Мертвый металл

 «Внимание! Как сообщают наши источники, город Н. вновь подвергся обстрелу со стороны вооруженных сил, о количестве погибших и пострадавших к данному моменту не сообщается. Известно, что огонь открыли сегодня в районе пяти часов утра по местному времени, пока мирные жители спали в своих домах. Напомним, это уже третье нарушение перемирия, объявленного на охваченной военными действиями территории. Больше всего от перестрелок страдают жилые районы города Н., в котором несколько месяцев назад...».
У ведущей местного телеканала была скверная дикция, сбивчивые слова ватой вязли в ушах. У ведущей были ярко накрашены губы – помада скатывалась комочками и собиралась в уголках губ. У ведущей были тусклые усталые глаза. Под ярким светом софитов стали беззастенчиво видны все крупные поры, забитые тональным кремом.
Припудренные несовершенства.
У Нади вдруг как-то разом подкосились ноги – стали ватными, мягкими, непослушными, и девушка медленно осела на край дивана. Пустыми глазами впилась в несвежее лицо в телевизоре, которое бормотало теперь что-то о финансировании экономически выгодных малых предприятий в регионе, о рождаемости и смертности, о небывалых темпах...
  О смертности.
Надя только что оделась перед выходом на работу – черная юбка смялась жалкой гармошкой, на блузке проступили темные пятна пота. Пятна страха. В окно заглядывало теплое утреннее солнце, ветерок едва заметно ласкал резные занавески.
Мамины любимые.
Слабой рукой Надя потянулась к мобильному телефону, не глядя нажала на вызов, помолчала, прижимая трубку к щеке. На телефоне наверняка останутся пятна от пудры уродливыми шрамами, но сейчас девушка об этом даже не думала, лишь вслушивалась, как долго и тоскливо воют гудки, будто ее звонок сейчас течет, бежит по проводам, пытается добраться до серой обычной пятиэтажки, в которой...
– Да, доченька.
– Мам, все хорошо? – вместо приветствия спросила Надя. Сжав ткань юбки в кулаке, она не чувствовала, как побелела напряженная рука.
– Да, все в порядке. И со мной, и с папой. Прости, я хотела позвонить, но замоталась...
– Не в вашем районе?
– Нет. От нас далеко, не волнуйся. Да и когда нас бомбили?.. Надюша, ты же знаешь, у нас спокойнее всего.
Надя помолчала. По телевизору показывали прогноз погоды – яркая разноцветная карта, улыбчивый и румяный ведущий торопливо размахивал руками, будто хотел прогнать ненавистные циклоны. Над городом Н. зависла большая черная туча.
– Дожди у нас, – рассказывала мама, пока Надя буравила взглядом ненавистный телевизор. Столько раз себе говорила, что не будет его смотреть, и каждое утро включала, каждое утро вздрагивала от звука заставки новостей, вот как сегодня...
– Алло! – в который раз почти крикнула мама, думая, что связь барахлит.
– Алло, – эхом отозвалась Надя.
– Доченька, у тебя точно все нормально?
– Точно. К вам хочу приехать на выходных. Возьму несколько дней в счет отпуска на работе... Давно ведь хочу, столько не виделись. Я приеду, мам. К воскресенью.
– Надюша... – трубка вздохнула как-то печально и молитвенно. – Сейчас такое время...
– Я приеду, мам. Ждите.
И сбросила вызов.
Посидела на своем скрипучем диване, выключила телевизор. Маленькая комнатка погрузилась в благословенную тишину. На щеки Нади падали белые утренние лучи солнца. За окном пели птицы – красиво, чуть грустно, очень мелодично.
За окном был мир.
У родителей за окнами мира не было.

***

Вокзал города Н. стоял удивительно пустым – Надя вынырнула из душного вагона, волоча за собой полупустую сумку, и поезд тут же умчался прочь, будто боялся здесь оставаться. Замерев на перроне, девушка огляделась – колючие кусты, серая запыленная трава, маленькое обветшалое здание вокзала.
