, что такой папка у тебя. Слабый. Сломанный. Непутевый.
И, не сделав паузы, он замахнул в себя рюмку. На глазах выступили слезы, но Ася не знала их причины. Ей хотелось верить, что это сожаление.
Она сбежала из дома в тот день и больше не вернулась. Нутро, сведенное судорогой отчаяния и стыда, еще долго ныло и вздрагивало от каждого неосторожного слова.
... В раковину упала тарелка с таким звуком, будто колокол взвыл в их тесной квартирке. Ася скосила глаза – а, нет, не упала. Это Анька швырнула, психуя.
– И долго все это будет продолжаться? – спросила она холодно, скрещивая на груди руки. С ладоней капала мыльная вода. В раковину била струя, оттеняя фразы.
– Что? – спросила Ася.
– Это.
Детская рука картинно обвела грязный стол. Сахарница с желтоватыми пятнами, вазочка с засохшей карамелью, немного сушеной рыбы, вонючая соленая селедка, кружка, изнутри покрытая пеной. Темная пластиковая бутылка.
– Это и не начиналось вообще-то, – отозвалась мать.
– У тебя алкоголизм скоро разовьется, – сухо бросила Анька.
Слова ударили пощечиной. Ася дернулась, не сводя глаз с дочкиного лица, сцепила кулаки, медленно выдыхая.
– Не говори ерунды...
– Ерунда для тебя – это мы с Мишкой! Ты только и знаешь, как приползти с работы да налить себе кружечку! Квартира похожа на бомжатник, я устала ее оттирать! Мать Мишке – я, домработница – я, кухарка – я... Надоело! А мать только пьет!
– Замолчи! – рявкнула Ася и ударила кулаком в стол. – Чушь! Я никогда не была алкашкой и не буду! Это не водка! Да, у меня трудный период, да, могу иногда расслабиться! И остановлюсь сразу же, как только захочу!
– Так захоти остановиться! – заорала Анька, приближая к матери лицо, вторгаясь в зону ее перегара. – Захоти! На меня-то черт с ним, но Мишка тут причем?!
– И остановлюсь! – крикнула в отчаянии Ася. – Еще ты меня учить будешь!
И замерла, глядя дочери в лицо. Черные волосы с пробивающимися русыми корнями, тонкий нос, круглые щеки, низко нависающие верхние веки... На секунду Ася увидела в дочери себя – точная копия, только уменьшенная. Папина дочка. Маленькая злобная Аська...
– Смотри, сопьешься! Как дед.
И, не слушая матери, девочка вылетела в коридор, ворвалась в комнату... Судя по звукам, отобрала что-то опасное у Мишки, и тот зашелся басовитым ревом. Анька помолчала, а потом тихим шепотом принялась успокаивать брата.
Руки у Аси дрожали, и она налила себе кружку пива, мгновенно наполнившуюся бледной пеной. Последнюю. Надо же нервишки успокоить. Напиток ринулся в нутро, горечь осталась на языке, в душе немного потеплело.
И сразу же покрылось холодом.
«Как дед».
Все началось после замужества. Встречи с друзьями («Как же ты не пьешь, больная что ли, или в кодировке»), где Ася начала пропускать по стаканчику пенного, улыбаясь непринужденным беседам. Вечера пятниц, когда после трудных рабочих недель хотелось сбавить напряжение, и в бокале ароматно плескалось красное сухое. Праздники, где нельзя было не поднять бокал шампанского за юбиляра...
Но это были пиво, вино, ликер. Не водка.
Она никогда не возьмет в руки стакана с водкой.
Глупая детская клятва, только бы доказать им всем – папе, Пиджачкову и Булевскому, учительнице – что она сильная, она справится.
Вот оно. Доказать всем.
А не себе.