И тишина. Не стрекочут сверчки, не гудят заводы, не пролетают мимо машины с визгом, не орут коты, не хохочут дети... Мертвенная, густая тишина. В здании вокзала было пусто – дремала пожилая женщина за решетчатым окошечком кассы, глядел пристально в лицо Наде охранник. Девушка сбросила сумку, посмотрела на часы, не понимая, почему родители за ней не приехали.
– Тут всегда теперь так пусто? – спросила у охранника. Тот насупился сразу, опустил глаза, потемнел лицом.
– Не всегда. У нас тут, вообще-то, война, если ты не знала. Мало кто приезжает. Все, кто мог, уже уехали. Мы не можем.
– Знаю, что война, – тихо отозвалась Надя и поймала его тяжелый взгляд, полный невысказанной боли. – Я за тем сюда и приехала.
У вокзала тоже было пусто – ни крикливых таксистов, ни чихающих и разваливающихся автобусов, ни даже брехливых собак, сбившихся в стаи. Надя раскачивалась на пятках взад-вперед, оглядывалась, выжидая, но ничего не происходило.
Позвонила матери. «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети».
Подтянув лямки на полупустой сумке, Надя сбежала по лестнице и направилась в город прямо так – всего три остановки пешком, знакомый до боли маршрут, истоптанный еще мелкими Надюшкиными ногами. Пройти мимо маленького магазинчика с очень дорогими продуктами – вокзал все-таки рядом. Правда, теперь маленький магазинчик закрыли – там новый, но безликий супермаркет. Пробежать мимо облезлых домов, обогнуть забор из ржавых черных прутьев, перейти дорогу по вытертому пешеходному переходу...
В городе стояла тишина – тишина жуткая, противоестественная, словно он весь вымер в одно мгновение. Не щебетали на лавках бабушки, не носились по улицам дети. Наде встретились настороженные прохожие – они шли слишком быстро, не поднимали глаз, горбили плечи. Мимо почти пробежала женщина, волоча за собой маленькую девочку со светлыми волосами и большими голубыми глазами.
Даже девочка глянула на Надю настороженно.
Обычный город из Надиного детства, только будто погруженный в летаргический сон. Она боялась, что будет страшно и больно – остовы сгоревших автомобилей, лужи высыхающей на асфальте крови, скрюченные трупы под лавками у подъездов... Такой войну ей рисовали из проклятого телевизора. Но город будто задремал после обеда, такой же зеленый и солнечный, как раньше. Ничего в нем не напоминало о войне.
Надя вышагивала по улице, крутя головой, не понимая, почему. Внутри у девушки колыхалось смутное волнение – почему родители не приехали ее встречать?.. Может, забыли?
Слабая отговорка, но Наде нужно было найти хоть какую-то.
Первый шрам обнаружился неподалеку от родительского дома – крупный снаряд попал в стену, выворотил окно, поджег квартиру. Черные пятна от чадящего дыма расползлись вокруг выбитой оконной рамы, застыли копотью, будто кто-то потушил о дом огромный окурок. Внизу, под окнами, валялись стекла, куски какого-то металла, почти сгоревшие вещи...
Надя подошла поближе, сама не понимая, зачем. Подцепила носком кроссовки обгоревшего зайца, постояла, глядя на груду хлама, который кто-то вышвыривал из окон. Задрала голову и увидела.
Война была странной – кое-где на домах сохранялись черные росчерки от пуль, местами снарядами отбило кирпичи, сорвало штукатурку, ободрало листву с деревьев. Некоторые окна стояли заколоченными фанерой – кто-то даже прикрыл окно огромным железным листом, будто это могло помочь...
Кое-где под березами валялись стреляные гильзы. Откуда они тут?.. Неизвестно. Перестрелки, снаряды, взрывы. Чудовищный оскал войны. Надя сунула пару гильз в карман, чувствуя, как пальцы укололо холодом.
Город дремал.
Родительский дом пока стоял невредимым – его каким-то чудом миновали и перестрелки, и бомбежки, и суровый страх, окутавший дома по соседству. У соседнего подъезда на лавочке даже сидела какая-то тщедушная старушка – несмотря на теплую погоду, она натянула на ноги валенки, укуталась в грязный плащ и напялила на маленькую сморщенную голову пушистую шапку.
– Бабушка, не боитесь сидеть? – спросила Надя, остановившись рядом.
– А че мне бояца-то? – шепеляво спросила бабушка и махнула рукой. – Надоело мне бояца! Помру так помру! Дай хоть на солнышко поглядеть!
Надя ушла, позволяя бабушке поглядеть на солнышко.
В подъезде как обычно зловонно пахло кошками и вареной гречкой. Этот запах из детства Надю почти успокоил – значит, не умер город, кто-то все-таки прячется там, за стальными дверьми, варит рассыпчатую гречку со сливочным маслом... Живет.
Девушка постучала в родительскую дверь – поскреблась почти, нерешительно, чувствуя, как сердце испуганно заходится внутри. Там, за дверью, раздались шаркающие шаги, кто-то завозился с замком, бормоча, щелчок – дверь плывет в сторону...
– Здравствуй, Надя, – отец, едва вырисовавшись силуэтом на фоне ярко освещенной комнаты, шагнул к дочери и крепко обнял ее за плечи, прижимая девочку к себе. Отец, Михаил Петрович, обычно был скупым на ласку, молчаливым, строгим, но сейчас тепло его шершавых ладоней согрело озябшую Надину душу.
Надя приникла к папе, обнимая его, жмурясь, как ребенок, наслаждаясь крепким объятием.
– Привет, пап... Где мама?
Папа шагнул обратно в квартиру, дождался, пока туда войдет и Надя, крепко запер дверь, проверил замки, скользнув по ним пальцами. Ушел на кухню, греметь чайником и кружками, стучать дверцей холодильника.
Не разуваясь, Надя прошла следом – страх в ней оформился в склизкий ледяной комок где-то у самого сердца, мешал вдохнуть. Остановившись в проеме, девушка огляделась – раковина заросла грязной посудой, на столе очистки от сосисок, отец прячет взгляд.
– Где мама?!
Вопрос свинцовым топором повис в воздухе. Отец тяжело опустился за стол, достал сигареты, закурил прямо в комнате, и дым взвился от его губ прямо к побеленному потолку. Мама запах табака не любила и поэтому даже лютой зимой гнала папу курить на балкон, и он, натянув тапки на голые ноги и накинув куртку, обреченно шел на тот самый балкон.
– Ты только не волнуйся, – начал он той самый фразой, которой обычно начинаются все самые плохие новости. Надя тихо присела на табуретку напротив папы.
– Что?..
– Мама в больнице, с ней уже все нормально, – сказал отец и замолк, втягивая в себя прогорклый дым. Сигарета дрожала в его пальцах. Надя, сгорбившись, молчала.
– Стреляли, да?.. – спросила она после долгой паузы. – Стреляли ведь? Ну зачем вы тут остались, господи, я же не прощу себе...
– Нет, не стреляли. У мамы был инсульт. Сейчас с ней все нормально, – повторил отец, а потом нашарил, словно слепец, руку дочери и сжал ее своей рукой. Ладонь у него была холодной. – Прости, что не встретил. Забыл. Замотался. Сейчас к мамке поедем...
– Поедем, – Надя встала механически, не желая еще ничего понимать, ничего признавать. Она застыла в том моменте, у дверей квартиры – еще все хорошо, мама и папа дома. В моменте этом было тихо, спокойно, еще нормально. Только темно. В подъезде пахнет гречкой...
Желудок свело спазмом.
– Только не плачь, – попросил папа и наконец-то глянул Наде в лицо. Глаза у него были красные и опухшие. – Держись. Выкарабкается, не впервой ей, старушке нашей...