Пластиковая бутылка была уже почти пустой, когда Ася, в очередной раз долив себе, поставила ту на стол. «Как дед». Да ни за что! Да, у Аси был тяжелый период – развод, маленький ребенок на руках, сокращение на работе... Да, она все чаще заглядывала в маленький магазинчик с пестрой вывеской, где знакомая продавщица, вежливо улыбаясь, наполняла бутылку, ничего не спрашивая. Да, Ася все чаще сидела на кухне, таращась в пустое окно на скребущиеся мертвыми пальцами ветки, погружаясь в собственную черноту.
Но она...
«Я не алкаш», – шепнул прямо в ухо папа, и женщина замерла.
Просто тяжелый период. Слабость. От пары бутылок ничего не будет. Остановлюсь, только когда захочу.
Это ведь не ее фразы. Они пробежались по позвоночнику мурашками, поскребли загривок, приподняли волоски.
Это папины фразы.
Заплакав, она отшвырнула прочь бутылку, притянула к себе мобильный телефон, выстучала пальцами давно знакомый номер. На экране вспыхнула фотография – молодой еще, с военной выправкой и светлыми проницательными глазами. Вызов. «Папа».
– Абонент находится вне зоны доступа, – холодным и пустым голосом оповестили ее с того конца. – Попробуйте не спиться, чтобы не встретиться с абонентом где-то в аду.
Абонент теперь всегда будет недоступен. Ася не знала, куда вознеслась или низверглась отцовская душа, если он, конечно, не пропил ее за ненадобностью, но жажда вдруг услышать его голос стала нестерпимой.
Жажда.
Хочется чего-нибудь горячительного и одновременно холодненького, пока сидишь целый день на работе. Хочется хоть глоточек, пока едешь в маршрутке домой. Хочется немножко выпить, когда покупаешь картошку и свеклу на борщ, а потом останавливаешься у мерцающей витрины.
Хочется лишь пригубить, когда гуляешь в парке с Мишкой. Когда учишь на роликах кататься Аньку. Когда едешь с документами о том, что твой брак – досадная ошибка со штрафом в виде двух детей.
Жажда. Ей отчаянно хотелось выпить все последние дни. Она противилась, было, но неизменно уступала.
Жажда не стать отцом превратилась в жажду алкоголя.
Она и правда ведь в него превращалась, маленькая и глупая женщина, которая не смогла вытащить на собственных плечах груз детских воспоминаний. В крови засел тот самый червячок, зеленая змейка, которая вскоре превратится в настоящего змия, и тогда уже она, Ася, примется совать Мишке раздавленные, растертые в кармане карамельки, а он будет отводить лицо и плакать...
Не выдержав, Ася положила голову на руки, вдыхая и выдыхая.
Она вдруг четко поняла папу, каждое его действие, каждое слово. Как он стоял, с грустной полуулыбкой глядя жене и дочери в глаза, а назавтра снова шел и напивался. Он не мог противиться.
Это болезнь. Она его сожрала. Маленького слабого человечка.
А теперь пытается отгрызть кусок пожирнее и от Аси.
Женщина теперь понимала отца каждой своей клеточкой. Она не могла его больше ненавидеть, она его не стыдилась. Она становилась им самим. Слабые люди, которые не выдержали пинков от жизни. Сломанные куклы, поддавшиеся жажде.
Асе было горько понимать это, но одновременно с пониманием пришло и облегчение. Принятие. Смирение.
Встав, она подобрала бутылку. Долила остатки в стакан. В раковину тугой струей все еще била вода из крана, сваленные в кучу грязные тарелки кисли и отмокали. На плите кипела гречка. За окном поднималась бледная и тусклая луна.
В комнате, уткнувшись лицом в подушку, плакала Анька. Ей было отчаянно больно от материнского безразличия и непонимания. Рядом, посапывая и раскинув в стороны ручки, безмятежно спал Мишка – ему тяготы жизни с пьющим родителем были пока незнакомы.
Поправив одеяльце, Анька вытерла ладонью глаза и с неожиданной злостью подумала, что никогда в жизни не станет пить, спиваться, как сейчас это делает на кухне ее собственная мать.
Никогда.