Он ходил по кухне - забрал из холодильника ярко-оранжевые апельсины, сунул в пакет пачку любимого маминого вишневого сока, бросил в карман сигареты. Надя стояла и смотрела в окно, скрестив на груди руки. Она любила это окошко – зимой на нем мороз рисовал самые красивые и ветвистые узоры, а когда мама принималась готовить пирожки или грибной суп, окно запотевало, и Надюшка рисовала на нем уже свои узоры – сердечки, веточки, листочки...
– Идем, – отец приобнял за плечи и мягко подтолкнул к выходу.
– Идем, – эхом отозвалась Надя.

***

В больнице их долго отказывались пускать вдвоем в одну палату – женщина за конторкой кривила губы и отчитывала Михаила Петровича с Надей, как нашкодивших детей.
– У нас тут, вообще-то, все палаты переполнены! – шипела она, глядя исподлобья. – Все раненые, все болеют, всем плохо! Если мы ко всем будем толпы пускать, то тут вообще черти что будет! Нет. По очереди! Нельзя.
Отец, выдохнув, сунул в окошечко смятую купюру – деньги мелькнули быстро, Надя даже не успела рассмотреть, что это была за бумажка. Женщина за конторкой перестала ругаться, замолкла. Потом сунула наружу два бледных халата:
– Только быстро. Одна нога здесь... И бахилы натяните.
– Спасибо, – по привычке отозвалась Надя, набрасывая халат на плечи и протискиваясь через металлический поручень турникета. Папа прошел следом.
На ярком солнечном свете его лицо, подсвеченное белым халатом, казалось сильно постаревшим – ввалившиеся щеки, синеватые мешки под глазами, глубокие рытвины морщин, пробивающаяся седая щетина... Отец казался усохшим, маленьким. Надя отвернулась, скривив лицо.
Мать лежала в неврологии – они с трудом нашли нужную палату, вошли, постучавшись, расплываясь в ненатуральных улыбках, отец выставил вперед пакет с соком и апельсинами, словно щит от тяжелой болезни.
– Надюшка, – кривя губы, позвала мама, и Надя сразу к ней бросилась, стараясь сдержать рвущиеся слезы.
Мама лежала у стены, на обычной железной панцирной кровати, на замызганном матрасе, на тусклой холодной клеенке, накрытая выстиранной чуть ли не до дыр простыней. У мамы было оплывшее серое лицо, немного туманный взгляд от лекарств, но руки, теплые мамины руки были точно такими же, как и в детстве.
– Мамочка, ты как? – спрашивала Надя, гладя эти руки, целуя их, вдыхая их запах.
– Лучше всех на свете, – нетвердо отзывалась мама, Тамара Федоровна, и косила глаза на отца: – Чего встал истуканом? Бросай свои апельсины, иди к жене любимой.
Папа поставил пакет на тумбочку, где уже стояла кружка и лежал томик стихов, присел матери в ноги, глядя на нее каким-то особым взглядом. Надя, сгорбившись, не чувствовала, как сполз белый халат с правого плеча, только смотрела на маму, не отрываясь.
Ей казалось, что она маму чуть было не потеряла. Успела. Запрыгнула в последний вагон.
– Что врачи говорят? – хмуро спросил отец.
– Что стану моложе на пять лет и найду себе мужика повеселее! – отозвалась мать задорно и рассмеялась так, будто не лежала тяжелой колодой на продавленной больничной кровати, словно не змеилась по ее руке капельница, словно на сгибе локтя не расползся безобразный черный синяк.
– Это что? – спросила Надя, гладя темную кожу.
– Вену искали, – запросто заявила мама и повернула голову к отцу. – Ну что, Миша, страшно?
– До жути, – серьезно отозвался Михаил Петрович.
Мама снова засмеялась – правая сторона лица слушалась ее плохо, она была будто окаменевшей или восковой, с трудом реагировала на движения, и от этого лицо казалось маской. Надя поймала себя на том, что смотрит на мамины искривленные губы почти с ужасом, а поэтому мгновенно стыдливо отвела глаза.
– Нормально все, – отозвалась мама и выдохнула воздух со свистом. – Говорят, быстро восстанавливаюсь. Через недельку заберете меня. Правда, я б уже домой поехала, но хотят... понаблюдать.
– Да, Тома... – произнес вдруг отец. – Живем в военное время, а ты умудрилась в больницу попасть с каким-то жалким инсультом.
– Н-но! – оборвала его мама. – Не каким-то, а ишемическим! Видишь, какие слова сложные говорю! Значит, нормально с головой все, не бойся, Надюш. Прорвемся.
Вместо ответа Надя склонилась и крепко-крепко обняла маму, от которой пахло хозяйственным мылом и горьковатыми лекарствами.
Весь день они провели в палате – Надя сводила мать в душ, помогла ей умыться, отчаянно борясь и с собственной неловкостью, и с маминым стыдом от беспомощности. Много смеялись – отец с матерью будто пытались переиграть друг друга в какой-то юмористической дуэли, старались обмануть страшную болезнь смехом, хохотали в лицо приблизившейся, но проигравшей смерти. Ели апельсины, разламывая аппетитные, сочащиеся сладким соком дольки.
Один апельсин Надя решила дать маминой соседке, седовласой старушке, которая постоянно сидела у окошка, вглядываясь в улицу, и молчала, не реагируя на громкий смех и шутки. Коснувшись плеча в бледной больничной сорочке, Надя протянула бабушке апельсин:
– Возьмите... Вам апельсины полезны.       
Водянистые светлые глаза долго смотрели на Надю, а потом старуха скрюченной рукой взяла апельсин и положила его себе на колени.
– Благодарствую.
– Ждете кого-то? – спросила Надя негромко, присаживаясь рядом со старушкой на корточки. Та сидела молча, глядя в окно, и в зрачках ее отражалось безбрежное голубое небо. Наде не хотелось думать про это небо.
Девушка собиралась уже отойти, не тревожа думы пожилой женщины, когда старушка сказала вдруг:
– Я жду сына. Он из армии пришел. Скоро ко мне прибежит.
Она катала апельсин в бледных сморщенных ладонях.
– А как зовут сына? – вежливо спросила Надя.
– Андрюшка, – произнесла бабушка и улыбнулась светло. – Сына зовут Андрюшка.
И добавила после паузы:
– Жду.
– Хорошо. Думаю, он скоро прибежит, – отозвалась Надя, погладила бабушкино плечо и вернулась к матери. Мама, склонив голову на бок, прислушивалась к их разговору – отец пошел на сестринский пост, сказать, что капельница закончилась.
– Про сына говорила? – шепотом спросила мама.
– Да, – Надя присела на мамину кровать и привычным движением нашарила теплую ладонь. – Про Андрея.
– Она все время его ждет, – тяжело сказала мама. – Сын не придет. Он погиб в армии, лет тридцать или сорок назад. У Анны Семеновны тоже инсульт, с мозгом все гораздо хуже. А может, выстрелы эти, взрывы проклятые разбудили в ней... В общем,  не придет сын...
С каждым новым словом мамин голос становился все тише. Надя обернулась, посмотрела на маленькую и сгорбленную Анну Семеновну. Та сидела, укутанная солнечным светом, и своими большими влажными глазами вглядывалась в маленькую дорожку у самой больницы. В руке женщина катала рыжий мячик апельсина.
Надя отвернулась. Покрепче стиснула мамину ладонь.
Замолчала.

***

Ночью снова был обстрел, и на этот раз родительскому дому повезло чуть меньше – в соседние окна, конечно, не влетел огромный снаряд и не разорвался там огненным шаром, но это была первая ласточка того, что родовое гнездо больше не безопасно. Слава богу, дома никого не было – отец договорился с врачом и остался в палате на ночь, ухаживать за мамой. Надя поехала к давней подруге детства.
У подруги была комната в коммуналке, маленький сынишка, два кредита и развод за плечами. Разливая по кружкам белое вино из пакета, подруга плакала тихонько, чтобы сына не будить.
Надя пила вино, и оно казалось ей горьким и ржавым.
В квартиру родителей девушка приехала за вещами – маме захотелось ходить по больнице (когда она встанет, конечно) в теплых матерчатых тапочках. Нужно было взять еще пару вещей, которые папа забыл в суматохе – цветастый халат, зубную щетку, сменное нижнее белье... Заперев за собой дверь, Надя долго стояла в коридоре, прислушиваясь к месту, которое почти всю ее жизнь было ей домом.
Капал кран на кухне. Скрипели половицы. Стучал где-то за стеной молоток.
Надя прошла в свою детскую комнату, ступая почти невесомо, осторожно, словно боялась потревожить душу этого места. Все такими же беззаботно розовыми были выгоревшие обои, на столе красовалась ее коллекция из фигурок черепах – от маленьких с камушками вместо глаз до  огромных плюшевых игрушек с коричневыми панцирями. Надя погладила каждую черепашку по голове.
На стенах висели ее первые рисунки – кособокие березки, котик с клубком ниток, пучеглазая сова... Грамота ученице первого класса Красько Надежде за поделку «Осень». Медаль за третье место в эстафете. Плакат с любимым певцом.
В душе скреблось и грохотало. Выйдя, Надя плотно прикрыла за собой дверь.
В родительской комнате гулял теплый ветер – занавески, мамины занавески вздымались и опадали, пуская запахи прогретой зелени и почему-то новогодних петард, перемешанные с солнечным светом. Комната была обычной, только валялись на полу искрящиеся куски разбитого стекла.
На полу, в битых сияющих стеклышках, лежал металл. Черный, ледяной.
Мертвый металл.
Надя сходила на кухню, достала веник с совком из-под раковины, пришла в комнату и методично принялась сметать осколки с самого дальнего края – в голове у девушки едва слышно задувал вот такой же теплый ветер. Запели птицы за окном – первые птицы, которых Надя услышала в этом городе.
Природа, солнечная и теплая, будто насмехалась над ледяной человеческой войной.
Надя брезгливо смела металл от выстрелов в совок, выбросила все в мусорное ведро, закрыла крышкой.
Села прямо на пол и расплакалась, растирая слезы по щекам.
– Я забираю вас к себе, – сказала девушка этим же вечером матери, которая, сидя на кровати, с трудом поднимала ложку, поглощая серую кашу. От слов дочери Тамара Федоровна застыла, не донеся ложку до губ. Отец молчал, отвернув лицо.
– Наденька...
– Я даже слушать ничего не буду.
Наде казалось, что не окна в родительском доме разбили те снаряды – ее душу прошили насквозь, завязнув там, в детских мечтах и грезах, мертвым металлом.
Время летело. Перед тем, как забрать маму из больницы, Надя подошла к маленькой и сморщенной Анне Семеновне, которая до сих пор ждала сына, сидя у окна. Легкий пух седых волос, бессильно опущенные руки, полупустые глаза.
Присев рядом с бабушкой, Надя сунула ей в руки холодную гильзу.
– Андрюшка просил передать, что очень скучает, – шепотом сказала девушка. – Но он сейчас очень занят. Помогает родине. Вот, просил вам талисман передать.
Старушка смотрела на гильзу и не верила своему счастью. Подняла глаза на Надю – светящиеся, бездонные, светлые. По щеке скатилась одинокая прозрачная слезинка.
– Спасибо, дочка, – произнесла Анна Семеновна и сжала гильзу в руке. – Андрюшка...
Надя вышла из палаты со странным чувством – то ли гадко было от собственного вранья, то ли прояснилось чуть на душе от этих бездонных глаз, в которых теплела извечная надежда, извечная материнская любовь.

***

– Молодцы, что уезжаете, – говорил таксист, выкручивая руль. – Я все тоже хочу, но у меня мамка неходячая, куда ее тащить... И бросить ведь невозможно.
– Невозможно, – эхом отзывалась Надя, подтверждая, мертвенно глядя на полупустую дорогу.
Машина чуть просела от избытка вещей, которые набили в багажник – родители уверяли, что еще вернутся домой, но прекрасно понимали, что такого может и не произойти. Мама собирала салфетки, занавески, фотографии, черепашек, баночки с крупой... Сложила в папку даже грамоту, медаль и плакат с любимым Надюшкиным певцом.
Сейчас родители тряслись на заднем сиденье, отец держал маму за руку. Мама, обняв свой любимый спатифиллум в горшке, белый цветок которого припадочно качался на зеленом стебле, плакала. Не вытирала слезы, не кривила губы, не задыхалась в рыданиях – соленые капли текли и текли по ее щекам, срываясь с подбородка.
– Мы вернемся, – говорил отец, скорее для маминого спокойствия, и гладил ее руку. – Кончатся военные действия, и мы вернемся...
– Обязательно вернемся, – вставляла мама. Впереди у нее была долгая реабилитация, рука все еще плохо слушалась, но все самое плохое осталось позади.
Перед отъездом мама трижды возвращалась в квартиру, уверяя, что забыла самое главное, брала какую-то безделушку, оглядывалась, словно ребенок, потерявшийся в большом магазине...
Выходила за двери. Отец запирал квартиру. Мама вспоминала что-то еще и горячо просила мужа вновь отпереть дверь.
Отец молча соглашался и отпирал.
Они с Надей знали, что маме тяжело оставить все вот так, брошенным, преданным. Цветы на подоконнике – их будет поливать соседка, но все же... Резные шкатулки, которые сделали отцовские руки – соседка обещала смахивать с них пыль, но все же...
Детские Надюшкины ползунки, игрушки, плюшевый кот с разноцветными лапами – их отдали Надиной подруге, для ее сына, но все же... Калина под окнами, которую сажала мама – ее будет поливать управдом, седоусый старик, но...
Но все же.
Могилы бабушек и дедушек – за ними никто не присмотрит. Они зарастут травой, оградка облезет, венки поблекну и растреплются ветром. Окно в квартире, забитое фанерой. Переполненный почтовый ящик.
Перечеркнуть всю мамину жизнь, забить в узкий багажник старых жигулей и увезти прочь, в далекий пустой город, в маленькую необжитую квартиру дочери... Папе было чуть легче – он держался, зная, что мамина жизнь несравнимо ценнее всех вещей, пытался не цепляться за старое. Ему тоже было тяжело, но он молчал.
Мама плакала. Отец согревал ее руки.
– Приехали! – болтливый таксист обернулся и произнес коротко: – Ну, мамаша, не ревите. В мирную жизнь уезжаете!
– Да будь проклята эта война, – в сердцах глухо ответила мама и лишь крепче прижала к себе цветок.
Надя выбралась из машины, посмотрела на пустой вокзал, зажмурилась. Сунула руку в карман – там, среди истертых в труху осенних листьев, шляпок желудей и мелочи на проезд лежала еще одна пустая гильза, пахнущая порохом, и кусок металла из родительской квартиры. Как бы мама ни рвалась обратно, больше в город Н. Надежда ее не отпустит.
В конце концов, их семья не должна, не обязана жить в войну, когда во всем мире царит тот самый мир.
И у их семьи должна быть надежда.
Жажда забрать родителей стала нестерпимой.
Размахнувшись, Надя швырнула в кусты и гильзу, и кусок мертвого металла. Отвернулась и пошла выгружать вещи из багажника.
Город Н. проводил их синим, но не мирным небом.
И тишиной.